Из воспоминаний Ангелины Цетлиной-Доминик (1917-1994)
Ангелина Михайловна Цетлин-Доминик родилась в Москве осенью 1917 г. в семье Михаила Осиповича и Марии Самойловны Цетлиных, видных деятелей русского зарубежья. В 1919 г. семья эмигрировала в Париж. В 1934 г., после окончания школы и бакалавриата, Ангелина Михайловна поступила на литературный факультет Сорбонны, а потом закончила и юридический факультет. Работала адвокатом. Долгие годы проживала в Париже. Воспоминания Ангелины Михайловны интересны не только как дополнительный материал к биографии родителей, они имеют и самостоятельную ценность. Важны и упоминания автором Саши Черного и его близких, а также сведения о старшей сестре Ангелины Михайловны — Александре, дочери Марии Самойловны от первого брака — с Н.Д.Авксентьевым. Она была незаурядным художником. Выйдя замуж за Б.Ю.Прегеля, Александра Николаевна вошла в его семью, занявшую видное место в культуре русского зарубежья.
*****
Мои родители впервые эмигрировали в 1907—1908 гг., поженились во Франции в городе Байонне в 1910 г. Брак был оформлен в мэрии и синагоге. После свадьбы поселились на даче в Биаррице, затем в 1911 г. в Париже на Авеню Анри Мартен, вблизи Булонского леса.
О Февральской революции они узнали от продавцов газет, выкрикивавших последние новости на улице. Они потом рассказывали, что от радости тут же стали в восторге обниматься и вскоре решили вернуться на родину. Мария Самойловна была беременна, плохо себя чувствовала и уговорила свою приятельницу, русскую докторшу, поехать вместе с ними. Они поехали с детьми: старшей Шурочкой, дочерью от первого брака Марии Самойловны с Н.Д.Авксентьевым, родившейся в 1907 году в Хельсинки, и Валечкой, который появился на свет в Париже в 1912 г. Семья увозила с собой 49 мест багажа — их приходилось пересчитывать на каждой пересадке. Во время войны морской путь по Северному морю был весьма опасен. Родители сначала отплыли на пароходе в Америку, пересели там на поезд, потом опять — морским путем — в Японию, где прожили около двух недель. (Стихи отца об Японии были опубликованы в его сборнике «Прозрачные тени»; я в детстве их особенно любила и знала наизусть). Из Японии они отправились в Сибирь и поездом приехали в Петроград (вероятно, в июле 1917 г.); вскоре, наконец, прибыли в Москву.
Мария и Михаил Цетлины с детьми — Ангелиной и Валентином. Примерно 1925 г.
В Москве поселились в квартире, принадлежавшей Высоцким, которые тогда уехали на год в Японию. Дом находился в Трубниковском переулке, недалеко от Поварской улицы. В этом доме я и родилась 14(27) октября 1917 г. Мне в детстве рассказывали, что родильную устроили в комнате, где не было окон, так что стрельба на улице не могла выбить стекла.
Семья прожила в Москве около года. По рассказам родителей, этот год был самым захватывающим, самым насыщенным из всех, которые им дано было прожить. Осенью 1918 г. решили уехать на юг — вместе с семьей Алексея Толстого; под видом театральной труппы, направились в Одессу, занятую белыми. Туда же перебрались из Москвы дедушка и бабушка Цетлины. В Одессе мать заболела тифом; в это время к городу приближалась красная армия… К счастью, мать выздоровела вовремя и родителям удалось — снова вместе с семьей Алексея Толстого — уехать морским путем. Они высадились в Италии, а затем прибыли в Париж.
*****
Здесь родители поселились на новой квартире в доме 118 на улице Фезандери, обставив ее сохранившейся на складе мебелью. Квартира была очень просторная. В большой передней и в кабинете стояли шкафы с книгами. Помню, как я, еще маленькой, сидела на коленях у отца у его письменного стола. На столе, среди других предметов, стояла маленькая фигурка задумчивой обезьянки; она сохранилась у меня до сих пор. Отец тогда начал меня учить русскому алфавиту. Днем я часто выходила с ним погулять, мы заходили в аптеку. По дороге он мне покупал что-нибудь сладкое или игрушку, очень баловал. Мама меня тоже очень любила, но меньше баловала. Каждый вечер перед сном приходила поцеловать меня, и я произносила краткую молитву, которая начиналась словом ’’Боженька…» и кончалась желанием, чтобы все были счастливы и здоровы… Религии я не обучалась; родители не были верующими, хотя в стихах отца часто встречается призыв к Богу. Этот призыв звучит не как молитва, а как глубокая вера в духовную силу, в духовное начало и цель человеческой жизни.
Михаил Цетлин и Шурочка Авксентьева
Из России вместе с нашей семьей выехала моя няня, Марфа Черных. Она раньше была няней детей Ал.Толстого. В раннем детстве я проводила с ней большую часть дня. Она водила меня гулять в большой сад на окраине Булонского леса: парк де ла Муетт около площади с тем же названием. Там собирались другие русские няни: например, кроме «няни Цетлин», была «няня Шик»; Глафира Исаковна Шик была родственницей Марии Самойловны, и я дружила с ее сыновьями. Их отец был богатым меховщиком.
В нашей квартире была большая столовая; стол можно было накрыть на 24 персоны. Мне пищу готовила няня, по вечерам она всегда поджаривала блинчики или оладьи, которые я очень любила. У меня была своя детская с маленьким столом, стулом и диванчиком, у брата и сестры тоже были свои комнаты. У родителей были отдельные спальни и своя ванная.
С нами жила английская гувернантка — сначала мисс Смит, позднее мисс Симпсон: высокая, худая, некрасивая, но милая женщина. Я научилась говорить одновременно по-русски и по-французски; пяти лет поступила в частную французскую школу «Кур Фенелон» на улице Де Ла Помп. Еще до этого я стала все больше времени проводить со старшими и с гувернанткой и начала говорить по-английски. Няня стала ревновать и огорчаться, и, в конце концов, даже решила уйти в другую семью. К нам она вернулась только через несколько лет. Тогда она уже у нас не работала, а только с нами жила.
После ухода няни я начала забывать русский язык, но сохранила его благодаря стараниям родителей. Они тогда пригласили милую русскую женщину, уже пожилую, которая стала моей гувернанткой, и я говорила с ней по-русски. В большой картонной коробке она устроила целую миниатюрную квартиру с кукольной мебелью, которая мне очень нравилась. Но два-три года спустя оказалось, что я мало занимаюсь в школе — и тогда ее заменили гувернанткой-бельгийкой, а меня перевели в школу «Кур Вилье». Русскому языку меня стала обучать Мария Ивановна Гликберг, жена Саши Черного. У нее я училась писать и читать. С отцом тоже читали вслух русские стихи и понемногу французские и английские. У нас были любимые антологии «The Oxford Book of English Verse» и «The Oxford Book of French Verse». Особенно я любила стихи Верлена. Читали также стихи и сказки Пушкина, Лермонтова, Тютчева, понемногу — и русскую прозу.
Возвращаясь к раннему детству, вспоминаю виллу в Севре. Этот дом с большим садом находился на высотах Севра, парижского предместья, на улице Фревиль ле Вен. Перед домом была терраса и большие каштаны, в глубине сада — тенистая аллея и пещера.
Другим, задним фасадом дом выходил на улицу Святой Девы, из его окон были видны фруктовый сад и огород маленького женского монастыря. Теперь его больше нет. У меня сохранился пейзаж, написанный сестрой, который изображает этот сад и огород. Вилла в Биаррице была продана в 1917 или 1918 гг., когда наша семья находилась в России. По возвращении во Францию, на часть полученных от продажи денег и была куплена эта, более скромная, дача.
Валентин Серов. Мария Тумаркина
Мои первые четкие воспоминания относятся к этому дому. Мне еще не было четырех лет. Меня посадили на стол и запретили двигаться, так как художник писал мой портрет. Мне было очень скучно и я нахмурилась. Такой и вышла на портрете, который висит в моей парижской квартире.
Я часто играла с Наташей Лебедевой, дочкой Раи Лебедевой, сестры И.И.Фондаминского; она была немного младше меня. Помню также рождественские каникулы 1923 года. Ставили туфли в камин в ожидании подарков Деда Мороза. Вдруг я ясно поняла, что Деда Мороза не существует, а просто родители ночью раскладывают подарки. Но днем был праздник, много гостей, и появился Дед Мороз с белой бородой и множеством подарков для всех. Я догадалась, что это Михаил Ларионов — большой прекрасный Дед Мороз. Из гостей, которых я хорошо помню, были Марк Вишняк с женой, Руднев и Вера Ивановна Руднева, Илюша и Рая Фондаминские, Зензинов — то есть эсеры, друзья юности родителей.
Псевдоним отца АМАРИ состоит из первых букв (инициалов) следующих имен: А — Амалия Осиповна, урожденная Гавронская, двоюродная сестра Михаила Осиповича, впоследствии жена И.С.Фондаминского; М — Маня, моя мать; А — Абраша, Абрахам Рафаилович Гоц, двоюродный брат отца, известный эсер, погибший в России; Р — Рая Фондаминская, сестра И.И.Фондаминского, вышедшая замуж за Лебедева; И — Илюша, И.И. Фондаминский, тоже знаменитый эсер, погибший в гитлеровском концлагере во Франции.
М.О.Цетлин и Ангелина. Париж, 1936 г.
В Севре я обычно проводила летние каникулы, но мы ездили также на разные курорты. Бывали в Ля Боле, около Довиля, в Ройанне, Виттеле, Ля Бурбуле. В деревне (теперь курорт) Ле Хом около Довиля отец научил меня плавать. От костного туберкулеза, которым он болел в юности, у него осталась легкая хромота, в городе и на даче он опирался на палку, но свободно плавал. В начале 1900-х гг. отец несколько лет пролежал в санатории города Берк Пляж на берегу Северного моря. Его там навещали родственники и друзья. Из-за этой болезни он не учился в университете, но его знания были очень обширны. Он прекрасно владел не только русским, но и французским, немецким, английским языками.
Моя мать тоже хорошо знала французский и немецкий языки, хуже английский, но прекрасно изучила его потом в Америке. В молодости она училась в Швейцарии и была доктором философии Бернского университета.
В 1927 г. семья поселилась на новой квартире в доме 59 на улице Николо, в пяти минутах ходьбы от Булонского леса. Эта квартира была гораздо меньше прежней, но зато собственная. Тогда в Париже начали строить дома по системе совместной собственности. Родители обратились к знаменитому архитектору Пьеру Шарро, который составил оригинальный план комнат и весь интерьер, кроме опорных стен. Наша квартира была совсем не похожа на другие квартиры того же дома: у нас была круглая библиотека и овальная гостиная, тоже украшенная книжными стенными шкафами.
Мои дедушка и бабушка, Осип Сергеевич и Анна Васильевна Цетлины, жили совсем рядом, на улице Эмиля Ожье; у них была очень просторная квартира. До всемирного кризиса 1929—1930 гг. у них было несколько человек прислуги и автомобиль (марки Вуазен) с шофером. После кризиса они — и мы сами — жили гораздо скромнее, а последние годы жизни дедушка и бабушка провели с нами в квартире на улице Николо. Прежде по воскресеньям мы обедали у них; меню не менялось: всегда были закуски, жареная курица и шарлотка. Кофе взрослые пили в кабинете; бабушка иногда играла на рояле. Я слушала пластинки, особенно любила Собинова в партии Евгения Онегина. Когда Собинов приехал в Париж, мы с бабушкой попали на его единственный концерт. Когда в Париже выступала Анна Павлова, мне также удалось ее увидеть. Большой зал был заполнен, главным образом, русской публикой.
Я училась сначала в балетной школе Володина, бывшего партнера Павловой, а потом в школе М.Кшесинской. В 14 лет я уехала на полгода в Лондон и перестала заниматься балетом. Школу Кшесинской вместе со мной посещали Татьяна Рябушинская и Марина Шаляпина.
Во время строительства квартиры на рю Николо родители дали два главных указания: они желали иметь в ней возможность разместить 6 тысяч книг и принимать по сто человек гостей. В действительности там разместилось лишь 3 тысячи книг; остальные были розданы или увезены на дачу в Севре. Сто человек гостей, насколько я помню, поместились в этой квартире только один раз, и я на этом вечере присутствовала. Он был организован Комитетом помощи русским писателям в пользу И.А.Бунина; это было до получения им Нобелевской премии, то есть до 1933 года. Вечер был платным: был устроен концерт; танцевал С.Лифарь, несмотря на небольшое пространство, отчасти занятое фортепиано. Прежняя квартира на рю Фезандери была гораздо просторнее и там часто бывали гости и вечера. Я о них лично не помню, так как меня рано уводили спать. Один раз я с братом спряталась за диваном, в какой-то момент нас обнаружили — а может, мы сами выскочили, — и нас тут же отправили в наши спальни.
В 1923 г. приехала к нам из Москвы моя бабушка Адель Тумаркина, урожденная Левина. Мой дедушка Самуил Григорьевич Тумаркин (1844—1922) был ювелиром. Он умер в Москве. Мария Самойловна очень любила свою мать и о ней заботилась; у нее была своя комната в нашей квартире. Я ее узнаю на фотографиях, но мало помню. Она вскоре потеряла память, и родители должны были поместить ее в последние месяцы жизни в частную специализированную клинику в парижском предместье. Там она и скончалась.
Фото: Осип Цетлин (отец поэта), Михаил Цетлин, Анна Цетлина (мать поэта); первая слева стоит Ангелина Цетлин. Париж, 1933
Я знаю, что у нас в квартире на улице Фезандери был литературно-политический салон. Родители никогда не причисляли себя к «белой» эмиграции, оставаясь верны эсерам, хотя отошли от активной политической деятельности уже в 1908 году. В Париже они выписывали только газету «Последние новости» (в которой отец печатал свои литературные рецензии), но не получали и не читали более правую газету «Возрождение»! Кроме старых друзей по партии, на вечерах у родителей бывали русские писатели, поэты и художники. Я помню Ивана Алексеевича и Веру Николаевну Буниных, А.И.Куприна, В.Ф.Ходасевича, Н.Н.Берберову, Д.С.Мережковского и З.Н.Гиппиус, Тэффи, Б.Зайцева, М.Алданова, Н.Гончарову и М.Ларионова. (Позднее они бывали у нас и на рю Николо.)
Кроме русских, у родителей бывали и люди из французской интеллигенции, например Рене Хилсум, который основал известное парижское авангардистское издательство «Au Sans Pareil», выпустившее, в частности, один из первых сборников Луи Арагона. Отец и мать были двумя другими акционерами этого издательства, которому принадлежал также книжный магазин с тем же названием на авеню Клебер, где встречались писатели и литературоведы. В 1930-х годах родители перестали поддерживать издательство Хилсума, и оно вскоре закрылось. Хилсум впоследствии основал издательство «Editeurs Franais Reunis”, которое поддерживали французские коммунисты. Об издательстве «Au Sans Pareil» рассказывает вышедшая в 1980-х годах книга, где воспроизведены, между прочим, обложки разных выпущенных им сборников. Отец издал там, совместно с поэтом Андре Фонтенасом, переводы стихов Ф.Тютчева на французский язык — этот редкий сборник у меня сохранился.
Я помню также, что у нас бывали супруги Petit. Мадам Пети была русского происхождения и одной из самых первых женщин, которым специальный закон позволил в начале 1900-х годов записаться в Парижскую коллегию адвокатов (под именем Балашовской-Пети). Я тогда не догадывалась, что в будущем тоже стану адвокатом… Еще одна парижская адвокатесса — Финикова — тоже бывала у нас в гостях, как и многие русские эмигранты: Шик, Михельсон и другие.
Родители выехали из квартиры на рю Фезандери в 1925 г., но смогли поселиться на новой только два года спустя — из-за задержки в строительстве самого дома, а затем внутренней отделки. Мы жили это время в меблированной квартире, где количество гостей могло быть лишь очень небольшим.
После 1925 г. праздничные вечера организовывались Комитетом помощи русским писателям, в котором самым активным членом была Мария Самойловна. Комитет нанимал залу в парижской гостинице «Рояль Монсо» на авеню Гош. Я помню два таких рождественских праздника, на которых выступали ученицы Кшесинской. Я была среди них и протанцевала, с большим волнением, на высокой сцене. Это было в конце 1920-х — начале 1930-х годов.
В квартире на рю Николо отец имел свой кабинет, в котором помещалось много книг. Когда Шурочка после развода с первым мужем вернулась к нам, она поселилась в этом кабинете, а отец устроился работать в маленькой комнате, находившейся около спальни и ванной комнаты родителей. Он по вечерам обычно там работал над своей книгой о декабристах; много времени уделял и «Современным запискам». Вишняки, Рудневы, Фондаминские, Алданов остались для него до конца жизни самыми близкими друзьями и сотрудниками.
Мать (кажется, раз в неделю) играла со своими подругами в покер. Сестра называла их по-английски «Poker girls». Они собирались по очереди друг у друга. Из них я хорошо помню Глафиру Исаковну Шик и Наталью Михельсон. Отец к игре в карты относился с опаской, т.к. помнил, что в юности был азартным игроком — и не хотел рисковать. Мать же играла умеренно. У нее был сильный характер, и она знала, когда надо остановиться! В первые годы своего замужества (до экономического кризиса) мать любила одеваться в дорогих модных магазинах, любила меховые шубы и драгоценности. Позднее она одевалась гораздо скромнее, но драгоценности носила всегда.
Отец мне рассказывал, что он перестал быть активным членом партии эсеров, т.к. не решился отказаться от своего состояния и наследства, как это сделал Илюша Фондаминский. Я предполагаю, что тут имели влияние привычки и образ жизни его молодой жены, которую он очень любил и баловал.
В начале 1930-х годов экономический кризис в Америке начал влиять на европейские предприятия. Отец, прежде никогда активно не участвовавший в делах семейной чайной фирмы, должен был взяться за них. Управление фирмы находилось в Лондоне, и, чтобы следить за делами, родители проводили там много времени. В Данциге после революции была построена упаковочная фабрика для продажи чая в Польше и Прибалтике. В 1920-х годах там же построили шоколадную фабрику под фирменным названием «АНГЛАС» — сокращение от «Англо-Азиатская компания». Так называлось и главное правление фирмы в Лондоне, еще до революции, — куда морским путем прибывал чай из Индии и Цейлона. Английский специалист по чаю оценивал разные его сорта, и лучшие отправлялись в Данциг. Вскоре после нападения немцев на Польшу в 1939 г. обе фабрики в Данциге были разбомблены. Фирме принадлежала также чайная плантация в Индии. Около 1949 г., когда Индия стала суверенной страной, эта плантация была продана местным покупателям.
Михаил Цетлин. Неизвестный художник.
В возрасте 12-13 лет я начала читать русскую прозу. Увлекалась «Войной и миром», любила рассказы Чехова. После второй мировой войны я стала перечитывать русских классиков и знакомиться с книгами современных писателей — Горького, Шолохова, Ал.Толстого. Очень увлеклась романом Симонова «Живые и мертвые». В 1980-е годы я прочла рассказы Трифонова, книги Тынянова и с большим волнением воспоминания Евгении Гинзбург. Таким образом, сначала благодаря усилиям родителей, а потом из-за моей любви к русской литературе и возрастающему интересу к России, мне удалось сохранить родной язык, хотя моим главным языком стал французский.
О беседах с родителями по поводу судьбы России и советской власти я мало помню. Они очень горевали и волновались, когда вспоминали Абрашу Гоца и упрекали большевиков и Сталина в его гибели. Не могли они забыть и судьбу старшего брата Абраши, Михаила Рафаиловича Гоца, выдающегося эсера.
Мой дедушка, О.С.Цетлин, не был верующим и не бывал в синагоге (может быть — только на пасхальной службе). Но он поощрял сионизм, купил в Палестине оранжерею, где основали киббуц. Этот участок потом унаследовали мои родители — и Мария Самойловна его, по-видимому, продала в 1960 г., т.к. просила подписать официальную бумагу с просьбой о представлении ей прав на эту землю.
Михаил Осипович был русским писателем и во многом человеком русской культуры. Одновременно он всю жизнь оставался верен еврейскому народу. Он это ясно выразил в стихах в сборнике «Глухие слова», посвященных В.М.Рудневой:
…С одним я народом скорблю,
С ним связан я кровью.
Другой безнадежно люблю
Ненужной любовью.
В этом сборнике, вышедшем в 1916 г., выразились неуверенность в самом себе, нерешительность и скромность, которые были чертами его характера. Звучит там и все растущая тоска о далекой родине, о Москве…
…И медленно вянет душа
И чахнет искусство.
И трудно мне жить не спеша
Без цельного чувства!
Там уже не слышны радостное волнение, юная любовь и счастье, которые наполняли стихи сборника «Лирика” 1912 года:
Пришла ко мне, мой светлый друг,
Пришла с тоской, пришла с любовью,
О сердца боль, о сердца стук,
О холод этих тонких рук
На сердце с темной,
с острой кровью
Нежданная, пришла ты вдруг,
Так, как блаженных слов испуг
Вдруг приникает к изголовью!
Этот сборник, в отличие от других, напечатан под псевдонимом AMARIE, латинским шрифтом, по-французски значившим: Марии.
Родители всегда жили очень дружно и любили друг друга и детей. Иногда спорили, но никогда не ссорились. У Марии Самойловны был вспыльчивый сильный характер. По ночам на квартире на рю Николо я иногда слышала через стенку, как они оживленно разговаривали. Мать говорила громче, волновалась, но никогда не кричала. Отец всегда говорил тихо и сдержанно. Со мной они обращались очень нежно и внимательно, мать мне говорила: ”Ты наша радость”.
******
В сентябре 1940 г. родители выехали из Марселя по железной дороге в Лиссабон. Там они прожили до начала 1941 г., ожидая визы в США, где уже поселились Александра Николаевна и Б.Ю.Прегель. В Марселе я проводила родителей на вокзал; это была моя последняя встреча с отцом, который умер в Нью-Йорке 10 ноября 1945 г.
Из Лиссабона Михаил Осипович прислал мне машинописный сборник своих стихов, чтобы я могла его впоследствии напечатать. Я его хранила и перевозила с собой из города в город в течение всех лет войны, которые провела во Франции. В конце 1940 г., будучи в Каннах, я узнала, что немцы похитили из квартиры на рю Николо всю библиотеку и архив родителей.
В 1942 г., в Нью-Йорке, Михаил Осипович, вместе с Алдановым, создал «Новый журнал». Он отдавал этому журналу много любви, труда и сил до самого конца своей жизни.
*****
В начале 1930-х годов я проводила летние каникулы с родителями в Сопоте у Балтийского моря, на территории «свободного города» Данцига. Там в управлении чайной фабрики работал Коварский, муж Бебочки Высоцкой, двоюродной сестры моего отца. С ней я гуляла в лесу, собирала малину, а ее муж научил меня ездить верхом. В последний раз я приехала с родителями в Данциг через Германию с нансеновским паспортом в 1934 г.
В 1935 и 1936 гг. я провела летние каникулы в Ла Фавьер, где ранее Саша Черный и М.И. купили участок земли и построили маленькую дачу. Ла Фавьер находится около старинного городка Борм ле Мимоза, недалеко от Тулона, вблизи пляжа Лаванду. В 1930-х гг. Ла Фавьер был мало населен; там росли фиговые деревья, виноград. В доме не было ни электричества, ни водопровода; воду из цистерны приходилось экономить.
После смерти мужа (в 1932 г.) Мария Ивановна сдавала комнаты молодежи. Прекрасно всех кормила. Песчаный, почти пустынный пляж был в десяти минутах ходьбы от дома, который стоял на невысоком холме, частично заросшем молодыми соснами и кустарником. Участок площадью около гектара крестьяне продали Черным и другим русским знакомым. Мои родители тоже купили участок, но дачу так и не построили. Он был продан в 1980-х гг.
В последний раз мне довелось увидеть Марию Ивановну в 1951 году. Она тогда продала свой дом и участок тем же крестьянам, с условием оставить ей комнату в их доме и кормить до конца жизни.
Мария Ивановна очень постарела, сидела в своей комнатке. Сначала меня не узнала, но затем вспомнила и обрадовалась. Теперь она покоится на кладбище в Борме.
*****
После окончания школы и бакалауреата я поступила в Сорбонну на литературный факультет; сдала экзамены по философии, французской литературе и латыни, чтобы получить диплом «licence d’enseignemant”: эта французская ученая степень (лиценциат) позволяла мне преподавать в лицее или продолжать высшее образование. Так как я не стремилась стать учителем, родители мне посоветовали выбрать другую специальность. Они предчувствовали, что мне будет необходим самостоятельный заработок и экономическая независимость. Я послушалась их совета и поступила на юридический факультет.
Когда, в октябре 1931 г., мне исполнилось 14 лет, родители устроили домашний праздник. Были приглашены мои знакомые и друзья, в том числе Поль Кривицкий. Ему тогда было 18 лет и он начал за мной ухаживать. Два года спустя я стала его невестой, а в июле 1937 г. вышла за него замуж. Он тогда закончил инженерную школу Эколь Сантраль и должен был осенью идти на военную службу. За несколько дней до моей свадьбы Шурочка вышла замуж за Бориса Юльевича Прегеля. Мы с Полем прошли обряд бракосочетания в мэрии и в парижской синагоге на улице Монтевидео. Шурочка, которая была, как и ее отец, православной, приняла еврейскую веру и оформила брак в синагоге на улице Коперника.
Александра Прегель и Ангелина Цетлина перед бракосочетанием, июль 1937
В день моей свадьбы родители устроили последний большой праздник в Париже, в гостинице Рояль Монсо. Кроме моих друзей и приятелей, они, воспользовавшись случаем, пригласили и своих, которых, подолгу живя в Лондоне, редко видели. Было около 300 человек гостей, играл оркестр, и молодежь танцевала.
После моего замужества родители, отсутствуя почти круглый год, начали сдавать парижскую квартиру. Чтобы сохранить библиотеку, они заказали к открытым стенным шкафам дверцы; книги не были на виду. Архив также хранился в закрытых шкафах.
Шурочка была художницей. Она окончила парижскую школу «Ecole des Arts decoratifs”. Первоначально она подписывала свои работы: AVXENTE. Так подписан ею портрет моего отца 1930-х гг.,
Александра Прегель. Портрет Михаила Цетлина
хранящийся в моей парижской квартире. После второго замужества она стала подписывать свои картины: «Alexandra Pregel». В молодости Шурочка была ученицей Натальи Гончаровой, которую очень любила, она сохранила дружбу с ней и с М.Ларионовым до конца их жизни.
*****
В студенческие годы я мало интересовалась судьбой России и советским строем, хотя и слышала об этом в семье. Мое окружение, мои друзья следили за успехами и неудачами Народного фронта, за развитием фашизма в Италии, Германии и в некоторых кругах французского общества. Нас очень волновала гражданская война в Испании, мы возмущались политикой правительства Леона Блюма по поводу «неинтервенции» в этой войне. Оно постановило не доставлять оружие республиканскому правительству — в то время как фашистские страны усиленно вооружали франкистов орудиями и авиацией. Тогда французские прогрессивные деятели организовали подпольную доставку оружия республиканцам. Мы понимали, что вторая мировая война неизбежна, возмущались Мюнхенским соглашением, были уверены, что после Австрии Гитлер захватит Чехословакию и нападет на другие европейские страны.
Осенью 1937 г. моего мужа послали в офицерскую артиллерийскую школу, где он проучился 6 месяцев. Став подпоручиком, он был направлен в полк зенитной артиллерии.
Милюков и Керенский на даче Цетлиных
Я же продолжала готовиться (заочно) к экзаменам по юриспруденции и в конце 1939 г. получила диплом, благодаря которому смогла после войны вступить в Парижскую Коллегию адвокатов. В сентябре 1939 г. Поль был мобилизован.
К этому времени мои родители вернулись из Лондона и с августа 1939 г. поселились на нашей даче в Севре. В нашей парижской квартире тогда жил А.Ф.Керенский со своей второй женой. А.Ф. часто бывал у нас в Севре — и у меня сохранился снимок, где он снят беседующим с Милюковым в саду нашей дачи.
В августе 1939 г. во Францию прибыл из Польши младший брат матери Роман Самойлович Тумаркин, с женой Идочкой. Они поселились с нами в Севре. Там же стал жить и родственник отца Джемс Цетлин, беженец из Германии. (Оставшись в Париже во время оккупации, Джемс был арестован и погиб).
В 1943 г. был арестован отец моего мужа Роман Кривицкий. Он жил в Каннах и не прописался в полиции, как полагалось тогда евреям. Летом 1943 г. он поехал отдохнуть и остановился в гостинице, где находились его знакомые-евреи. Гестапо их захватило, и он погиб в концлагере. Его дочь, Мария Кривицкая, приятельница Шурочки, тоже ученица Гончаровой, и старший брат Саня Кривицкий с женой Софьей избежали ареста. Мария и Софья живут в Каннах, Саня умер в 1970-х гг.
*****
В начале войны я была беременна. Живя в Севре, я поступила на ускоренные курсы ’’социальных работников”, обучавших помогать семьям мобилизованных. Через 4 месяца я получила соответствующий диплом и свои знания использовала в последний год войны, когда вернулась в 1944 г. в Париж.
Семья Прегель: Александра Прегель, Мария Цетлина, Софья Прегель.
В течение зимы 1939 и весной 1940 г. к нам в Севр по вечерам приезжали гости. В столовой стоял большой стол, прежде находившийся в квартире на рю Фезандери. Были закуски и фрукты, пили чай. Часто приезжала моя сестра со своим вторым мужем и его сестрой Софьей Юльевной. Днем я часто гуляла с отцом в парке Сен-Клу — пешком до него было минут 15. Джемс тоже гулял с нами.
Весной мой муж получил недельный отпуск, который мы провели на юге Бретани, на острове Не aux Moines (Остров монахов). В Севре я переводила стихи отца на французский язык, сама писала стихи. 10 мая немецкие войска вступили во Францию. А 19 мая я родила сына Жана Алена в Париже. Немцы быстро приближались, началось массовое бегство с севера на запад и юг. Родителям удалось увезти меня с собой и новорожденным в Бретань, в город Понтиви. Когда немцы приблизились, родители и Шурочка с мужем уехали в Бордо. Оттуда Прегели вскоре отплыли в США; родители тоже решили туда уехать, но задержались в ожидании визы. Я же не собиралась покидать Францию и осталась с сыном в Бретани.
После прихода немцев все связи были прерваны почти на два месяца. В середине августа 1940 г. поезда начали ходить — и я получила письмо от родителей, которые временно жили в Каннах. Я решила к ним присоединиться и с грудным Аленом, после шести суток пути, добралась до Канн. Там я вскоре получила известие от мужа, который оказался в плену в городе Лавале. Пришлось снова проститься с родителями — и одним из первых поездов я возвратилась в оккупированную зону, чтобы навестить мужа.
Поездка в Париж длилась двое суток. Евреев немцы в оккупированную зону не впускали, но я проехала без затруднения. Поезд долго стоял у демаркационной линии, всех проверяли.
В Лавале муж познакомился с трехмесячным сыном, но вскоре мужа увезли, с другими офицерами, в Германию, — где он и оставался военнопленным до конца войны. Женевская конвенция соблюдалась: я могла с ним переписываться и посылать ежемесячные посылки.
После его отъезда из Лаваля я вернулась в Париж и оттуда снова выехала на юг в Марсель, к родителям. Остановилась в той же гостинице, где жили они, — но уже на следующий день, они, как я упоминала, выезжали в Лиссабон. Было грустное расставание.
Всю оккупацию я прожила с ребенком во Франции, сначала в Каннах в Ницце, а в 1944 г. вернулась в Париж.
Я поселилась с сыном в меблированных комнатах; вблизи нашей квартиры не появлялась. После похищения из нее библиотеки немцы квартирой не интересовались, и, по моему поручению, она была сдана под жилье.
После бомбежки весной 1941 г. северной части Парижа союзными силами (которые хотели разрушить железнодорожные пути), я отправила сына в детский семейный дом в Эвиан: там он был в безопасности и его хорошо кормили, а в Париже условия жизни и питание все ухудшались. Жизнь дорожала, и я нашла работу «социальной помощницы». Связь с семьей у меня прервалась в ноябре 1942 г., когда немецкие войска вошли в так называемую «свободную», или неоккупированную зону. До этого родители давали мне возможность переехать к ним в США или в Швейцарию, но я решила остаться во Франции до победы союзников, в которую не переставала верить.
19 августа 1944 г. началось восстание в Париже. Строили баррикады. Я присоединилась к добровольцам в парижском Отель де Виль, занятом войсками Сопротивления. 25 августа на площадь Отель де Виль прибыли французские войска из Нормандии и вслед за ними американцы. Тут же оказались американские военные репортеры. Один из них, узнав, что мои родители в Нью-Йорке, протелеграфировал обо мне в газету: так моя семья узнала, что я жива и здорова.
Мой брат во время войны был в Англии. Закончив Оксфорд, где он занимался немецким и древнефранцузским языками, Валентин решил стать психиатром и психоаналитиком и поступил на медицинский факультет в Лондоне. Англичане не призывали в армию студентов-медиков, и он смог получить докторский диплом. В 1948 г. он решил поселиться в Америке, рядом с матерью и старшей сестрой с ее мужем.
Ангелина Цетлин-Доменик, дочь поэта. Бретань, 1995. Фотография из частной коллекции А. Смирнова.
Борис Юльевич Прегель был очень богатым бизнесменом. В Париже у него был прекрасный особняк на улице Огюст Ваккери около площади Этуаль. Когда немцы заняли Францию, он с женой смог уехать в Америку из Бордо первым же пароходом. Оттуда они прислали моим родителям нужные удостоверения для получения эмигрантской визы в США.
Дом Прегелей в Париже
В годы оккупации я познакомилась с Жан-Франсуа Домиником, активным участником Сопротивления. После высадки союзников в Нормандии немецкие войска с юга Франции были отправлены на север; подпольщики препятствовали этим переброскам, взрывая железнодорожные пути и составы. Участвовал Жан-Франсуа и в освобождении Тулузы.
С Полем Кривицким я решила развестись после его возвращения из плена. Когда он вернулся, то с радостью встретился с пятилетним сыном, сразу его полюбившим. Вскоре мы мирно разошлись и оба заново поженились. Я стала женой Жан-Франсуа в 1946 году. У нас родились две дочери: Катрин в 1948 г. и Натали в 1950. Мой второй муж был журналистом. В 1979 г. он пострадал в автокатастрофе; здоровье его ухудшилось, и он вынужден был преждевременно уйти на пенсию. Он умер в 1989 г. в возрасте 67 лет. Его книга про уголовного преступника доктора Petiot, который во время войны обкрадывал и убивал евреев, вышла из печати в 1980 г.
Мария Самойловна впервые навестила нас в 1946 г. и прожила с нами в Париже несколько месяцев. Ненадолго она приезжала в Париж в 1949, 1953, 1956 годах. В 1960 г. она продала нашу квартиру на рю Николо. В последний раз мать была у нас в 1961 году. Она познакомилась с женой Алена, повидала своих внучек и первую, десятимесячную правнучку Марину Кривицкую, дочь Алена и Мишлин.
В начале 1960 г. Мария Самойловна побывала в Израиле и подарила музею в Рамат-Гане более восьмидесяти рабо русскиха художников, в том числе, и свой портрет работы В.А.Серова.
В последующие годы Валентин и Александра Николаевна не отпускали мать за границу, т.к. она теряла память. Они за ней ухаживали, и она жила до глубокой старости в наилучших условиях. Долго болела и скончалась 22 октября 1976 г.
Валентин Цетлин и Александра Прегель, нач. 1970 г.
