Ангелина Цетлина-Доминик

Из воспоминаний Ангелины Цетлиной-Доминик (1917-1996)   

Ангелина Михайловна Цетлин-Доминик родилась в Москве осенью 1917 г. в семье Михаила Осиповича и Марии Самойловны Цетлиных, видных деятелей русского зарубежья. В 1919 г. семья эмигрировала в Париж. В 1934 г., после окончания школы и бакалавриата, Ангелина Михайловна поступила на литературный факультет Сорбонны, а потом закончила и юридический факультет. Работала адвокатом. Долгие годы проживала в Париже. Воспоминания Ангелины Михайловны интересны не только как дополнительный материал к биографии родителей, они имеют и са­мостоятельную ценность. Важны и упоминания автором Саши Чер­ного и его близких, а также сведения о старшей сестре Ангелины Михайловны — Александре, дочери Марии Самойловны от первого брака — с Н.Д.Авксентьевым. Она была незаурядным художником. Выйдя замуж за Б.Ю.Прегеля, Александра Николаевна вошла в его семью, занявшую видное место в культуре русского зарубежья.
У Ангелины Михайловны Цетлиной-Доминик (1917-1996) было трое детей: две девочки — Katie (1948), Natalie (1950) — от второго брака с Jean-Frangois Domenique, и от первого, с Paul Krivitzky, — сын Alain (1940), в будущем — доктор-эндокринолог, профессор медицины.

*****

 Мои родители впервые эмигрировали в 1907—1908 гг., поже­нились во Франции в городе Байонне в 1910 г. Брак был оформлен в мэрии и синагоге. После свадьбы поселились на даче в Биаррице, затем в 1911 г. в Париже на Авеню Анри Мартен, вблизи Булон­ского леса.
О Февральской революции они узнали от продавцов газет, вы­крикивавших последние новости на улице. Они потом рассказыва­ли, что от радости тут же стали в восторге обниматься и вскоре решили вернуться на родину. Мария Самойловна была беременна, плохо себя чувствовала и уговорила свою приятельницу, русскую докторшу, поехать вместе с ними. Они поехали с детьми: старшей Шурочкой, дочерью от первого брака Марии Самойловны с Н.Д.Авксентьевым, родившейся в 1907 году в Хельсинки, и Валечкой, который появился на свет в Париже в 1912 г. Семья увозила с собой 49 мест багажа — их приходилось пересчитывать на каждой пересадке. Во время войны морской путь по Северному морю был весьма опасен. Родители сначала отплыли на пароходе в Америку, пересели там на поезд, потом опять — мор­ским путем — в Японию, где прожили около двух недель. (Стихи отца об Японии были опубликованы в его сборнике «Прозрачные тени»; я в детстве их особенно любила и знала наизусть). Из Япо­нии они отправились в Сибирь и поездом приехали в Петроград (вероятно, в июле 1917 г.); вскоре, наконец, прибыли в Москву.

Мария и Михаил Цетлины с детьми — Ангелиной и Валентином. Примерно 1925 г.

В Москве поселились в квартире, принадлежавшей Высоцким, которые тогда уехали на год в Японию. Дом находился в Трубни­ковском переулке, недалеко от Поварской улицы. В этом доме я и родилась 14(27) октября 1917 г. Мне в детстве рассказывали, что родильную устроили в комнате, где не было окон, так что стрельба на улице не могла выбить стекла.
Семья прожила в Москве около года. По рассказам родителей, этот год был самым захватывающим, самым насыщенным из всех, которые им дано было прожить. Осенью 1918 г. решили уехать на юг — вместе с семьей Алексея Толстого; под видом театральной труппы, направились в Одессу, занятую белыми. Туда же перебра­лись из Москвы дедушка и бабушка Цетлины. В Одессе мать забо­лела тифом; в это время к городу приближалась красная армия… К счастью, мать выздоровела вовремя и родителям удалось — снова вместе с семьей Алексея Толстого — уехать морским путем. Они высадились в Италии, а затем прибыли в Париж.

*****

Здесь родители поселились на новой квартире в доме 118 на улице Фезандери, обставив ее сохранившейся на складе мебелью. Квартира была очень просторная. В большой передней и в кабинете стояли шкафы с книгами. Помню, как я, еще маленькой, сидела на коленях у отца у его письменного стола. На столе, среди других предметов, стояла маленькая фигурка задумчивой обезьянки; она сохранилась у меня до сих пор. Отец тогда начал меня учить рус­скому алфавиту. Днем я часто выходила с ним погулять, мы захо­дили в аптеку. По дороге он мне покупал что-нибудь сладкое или игрушку, очень баловал. Мама меня тоже очень любила, но меньше баловала. Каждый вечер перед сном приходила поцеловать меня, и я произносила краткую молитву, которая начиналась словом ’’Бо­женька…» и кончалась желанием, чтобы все были счастливы и здо­ровы… Религии я не обучалась; родители не были верующими, хотя в стихах отца часто встречается призыв к Богу. Этот призыв звучит не как молитва, а как глубокая вера в духовную силу, в духовное начало и цель человеческой жизни.

Михаил Цетлин и Шурочка Авксентьева

Из России вместе с нашей семьей выехала моя няня, Марфа Черных. Она раньше была няней детей Ал.Толстого. В раннем дет­стве я проводила с ней большую часть дня. Она водила меня гулять в большой сад на окраине Булонского леса: парк де ла Муетт около площади с тем же названием. Там собирались другие русские няни: например, кроме «няни Цетлин», была «няня Шик»; Глафира Иса­ковна Шик была родственницей Марии Самойловны, и я дружила с ее сыновьями. Их отец был богатым меховщиком.
В нашей квартире была большая столовая; стол можно было накрыть на 24 персоны. Мне пищу готовила няня, по вечерам она всегда поджаривала блинчики или оладьи, которые я очень любила. У меня была своя детская с маленьким столом, стулом и диванчиком, у брата и сестры тоже были свои комнаты. У родителей были отдельные спальни и своя ванная.
С нами жила английская гувернантка — сначала мисс Смит, позднее мисс Симпсон: высокая, худая, некрасивая, но милая женщина. Я научилась говорить одновременно по-русски и по-француз­ски; пяти лет поступила в частную французскую школу «Кур Фене­лон» на улице Де Ла Помп. Еще до этого я стала все больше време­ни проводить со старшими и с гувернанткой и начала говорить по-английски. Няня стала ревновать и огорчаться, и, в конце концов, даже решила уйти в другую семью. К нам она вернулась только через несколько лет. Тогда она уже у нас не работала, а только с нами жила.
После ухода няни я начала забывать русский язык, но сохра­нила его благодаря стараниям родителей. Они тогда пригласили милую русскую женщину, уже пожилую, которая стала моей гувер­нанткой, и я говорила с ней по-русски. В большой картонной короб­ке она устроила целую миниатюрную квартиру с кукольной ме­белью, которая мне очень нравилась. Но два-три года спустя ока­залось, что я мало занимаюсь в школе — и тогда ее заменили гу­вернанткой-бельгийкой, а меня перевели в школу «Кур Вилье». Рус­скому языку меня стала обучать Мария Ивановна Гликберг, жена Саши Черного. У нее я училась писать и читать. С отцом тоже читали вслух русские стихи и понемногу французские и английские. У нас были любимые антологии «The Oxford Book of English Verse» и «The Oxford Book of French Verse». Особенно я любила стихи Вер­лена. Читали также стихи и сказки Пушкина, Лермонтова, Тютчева, понемногу — и русскую прозу.
Возвращаясь к раннему детству, вспоминаю виллу в Севре. Этот дом с большим садом находился на высотах Севра, парижско­го предместья, на улице Фревиль ле Вен. Перед домом была терра­са и большие каштаны, в глубине сада — тенистая аллея и пещера.
Другим, задним фасадом дом выходил на улицу Святой Девы, из его окон были видны фруктовый сад и огород маленького женского монастыря. Теперь его больше нет. У меня сохранился пейзаж, на­писанный сестрой, который изображает этот сад и огород. Вилла в Биаррице была продана в 1917 или 1918 гг., когда наша семья на­ходилась в России. По возвращении во Францию, на часть полу­ченных от продажи денег и была куплена эта, более скромная, дача.

Валентин Серов. Мария Тумаркина

Мои первые четкие воспоминания относятся к этому дому. Мне еще не было четырех лет. Меня посадили на стол и запретили дви­гаться, так как художник писал мой портрет. Мне было очень скуч­но и я нахмурилась. Такой и вышла на портрете, который висит в моей парижской квартире.
Я часто играла с Наташей Лебедевой, дочкой Раи Лебедевой, сестры И.И.Фондаминского; она была немного младше меня. Пом­ню также рождественские каникулы 1923 года. Ставили туфли в камин в ожидании подарков Деда Мороза. Вдруг я ясно поняла, что Деда Мороза не существует, а просто родители ночью раскладыва­ют подарки. Но днем был праздник, много гостей, и появился Дед Мороз с белой бородой и множеством подарков для всех. Я до­гадалась, что это Михаил Ларионов — большой прекрасный Дед Мороз. Из гостей, которых я хорошо помню, были Марк Вишняк с женой, Руднев и Вера Ивановна Руднева, Илюша и Рая Фондаминские, Зензинов — то есть эсеры, друзья юности родителей.
Псевдоним отца АМАРИ состоит из первых букв (инициалов) следующих имен: А — Амалия Осиповна, урожденная Гавронская, двоюродная сестра Михаила Осиповича, впоследствии жена И.С.Фондаминского; М — Маня, моя мать; А — Абраша, Абра­хам Рафаилович Гоц, двоюродный брат отца, известный эсер, по­гибший в России; Р — Рая Фондаминская, сестра И.И.Фондамин­ского, вышедшая замуж за Лебедева; И — Илюша, И.И. Фондаминский, тоже знаменитый эсер, погибший в гитлеровском концлагере во Франции.

М.О.Цетлин и Ангелина. Париж, 1936 г.

В Севре я обычно проводила летние каникулы, но мы ездили также на разные курорты. Бывали в Ля Боле, около Довиля, в Ройанне, Виттеле, Ля Бурбуле. В деревне (теперь курорт) Ле Хом около Довиля отец научил меня плавать. От костного туберкулеза, которым он болел в юности, у него осталась легкая хромота, в городе и на даче он опирался на палку, но свободно плавал. В начале 1900-х гг. отец несколько лет пролежал в санатории города Берк Пляж на берегу Северного моря. Его там навещали родственники и друзья. Из-за этой болезни он не учился в университете, но его знания были очень обширны. Он прекрасно владел не только русским, но и французским, немецким, английским языками.
Моя мать тоже хорошо знала французский и немецкий языки, хуже английский, но прекрасно изучила его потом в Америке. В молодости она училась в Швейцарии и была доктором философии Бернского университета.
В 1927 г. семья поселилась на новой квартире в доме 59 на ули­це Николо, в пяти минутах ходьбы от Булонского леса. Эта кварти­ра была гораздо меньше прежней, но зато собственная. Тогда в Париже начали строить дома по системе совместной собственности. Родители обратились к знаменитому архитектору Пьеру Шарро, ко­торый составил оригинальный план комнат и весь интерьер, кроме опорных стен. Наша квартира была совсем не похожа на другие квартиры того же дома: у нас была круглая библиотека и овальная гостиная, тоже украшенная книжными стенными шкафами.
Мои дедушка и бабушка, Осип Сергеевич и Анна Васильевна Цетлины, жили совсем рядом, на улице Эмиля Ожье; у них была очень просторная квартира. До всемирного кризиса 1929—1930 гг. у них было несколько человек прислуги и автомобиль (марки Вуазен) с шофером. После кризиса они — и мы сами — жили гораздо скромнее, а последние годы жизни дедушка и бабушка провели с нами в квартире на улице Николо. Прежде по воскресеньям мы обе­дали у них; меню не менялось: всегда были закуски, жареная курица и шарлотка. Кофе взрослые пили в кабинете; бабушка иногда игра­ла на рояле. Я слушала пластинки, особенно любила Собинова в партии Евгения Онегина. Когда Собинов приехал в Париж, мы с бабушкой попали на его единственный концерт. Когда в Париже выступала Анна Павлова, мне также удалось ее увидеть. Большой зал был заполнен, главным образом, русской публикой.
Я училась сначала в балетной школе Володина, бывшего парт­нера Павловой, а потом в школе М.Кшесинской. В 14 лет я уехала на полгода в Лондон и перестала заниматься балетом. Школу Кшесинской вместе со мной посещали Татьяна Рябушинская и Марина Шаляпина.
Во время строительства квартиры на рю Николо родители да­ли два главных указания: они желали иметь в ней возможность раз­местить 6 тысяч книг и принимать по сто человек гостей. В действительности там разместилось лишь 3 тысячи книг; остальные были розданы или увезены на дачу в Севре. Сто человек гостей, на­сколько я помню, поместились в этой квартире только один раз, и я на этом вечере присутствовала. Он был организован Комитетом по­мощи русским писателям в пользу И.А.Бунина; это было до получе­ния им Нобелевской премии, то есть до 1933 года. Вечер был плат­ным: был устроен концерт; танцевал С.Лифарь, несмотря на не­большое пространство, отчасти занятое фортепиано. Прежняя квар­тира на рю Фезандери была гораздо просторнее и там часто бывали гости и вечера. Я о них лично не помню, так как меня рано уводили спать. Один раз я с братом спряталась за диваном, в какой-то мо­мент нас обнаружили — а может, мы сами выскочили, — и нас тут же отправили в наши спальни.
В 1923 г. приехала к нам из Москвы моя бабушка Адель Ту­маркина, урожденная Левина. Мой дедушка Самуил Григорьевич Тумаркин (1844—1922) был ювелиром. Он умер в Москве. Мария Самойловна очень любила свою мать и о ней заботилась; у нее была своя комната в нашей квартире. Я ее узнаю на фотографиях, но мало помню. Она вскоре потеряла память, и родители должны были поместить ее в последние месяцы жизни в частную специали­зированную клинику в парижском предместье. Там она и скон­чалась.

Фото: Осип Цетлин (отец поэта), Михаил Цетлин, Анна Цетлина (мать поэта); первая слева стоит Ангелина Цетлин. Париж, 1933

Я знаю, что у нас в квартире на улице Фезандери был литера­турно-политический салон. Родители никогда не причисляли себя к «белой» эмиграции, оставаясь верны эсерам, хотя отошли от актив­ной политической деятельности уже в 1908 году. В Париже они вы­писывали только газету «Последние новости» (в которой отец печа­тал свои литературные рецензии), но не получали и не читали более правую газету «Возрождение»! Кроме старых друзей по партии, на вечерах у родителей бывали русские писатели, поэты и художники. Я помню Ивана Алексеевича и Веру Николаевну Буниных, А.И.Куприна, В.Ф.Ходасевича, Н.Н.Берберову, Д.С.Мережковского и З.Н.Гиппиус, Тэффи, Б.Зайцева, М.Алданова, Н.Гончарову и М.Ларионова. (Позднее они бывали у нас и на рю Николо.)
Кроме русских, у родителей бывали и люди из французской ин­теллигенции, например Рене Хилсум, который основал известное парижское авангардистское издательство «Au Sans Pareil», выпус­тившее, в частности, один из первых сборников Луи Арагона. Отец и мать были двумя другими акционерами этого издательства, ко­торому принадлежал также книжный магазин с тем же названием на авеню Клебер, где встречались писатели и литературоведы. В 1930-х годах родители перестали поддерживать издательство Хилсума, и оно вскоре закрылось. Хилсум впоследствии основал изда­тельство «Editeurs Franais Reunis”, которое поддерживали фран­цузские коммунисты. Об издательстве «Au Sans Pareil» рассказыва­ет вышедшая в 1980-х годах книга, где воспроизведены, между про­чим, обложки разных выпущенных им сборников. Отец издал там, совместно с поэтом Андре Фонтенасом, переводы стихов Ф.Тют­чева на французский язык — этот редкий сборник у меня сохра­нился.
Я помню также, что у нас бывали супруги Petit. Мадам Пети была русского происхождения и одной из самых первых женщин, которым специальный закон позволил в начале 1900-х годов запи­саться в Парижскую коллегию адвокатов (под именем Балашовской-Пети). Я тогда не догадывалась, что в будущем тоже стану адвокатом… Еще одна парижская адвокатесса — Финикова — тоже бывала у нас в гостях, как и многие русские эмигранты: Шик, Ми­хельсон и другие.
Родители выехали из квартиры на рю Фезандери в 1925 г., но смогли поселиться на новой только два года спустя — из-за за­держки в строительстве самого дома, а затем внутренней отделки. Мы жили это время в меблированной квартире, где количество гос­тей могло быть лишь очень небольшим.
После 1925 г. праздничные вечера организовывались Комите­том помощи русским писателям, в котором самым активным членом была Мария Самойловна. Комитет нанимал залу в па­рижской гостинице «Рояль Монсо» на авеню Гош. Я помню два таких рождественских праздника, на которых выступали ученицы Кшесинской. Я была среди них и протанцевала, с большим вол­нением, на высокой сцене. Это было в конце 1920-х — начале 1930-х годов.
В квартире на рю Николо отец имел свой кабинет, в котором помещалось много книг. Когда Шурочка после развода с первым мужем вернулась к нам, она поселилась в этом кабинете, а отец устроился работать в маленькой комнате, находившейся около спальни и ванной комнаты родителей. Он по вечерам обычно там работал над своей книгой о декабристах; много времени уделял и «Современным запискам». Вишняки, Рудневы, Фондаминские, Ал­данов остались для него до конца жизни самыми близкими друзь­ями и сотрудниками.
Мать (кажется, раз в неделю) играла со своими подругами в покер. Сестра называла их по-английски «Poker girls». Они соби­рались по очереди друг у друга. Из них я хорошо помню Глафиру Исаковну Шик и Наталью Михельсон. Отец к игре в карты отно­сился с опаской, т.к. помнил, что в юности был азартным игроком — и не хотел рисковать. Мать же играла умеренно. У нее был силь­ный характер, и она знала, когда надо остановиться! В первые годы своего замужества (до экономического кризиса) мать любила оде­ваться в дорогих модных магазинах, любила меховые шубы и дра­гоценности. Позднее она одевалась гораздо скромнее, но драгоцен­ности носила всегда.
Отец мне рассказывал, что он перестал быть активным членом партии эсеров, т.к. не решился отказаться от своего состояния и на­следства, как это сделал Илюша Фондаминский. Я предполагаю, что тут имели влияние привычки и образ жизни его молодой жены, которую он очень любил и баловал.
В начале 1930-х годов экономический кризис в Америке начал влиять на европейские предприятия. Отец, прежде никогда активно не участвовавший в делах семейной чайной фирмы, должен был взяться за них. Управление фирмы находилось в Лондоне, и, чтобы следить за делами, родители проводили там много времени. В Дан­циге после революции была построена упаковочная фабрика для продажи чая в Польше и Прибалтике. В 1920-х годах там же по­строили шоколадную фабрику под фирменным названием «АНГЛАС» — сокращение от «Англо-Азиатская компания». Так называлось и главное правление фирмы в Лондоне, еще до револю­ции, — куда морским путем прибывал чай из Индии и Цейлона. Английский специалист по чаю оценивал разные его сорта, и луч­шие отправлялись в Данциг. Вскоре после нападения немцев на Польшу в 1939 г. обе фабрики в Данциге были разбомблены. Фирме принадлежала также чайная плантация в Индии. Около 1949 г., когда Индия стала суверенной страной, эта плантация была про­дана местным покупателям.

Михаил Цетлин. Неизвестный художник.

В возрасте 12-13 лет я начала читать русскую прозу. Увле­калась «Войной и миром», любила рассказы Чехова. После второй мировой войны я стала перечитывать русских классиков и знако­миться с книгами современных писателей — Горького, Шолохова, Ал.Толстого. Очень увлеклась романом Симонова «Живые и мерт­вые». В 1980-е годы я прочла рассказы Трифонова, книги Тынянова и с большим волнением воспоминания Евгении Гинзбург. Таким образом, сначала благодаря усилиям родителей, а потом из-за моей любви к русской литературе и возрастающему интересу к России, мне удалось сохранить родной язык, хотя моим главным языком стал французский.
О беседах с родителями по поводу судьбы России и советской власти я мало помню. Они очень горевали и волновались, когда вспоминали Абрашу Гоца и упрекали большевиков и Сталина в его гибели. Не могли они забыть и судьбу старшего брата Абраши, Михаила Рафаиловича Гоца, выдающегося эсера.
Мой дедушка, О.С.Цетлин, не был верующим и не бывал в си­нагоге (может быть — только на пасхальной службе). Но он поощ­рял сионизм, купил в Палестине оранжерею, где основали киббуц. Этот участок потом унаследовали мои родители — и Мария Са­мойловна его, по-видимому, продала в 1960 г., т.к. просила подпи­сать официальную бумагу с просьбой о представлении ей прав на эту землю.
Михаил Осипович был русским писателем и во многом чело­веком русской культуры. Одновременно он всю жизнь оставался верен еврейскому народу. Он это ясно выразил в стихах в сборнике «Глухие слова», посвященных В.М.Рудневой:

…С одним я народом скорблю,
С ним связан я кровью.
Другой безнадежно люблю
Ненужной любовью.

В этом сборнике, вышедшем в 1916 г., выразились неуверен­ность в самом себе, нерешительность и скромность, которые были чертами его характера. Звучит там и все растущая тоска о далекой родине, о Москве…

…И медленно вянет душа
И чахнет искусство.
И трудно мне жить не спеша
Без цельного чувства!

Там уже не слышны радостное волнение, юная любовь и сча­стье, которые наполняли стихи сборника «Лирика” 1912 года:

Пришла ко мне, мой светлый друг,
Пришла с тоской, пришла с любовью,
О сердца боль, о сердца стук,
О холод этих тонких рук
На сердце с темной,
с острой кровью
Нежданная, пришла ты вдруг,
Так, как блаженных слов испуг
Вдруг приникает к изголовью!

Этот сборник, в отличие от других, напечатан под псевдони­мом AMARIE, латинским шрифтом, по-французски значившим: Марии.
Родители всегда жили очень дружно и любили друг друга и детей. Иногда спорили, но никогда не ссорились. У Марии Самой­ловны был вспыльчивый сильный характер. По ночам на квартире на рю Николо я иногда слышала через стенку, как они оживленно разговаривали. Мать говорила громче, волновалась, но никогда не кричала. Отец всегда говорил тихо и сдержанно. Со мной они обращались очень нежно и внимательно, мать мне говорила: ”Ты наша радость”.

******

В сентябре 1940 г. родители выехали из Марселя по железной дороге в Лиссабон. Там они прожили до начала 1941 г., ожидая ви­зы в США, где уже поселились Александра Николаевна и Б.Ю.Пре­гель. В Марселе я проводила родителей на вокзал; это была моя последняя встреча с отцом, который умер в Нью-Йорке 10 ноября 1945 г.
Из Лиссабона Михаил Осипович прислал мне машинописный сборник своих стихов, чтобы я могла его впоследствии напечатать. Я его хранила и перевозила с собой из города в город в течение всех лет войны, которые провела во Франции. В конце 1940 г., бу­дучи в Каннах, я узнала, что немцы похитили из квартиры на рю Николо всю библиотеку и архив родителей.
В 1942 г., в Нью-Йорке, Михаил Осипович, вместе с Алдано­вым, создал «Новый журнал». Он отдавал этому журналу много любви, труда и сил до самого конца своей жизни.

*****

В начале 1930-х годов я проводила летние каникулы с роди­телями в Сопоте у Балтийского моря, на территории «свободного города» Данцига. Там в управлении чайной фабрики работал Коварский, муж Бебочки Высоцкой, двоюродной сестры моего отца. С ней я гуляла в лесу, собирала малину, а ее муж научил меня ездить верхом. В последний раз я приехала с родителями в Данциг через Германию с нансеновским паспортом в 1934 г.
В 1935 и 1936 гг. я провела летние каникулы в Ла Фавьер, где ранее Саша Черный и М.И. купили участок земли и построили маленькую дачу. Ла Фавьер находится около старинного городка Борм ле Мимоза, недалеко от Тулона, вблизи пляжа Лаванду. В 1930-х гг. Ла Фавьер был мало населен; там росли фиговые деревья, виноград. В доме не было ни электричества, ни водопровода; воду из цистерны приходилось экономить.
После смерти мужа (в 1932 г.) Мария Ивановна сдавала комна­ты молодежи. Прекрасно всех кормила. Песчаный, почти пустын­ный пляж был в десяти минутах ходьбы от дома, который стоял на невысоком холме, частично заросшем молодыми соснами и кустар­ником. Участок площадью около гектара крестьяне продали Чер­ным и другим русским знакомым. Мои родители тоже купили учас­ток, но дачу так и не построили. Он был продан в 1980-х гг.
В последний раз мне довелось увидеть Марию Ивановну в 1951 году. Она тогда продала свой дом и участок тем же крестьянам, с условием оставить ей комнату в их доме и кормить до конца жизни.
Мария Ивановна очень постарела, сидела в своей комнатке. Сна­чала меня не узнала, но затем вспомнила и обрадовалась. Теперь она покоится на кладбище в Борме.

*****

После окончания школы и бакалауреата я поступила в Сорбон­ну на литературный факультет; сдала экзамены по философии, французской литературе и латыни, чтобы получить диплом «licence d’enseignemant”: эта французская ученая степень (лиценциат) позво­ляла мне преподавать в лицее или продолжать высшее образование. Так как я не стремилась стать учителем, родители мне посоветова­ли выбрать другую специальность. Они предчувствовали, что мне будет необходим самостоятельный заработок и экономическая не­зависимость. Я послушалась их совета и поступила на юридический факультет.
Когда, в октябре 1931 г., мне исполнилось 14 лет, родители устроили домашний праздник. Были приглашены мои знакомые и друзья, в том числе Поль Кривицкий. Ему тогда было 18 лет и он начал за мной ухаживать. Два года спустя я стала его невестой, а в июле 1937 г. вышла за него замуж. Он тогда закончил инженерную школу Эколь Сантраль и должен был осенью идти на военную службу. За несколько дней до моей свадьбы Шурочка вышла замуж за Бориса Юльевича Прегеля. Мы с Полем прошли обряд бракосо­четания в мэрии и в парижской синагоге на улице Монтевидео. Шурочка, которая была, как и ее отец, православной, приняла ев­рейскую веру и оформила брак в синагоге на улице Коперника.

Александра Прегель и Ангелина Цетлина  перед бракосочетанием, июль 1937

В день моей свадьбы родители устроили последний большой праздник в Париже, в гостинице Рояль Монсо. Кроме моих друзей и приятелей, они, воспользовавшись случаем, пригласили и своих, которых, подолгу живя в Лондоне, редко видели. Было около 300 человек гостей, играл оркестр, и молодежь танцевала.
После моего замужества родители, отсутствуя почти круглый год, начали сдавать парижскую квартиру. Чтобы сохранить библи­отеку, они заказали к открытым стенным шкафам дверцы; книги не были на виду. Архив также хранился в закрытых шкафах.
Шурочка была художницей. Она окончила парижскую школу «Ecole des Arts decoratifs”. Первоначально она подписывала свои ра­боты: AVXENTE. Так подписан ею портрет моего отца 1930-х гг.,

Александра Прегель. Портрет Михаила Цетлина

хранящийся в моей парижской квартире. После второго замужества она стала подписывать свои картины: «Alexandra Pregel». В молодос­ти Шурочка была ученицей Натальи Гончаровой, которую очень любила, она сохранила дружбу с ней и с М.Ларионовым до конца их жизни.

*****

В студенческие годы я мало интересовалась судьбой России и советским строем, хотя и слышала об этом в семье. Мое окружение, мои друзья следили за успехами и неудачами Народного фронта, за развитием фашизма в Италии, Германии и в некоторых кругах французского общества. Нас очень волновала гражданская война в Испании, мы возмущались политикой правительства Леона Блюма по поводу «неинтервенции» в этой войне. Оно постановило не до­ставлять оружие республиканскому правительству — в то время как фашистские страны усиленно вооружали франкистов орудиями и авиацией. Тогда французские прогрессивные деятели организовали подпольную доставку оружия республиканцам. Мы понимали, что вторая мировая война неизбежна, возмущались Мюнхенским согла­шением, были уверены, что после Австрии Гитлер захватит Чехо­словакию и нападет на другие европейские страны.
Осенью 1937 г. моего мужа послали в офицерскую артиллерий­скую школу, где он проучился 6 месяцев. Став подпоручиком, он был направлен в полк зенитной артиллерии.

Милюков и Керенский на даче Цетлиных

Я же продолжала гото­виться (заочно) к экзаменам по юриспруденции и в конце 1939 г. по­лучила диплом, благодаря которому смогла после войны вступить в Парижскую Коллегию адвокатов. В сентябре 1939 г. Поль был мобилизован.
К этому времени мои родители вернулись из Лондона и с ав­густа 1939 г. поселились на нашей даче в Севре. В нашей парижской квартире тогда жил А.Ф.Керенский со своей второй женой. А.Ф. часто бывал у нас в Севре — и у меня сохранился снимок, где он снят беседующим с Милюковым в саду нашей дачи.
В августе 1939 г. во Францию прибыл из Польши младший брат матери Роман Самойлович Тумаркин, с женой Идочкой. Они поселились с нами в Севре. Там же стал жить и родственник отца Джемс Цетлин, беженец из Германии. (Оставшись в Париже во вре­мя оккупации, Джемс был арестован и погиб).
В 1943 г. был арестован отец моего мужа Роман Кривицкий. Он жил в Каннах и не прописался в полиции, как полагалось тогда ев­реям. Летом 1943 г. он поехал отдохнуть и остановился в гостини­це, где находились его знакомые-евреи. Гестапо их захватило, и он погиб в концлагере. Его дочь, Мария Кривицкая, приятельница Шу­рочки, тоже ученица Гончаровой, и старший брат Саня Кривицкий с женой Софьей избежали ареста. Мария и Софья живут в Каннах, Саня умер в 1970-х гг.

*****

В начале войны я была беременна. Живя в Севре, я поступила на ускоренные курсы ’’социальных работников”, обучавших помо­гать семьям мобилизованных. Через 4 месяца я получила соответ­ствующий диплом и свои знания использовала в последний год вой­ны, когда вернулась в 1944 г. в Париж.

Семья Прегель: Александра Прегель, Мария Цетлина, Софья Прегель.

В течение зимы 1939 и весной 1940 г. к нам в Севр по вечерам приезжали гости. В столовой стоял большой стол, прежде находив­шийся в квартире на рю Фезандери. Были закуски и фрукты, пили чай. Часто приезжала моя сестра со своим вторым мужем и его се­строй Софьей Юльевной. Днем я часто гуляла с отцом в парке Сен-Клу — пешком до него было минут 15. Джемс тоже гулял с нами.
Весной мой муж получил недельный отпуск, который мы про­вели на юге Бретани, на острове Не aux Moines (Остров монахов). В Севре я переводила стихи отца на французский язык, сама писала стихи. 10 мая немецкие войска вступили во Францию. А 19 мая я ро­дила сына Жана Алена в Париже. Немцы быстро приближались, на­чалось массовое бегство с севера на запад и юг. Родителям удалось увезти меня с собой и новорожденным в Бретань, в город Понтиви. Когда немцы приблизились, родители и Шурочка с мужем уехали в Бордо. Оттуда Прегели вскоре отплыли в США; родители тоже ре­шили туда уехать, но задержались в ожидании визы. Я же не соби­ралась покидать Францию и осталась с сыном в Бретани.
После прихода немцев все связи были прерваны почти на два месяца. В середине августа 1940 г. поезда начали ходить — и я по­лучила письмо от родителей, которые временно жили в Каннах. Я решила к ним присоединиться и с грудным Аленом, после шести суток пути, добралась до Канн. Там я вскоре получила известие от мужа, который оказался в плену в городе Лавале. Пришлось снова проститься с родителями — и одним из первых поездов я воз­вратилась в оккупированную зону, чтобы навестить мужа.
Поездка в Париж длилась двое суток. Евреев немцы в оккупи­рованную зону не впускали, но я проехала без затруднения. Поезд долго стоял у демаркационной линии, всех проверяли.
В Лавале муж познакомился с трехмесячным сыном, но вскоре мужа увезли, с другими офицерами, в Германию, — где он и оста­вался военнопленным до конца войны. Женевская конвенция со­блюдалась: я могла с ним переписываться и посылать ежемесячные посылки.
После его отъезда из Лаваля я вернулась в Париж и оттуда снова выехала на юг в Марсель, к родителям. Остановилась в той же гостинице, где жили они, — но уже на следующий день, они, как я упоминала, выезжали в Лиссабон. Было грустное расставание.
Всю оккупацию я прожила с ребенком во Франции, сначала в Каннах в Ницце, а в 1944 г. вернулась в Париж.
Я поселилась с сыном в меблированных комнатах; вблизи на­шей квартиры не появлялась. После похищения из нее библиотеки немцы квартирой не интересовались, и, по моему поручению, она была сдана под жилье.
После бомбежки весной 1941 г. северной части Парижа союзны­ми силами (которые хотели разрушить железнодорожные пути), я от­правила сына в детский семейный дом в Эвиан: там он был в безопас­ности и его хорошо кормили, а в Париже условия жизни и питание все ухудшались. Жизнь дорожала, и я нашла работу «социальной по­мощницы». Связь с семьей у меня прервалась в ноябре 1942 г., когда немецкие войска вошли в так называемую «свободную», или неоккупированную зону. До этого родители давали мне возможность пере­ехать к ним в США или в Швейцарию, но я решила остаться во Фран­ции до победы союзников, в которую не переставала верить.
19 августа 1944 г. началось восстание в Париже. Строили барри­кады. Я присоединилась к добровольцам в парижском Отель де Виль, занятом войсками Сопротивления. 25 августа на площадь Отель де Виль прибыли французские войска из Нормандии и вслед за ними американцы. Тут же оказались американские военные репортеры. Один из них, узнав, что мои родители в Нью-Йорке, протелеграфиро­вал обо мне в газету: так моя семья узнала, что я жива и здорова.
Мой брат во время войны был в Англии. Закончив Оксфорд, где он занимался немецким и древнефранцузским языками, Вален­тин решил стать психиатром и психоаналитиком и поступил на медицинский факультет в Лондоне. Англичане не призывали в ар­мию студентов-медиков, и он смог получить докторский диплом. В 1948 г. он решил поселиться в Америке, рядом с матерью и старшей сестрой с ее мужем.

Ангелина Цетлин-Доменик, дочь поэта. Бретань, 1995. Фотография из частной коллекции А. Смирнова.

Борис Юльевич Прегель был очень богатым бизнесменом. В Париже у него был прекрасный особняк на улице Огюст Ваккери около площади Этуаль. Когда немцы заняли Францию, он с женой смог уехать в Америку из Бордо первым же пароходом. Оттуда они прислали моим родителям нужные удостоверения для получения эмигрантской визы в США.

Дом Прегелей в Париже

В годы оккупации я познакомилась с Жан-Франсуа Домини­ком, активным участником Сопротивления. После высадки союзни­ков в Нормандии немецкие войска с юга Франции были отправлены на север; подпольщики препятствовали этим переброскам, взрывая железнодорожные пути и составы. Участвовал Жан-Франсуа и в освобождении Тулузы.
С Полем Кривицким я решила развестись после его возвраще­ния из плена. Когда он вернулся, то с радостью встретился с пяти­летним сыном, сразу его полюбившим. Вскоре мы мирно разо­шлись и оба заново поженились. Я стала женой Жан-Франсуа в 1946 году. У нас родились две дочери: Катрин в 1948 г. и Натали в 1950. Мой второй муж был журналистом. В 1979 г. он пострадал в автокатастрофе; здоровье его ухудшилось, и он вынужден был пре­ждевременно уйти на пенсию. Он умер в 1989 г. в возрасте 67 лет. Его книга про уголовного преступника доктора Petiot, который во время войны обкрадывал и убивал евреев, вышла из печати в 1980 г.
Мария Самойловна впервые навестила нас в 1946 г. и прожила с нами в Париже несколько месяцев. Ненадолго она приезжала в Париж в 1949, 1953, 1956 годах. В 1960 г. она продала нашу кварти­ру на рю Николо. В последний раз мать была у нас в 1961 году. Она познакомилась с женой Алена, повидала своих внучек и первую, десятимесячную правнучку Марину Кривицкую, дочь Алена и Мишлин.
В начале 1960 г. Мария Самойловна побывала в Израиле и по­дарила музею в Рамат-Гане более восьмидесяти рабо русскиха художников, в том числе, и свой портрет работы В.А.Серова.
В последующие годы Валентин и Александра Николаевна не отпускали мать за границу, т.к. она теряла память. Они за ней уха­живали, и она жила до глубокой старости в наилучших условиях. Долго болела и скончалась 22 октября 1976 г.

Валентин Цетлин и Александра Прегель, нач. 1970 г.

В конце 1976 г. умер и Б.Ю.Прегель. После его смерти Алек­сандра Николаевна не возвращалась во Францию. Она скончалась в 1984 г.
Валентин живет в Нью-Йорке со своей второй женой Сильвией; я их навестила в 1987 году. От первого брака у него в 1960 г. роди­лась дочь Минда Цетлин. Она независимая журналистка, училась в университете штата Айова и в Нью-Йоркском университете. Она часто гостит у меня в Париже, а я побывала у нее в июне 1991 г.

P.S. В 1988 г. я получила в Париже письмо от Екатерины Лубянниковой из Ленинграда. Она комментировала письма М.И.Цве­таевой к М.С.Цетлин, посланные из Праги, оказавшиеся в архиве М.С.Лесмана. Я ответила на ее вопросы, и мы начали переписы­ваться. В сентябре 1989 г. она меня посетила в Париже. Мы подру­жились, и благодаря ей у меня возник новый круг русских друзей. Поэтому я теперь пишу свои воспоминания в городе Ломоносове, в гостях у Розы Хрулевой и Володи Купченко.

******

Париж — Ломоносов (Ораниенбаум), июль-август 1991 г.