Из воспоминаний  Генриха Гроссена о Николае Петровиче  Богданове-Бельском

Во время развешивания картин в зале выставки к Николе подошел тогда еще очень молодой, но уже прославившийся, художник Левитан. Он долго стоял перед картиной «Еловый лес», и сказал Николе, что картина понравилась ему: «так как в ней много настроения, а это главное». Затем Левитан, взгля­нув в каталог, в котором были обозначены цены, воскликнул «Как, вы хотите за эту картину всего 75 рублей? Разве можно за такую превосходную вещь назначать такую ничтожную цену». И с этими словами он карандашом приписал к цифре 75 еще нуль, но скромный Никола испугался такой высокой цифры и, когда Левитан ушел, переправил 750 на 125. За эту цену «Еловый лес» купил известный фабрикант и коллекцио­нер картин Сапожников. 

Николай Богданов-Бельский. 1929 г.

Из воспоминаний  Генриха Ивановича Гроссена
о Николае Петровиче  Богданове-Бельском  (1868-1945) 

Имя художника Н. П. Богданова-Бельского было в свое вре­мя в России одним из самых популярных, особенно среди моло­дежи, так как не было ни одного букваря или хрестоматии, в которых отсутствовали бы репродукции его картин: «Маль­чик у дверей школы», «Будущий инок», «Трудная задача» и др.
Познакомил меня с Н. П. сенатор В. О. Лутковский (горя­чий поклонник его таланта) на выставке передвижников в Пе­тербурге незадолго до первой Мировой войны. Внушительная толпа зрителей, среди которых были известные знатоки жи­вописи, стояла перед большой картиной «Социализация». Жиз­ненность композиции, колоритность обстановки избы с роялем и наваленными в беспорядке дорогими предметами из поме­щичьего дома — все это до жути наглядно показывало, какая трагедия происходила в деревне в страшные дни народных волнений.

Николай Богданов-Бельский. Симфония

«Не правда ли, талантливо? За живое хватает! А дети-то дети какие! Молодец Николенька! сам ведь был таким же босоногим мальчишкой, а теперь — имя на всю Россию» во­сторгался сенатор Лутковский.
При выходе из зала я увидел молодого человека лет 35-ти, который, не спеша, с сознанием собственного достоинства, подошел к Лутковскому, и радостно приветствовал его. Это был Богданов-Бельский. Я выразил художнику свое восхищение «Социализацией». Он смутился, но улыбнулся и сказал: «Спасибо за комплимент, я очень рад, что картина понравилась вам. Пресса упрекала меня в том, что я, увлекшись детьми и пор­третами, стал равнодушен к общественным явлениям, вот я и написал то, чему бывал свидетелем».
Поговорив о волнениях, имевших место в провинции, мы разошлись. После этой встречи прошло «в грозе и буре» немало лет и я увидел Николая Петровича уже в 1921 году, в Риге, где в течение почти двадцати лет близко сойдясь с ним, я узнал его не только как знаменитого художника, но и как изумительного человека с прямым и цельным характером, че­ловека, которым всегда руководили любовь к людям, правда, совесть и долг, а целью жизни до конца дней осталось искус­ство.

Николай Петрович Богданов-Бельский. Мальчишечья страна, 1916

Тогда, в Риге я просил маститого художника писать ме­муары, которые, казалось мне, были бы весьма интересны. Николай Петрович согласился рассказать о своей жизни, но из-за перегрузки работой, просил записывать его воспоминания в мастерской. И так мы приступили к работе. Художник писал картину и свободно, не спеша рассказывал. Рассказчиком он был великолепным, а я заносил все в тетрадь. Так работали мы с большими перерывами несколько лет. Когда мемуары, были закончены, переписаны и сданы ему, кончилась и самостоя­тельность Латвии — ее заняли советские войска. Больной же художник, ожидавший серьезной операции, был доставлен верной спутницей его жизни в берлинскую клинику профессора Зауербруха, где после операции скончался в феврале 1945 года.
Считаю своим долгом выразить глубокую благодарность вдове покойного Антонине Максимилиановне Богдановой-Бель­ской (Хёфлингер),  друзьям и почитателям его, в особенности художникам Е. Е. Климову, Э. Д. Прэну, К. Г. Гедда, Тагпе Л. и всем, ока­завшим мне любезное содействие. (Г. Г.)

Николай Богданов-Бельский. Портрет жены художника Антони Эрхардт, 1929

Открытие таланта

Художник, академик и профессор Николай Петрович Бог­данов-Бельский родился 8 декабря 1868 года в де­ревне Шепотово Бельского уезда, Смоленской губернии. Ро­дители художника были безземельные крестьяне: отец, Петр Богданов, работал как плотник и столяр, мать Ефросинья Ива­новна кроме домашних работ занималась стиркой белья у соседних помещиков. При таких условиях родители никакого образования мальчику дать не могли. С малых лет у Николы появилась страсть к художеству. Уже в шесть лет он любил вырезать из коры разные фигурки лошадок, коров, овец, зай­чиков. Раз он вырезал из дерева целую скрипку, которую купил у него соседний помещик за 20 копеек! «Эти гроши доставили мне больше радости, чем тысячи рублей, получаемые мною впоследствии за картины», — вспоминал много лет спустя уже известный художник.

Николай Богданов-Бельский. Портрет проф. Рачинского

С грамотой в те времена было неважно — в Шепотове и в других соседних деревнях школы отсутствовали. К счастью, к тому времени, когда мальчику надо было посещать школу, известный профессор С. А. Рачинский  переехал из Москвы на постоянное жительство в свое имение Татево, где и открыл школу. Он-то и сыграл большую роль в жизни Николы, да и многих других крестьянских детей.
Сергей Александрович Рачинский родился в 1833 г. С 1861 г. он профессор в Московском университете по физиологии ра­стений, где становится известным не только как крупный ученый, но и как видный либеральный общественный деятель. В 1867 году он не согласился с мероприятиями министра народного просвещения графа Д. Толстого, который сократил число лекций по естественным наукам и вообще ограничил автономию университетов, и ушел в отставку. Вскоре про­фессор Рачинский покинул Москву и удалился в деревню, где променял университетскую кафедру на скромное место деревенского учителя. По своему мировоззрению Сергей Алек­сандрович не был революционером, но он был истым народ­ником и «пошел в народ», как тогда говорили.
Прибыв в свое родовое имение Татево, он быстро создал здесь образцовую школу для крестьянских детей, где он сам и тщательно подобранные им учителя, такие же идеалисты, как и он, составили своего рода братство людей, стремящихся к просвещению народа. А через несколько лет Рачинский раз­бросал по Бельскому уезду сеть не только низших, но и высших народных школ, материально поддерживая их из своих средств. Многим крестьянским детям он дал образование, мно­гих «вывел в люди».

Николай Богданов-Бельский. Талантливый музыкант

Так он обнаружил и талант к художеству у Николы Богда­нова, пасшего в своей деревне гусей. Девяти лет Никола попал в Татевскую школу, куда в мороз и непогоду ходил пешком. Вскоре он обратил на себя внимание сначала товарищей, а потом и учителя. Кони, коровки и разные зверюшки, вырезанные Николой из древесной коры, восхищали его товарищей и они наперерыв просили его сма­стерить им лошадку или зайчика. Однажды учитель, взглянув на обложку учебника Николы, увидел рисунок человека, стоя­щего у классной доски, и узнал себя. Он сказал ученику: «Хотя ты плохо поступаешь, что рисуешь на обложке книги, которую надо беречь, но рисуешь ты хорошо, главное ста­раешься. В награду я дарю тебе тетрадь для рисования. Про­должай рисовать, но в тетради».
Спустя некоторое время в школу прибыл Рачинский. Он заинтересовался, нет ли среди школьников способных к ри­сованию? Учитель сразу же указал ему на Николу.
— А ну-ка нарисуй нам учителя, сказал с улыбкой попе­читель школы, уже слышавший о рисунке на обложке книги, причем учитель вручил Николе мягкий карандаш и лист бу­маги. Никто, даже сам Никола не знал, какой решительный и ответственный момент наступил в его жизни, когда он ри­совал учителя, сидящего у стола.

Николай Богданов-Бельский. Дети на санях

Все школьники сгруппировались у его парты, на которой лихорадочно работал их товарищ. «Наш не сдаст, он не только учителя, но и быка может нарисовать» шептались гордые вниманием начальства к Николе школьники. И действительно, через полчаса долгого и томительного ожидания учеников, рисунок был готов. Сходство с учителем получилось разитель­ное! Рачинский погладил счастливого мальчика по голове, по­хвалил, а рисунок взял с собой. Участь художника-самородка была решена.
Рачинский показал рисунок Николы своей матери, Варваре Абрамовне, родной сестре известного поэта Е. А. Боратынского, современнице А. С. Пушкина, с которым она когда-то танцевала на балах. Она захотела видеть талантливого мальчика и по­следний был вызван в Татево.
И вот, в один прекрасный день Никола пришел в Татево. С волнением и некоторым страхом поднимался он по широкой лестнице роскошного дома-дворца Рачинских, все время озира­ясь по сторонам, чтобы его не укусили барские собаки. Когда его провели в комнаты дома, то там начал он всему удивляться: и дорогой мебели стиля ампир, и громадным зеркалам, и бле­стящему, как зеркало, паркету. Но особенно его восхищали картины, от которых он не мог оторвать взгляда. Бедному маль­чику и в голову не могла прийти мысль, что когда-нибудь и его картины займут место среди этих произведений живописи.

Николай Богданов-Бельский. Новые песни.

Старушка Рачинская, с мнением которой Сергей Александ­рович особенно считался, приняла мальчика очень ласково, интересовалась его жизнью в деревне, где он пас гусей, и его увлечением рисованием. Никола на все вопросы отвечал тол­ково и вызвал к себе симпатии всех сидящих за столом членов семьи Рачинского. Мальчику предложили угощение. Никола смущался, неловко сидя на краю стула среди господ. Они все казались ему добрыми, так как интересовались главным обра­зом тем, что ему казалось дороже всего на свете — рисова­нием. Особенно ему нравился этот живой барин, заставивший в школе нарисовать учителя. Он и здесь больше всех говорил с ним, называя его Николенькой. Он показывал всем его рисунок, вырезанного конька и зайца, часто повторяя слово «талант», а что такое «талант» мальчик не знал.
Торопливо он допил свою чашку чая и поставил ее вверх дном, как это делали все дома, а на чашку положил огрызок сахару, впрочем, старая барыня поставила чашку как должно, а кусочек сахару приказала тут-же съесть. Но вот наконец все встали и на душе мальчика стало веселей. Рачинский по­дарил ему несколько тетрадей и карандашей, и обещал отдать его в школу рисования, откуда он выйдет художником.

Николай Богданов-Бельский. Натюрморт с сиренью

Школу Никола кончил хорошо. На экзамене присутствовал сам Рачинский, который похвалив мальчика, вызвал его мать и заявил ей, что все заботы о будущем ее сына он берет на себя и на свой счет отсылает Николу в рисовальную школу при Троицко-Сергиевской Лавре.
В Лавре, в монастырской школе, где был хорошо постав­лен класс рисунка, учителя обратили внимание на одаренного ученика, мечтая сделать из него великолепного иконописца. Но судьба предопределила талантливому Николе иной путь — после блестящего выпускного экзамена в Лавре Рачинский отдал Николу в Московское Училище Живописи, Ваяния и Зодчества при определенной им субсидии вполне достаточной для жизни в Москве.
Итак, тринадцати лет (1881 г.) Никола оказался в Москве, о которой он мог только мечтать! Получилось как в стихах Некрасова:

«Не без добрых душ на свете —
Кто нибудь свезет в Москву,
Будешь в Университете —
Сон свершится наяву…»

Действительно, сон совершился на яву! Он в Первопрестоль­ной, хотя и не в Университете, но в Училище Живописи, от­куда недалеко и до Академии!

В Училище Живописи, Ваяния и Зодчества

Московское Училище Живописи, Ваяния и Зодчества было преобразовано в 1866 году, оно в короткое время завоевало в области искусства почетное место в России, выпустив ряд выдающихся художников: братья Маковские, Перов, Пряниш­ников, Шишкин, Боткин и др. При поступлении Николы профессорами там были Влади­мир Маковский, Поленов и Прянишников — любимые учителя Николы.
Под руководством этих профессоров Никола работал с необыкновенным увлечением, переходя из класса в класс с наградами. С гордостью следил Рачинский за его успехами и радовался: знание людей не обмануло старого профессора, так как с каждым годом он все больше убеждался, что из его воспитанника выйдет толк и в недалеком будущем он займет видное место среди знатных людей России.
Сразу же после перехода в последний класс (натурный), Никола — ему тогда было 16 лет — поехал на лето в Татево, где у Рачинских сделался как бы членом семьи и по прежнему именовался Николой, для других же стал Николаем Петрови­чем. В Татеве молодой художник целыми днями бродил с мольбертом и писал еловый лес, причем часто торопился, боясь пропустить замеченное им в удивившей его игре солнечных лучей в ветвях ели.

Николай Богданов-Бельский. Мальчик в лесу, 1925

По желанию С. А. Рачинского со своими летними работами Никола пошел к профессору Поленову, чтобы показать их. Поленов преподавал в то время пейзаж и натюрморт. Поленов принял ученика очень сердечно, внимательно просмотрел его работы и остался ими очень доволен. Особенно ему понра­вился «Еловый лес».
«В вашей картине меня пленяет простота и внутренняя красота пейзажа, ваш лес живет и дышет — это главное», — сказал профессор. Затем он дал Николе ряд ценных указаний, главным обра­зом из области техники и, в заключение, пожелал успеха своему ученику. Счастливый Никола быстро помчался домой, с целью скорее написать подробный отчет о визите к Поленову своему покровителю Рачинскому. Но почивать долго на лаврах было нельзя, так как в классах училища началась лихорадочная ра­бота для выставки картин, которая должна была состояться на Рождество.
Перед открытием выставки на заседании жюри по вопросу о допущении на выставку картин студентов, среди профес­соров загорелся спор о том, принять ли на выставку пейзаж­ные работы Николы, так как он, вопреки правилам, представил жюри не жанровые, а пейзажные работы. Но большинство профессоров решило принять картины Николы на том осно­вании что у него фигуры и лица всегда были исполнены от­лично.

Николай Богданов-Бельский. Две женщины в латгальском платье. Из коллекции Зиедониса Лигерса, латышского этнографа, юриста и историка искусства, который родился в Петрограде, но большую часть своей жизни провел во Франции. Будучи художником, собрал важную коллекцию картин латвийских художников в своем доме в Байе.

Во время развешивания картин в зале выставки к Николе подошел тогда еще очень молодой, но уже прославившийся, художник Левитан. Он долго стоял перед картиной «Еловый лес», и сказал Николе, что картина понравилась ему: «так как в ней много настроения, а это главное». Затем Левитан, взгля­нув в каталог, в котором были обозначены цены, воскликнул «Как, вы хотите за эту картину всего 75 рублей? Разве можно за такую превосходную вещь назначать такую ничтожную цену». И с этими словами он карандашом приписал к цифре 75 еще нуль, но скромный Никола испугался такой высокой цифры и, когда Левитан ушел, переправил 750 на 125. За эту цену «Еловый лес» купил известный фабрикант и коллекцио­нер картин Сапожников. Все пять картин Николы, выставленные на этой первой в его жизни выставке, были проданы и счастли­вый художник оказался обладателем невиданной им доселе суммы в 525 рублей!
«Почувствовав себя богатым человеком, вспоминал позже Богданов-Бельский, я решил с благодарностью отказаться от субсидии доброго моего воспитателя С. А. Рачинского, который все время аккуратно присылал мне на жизнь 25 рублей еже­месячно, о чем я и сообщил ему письмом. С этого времени, т.е. с 18-ти лет, я стал жить своим собственным трудом». Но Рачинский, видимо, тронутый поступком своего воспитанника, не прекратил помогать молодому художнику, ревностно следя за его работой.

Николай Богданов-Бельский. Зимний ручей. 1931

Вскоре после удачной выставки зимой Никола получил от Рачинского письмо с сообщением, что отныне забота его, Рачинского, простирается и на родных его: он дарит для них свой маленький хутор «Давыдово» в 33 десятины. Этот хутор Сергей Александрович купил для постройки учительской се­минарии с сельско-хозяйственными курсами, но за отсутствием достаточных средств, эту мечту осуществить не удалось, поэто­му он подарил «Давыдово» родным Николы, чтобы у послед­него отпала забота о них. Об этом радостном событии худож­ник сообщил своей матери. Радость ее и родных была неопи­суема.

«Будущий инок»

Прежде, чем описать историю картины «Будущий инок» — несколько слов о характерных чертах академических тра­диций, господствовавших в то время в Училище Живописи, Ваяния и Зодчества в Москве, повлиявших на творчество мо­лодого художника. Там, конечно, сохранялись традиции стро­гого рисунка, усвоенного с гипса и с живой натуры. Тради­ционный колорит, еще не овеянный цветистым светом, которым уже увлекались французские импрессионисты, преобладал тогда в русской живописи. Колорит этот кажется теперь до­вольно мрачным и мало интересным, хотя проблемы тона и красочных сопоставлений также привлекали в то время вни­мание художников.

Богданов-Бельский. Будущий инок.

В бытность Богданова-Бельского учеником Московского Училища Живописи, да и позже, когда он работал молодым художником — задачей «обновившегося» искусства считалось отображать жизнь «без прикрас», без «мудрствования» и даже без подражания мастерам прошлого. «Отсюда получился ярко выраженный реализм, как в выборе самого сюжета, так и в его трактовке, включая и выбор красочной гаммы, отсюда и натурализм даже в обработке деталей» (Прэн). Одна из самых первых серьезных работ Богданова-Бельского — картина «Бу­дущий инок» отражает именно эти характерные черты.
Как-то перед масленицей смотритель училища заявил, что Богданов-Бельский должен через два месяца представить кар­тину для получения звания неклассного художника. Согласно уставу училища кандидат должен был до того, как приступить к писанию картины, представить совету эскиз на утверждение. Не имея еще определенной темы, Николай Петрович долгое время был в затруднительном положении, не зная, что делать. Наконец он решил обойти это правило и ехать в Татево, чтобы там найти соответствующий сюжет и тогда писать картину. Он так и поступил.
В Татеве вблизи своего покровителя Рачинского и в бла­гоприятной обстановке для творческой работы он удачно раз­решил вопрос о сюжете картины. Этой картиной был «Буду­щий инок», выдвинувший его в ряды первоклассных художни­ков. О том, как была создана эта картина, Николай Петрович рассказал следующее: «Меня всегда интересовали крестьян­ские дети и я охотно проводил свое свободное время среди них, и часто ходил в школу посмотреть, как они учатся. При­шел я на урок Сергея Александровича, и вот здесь я обратил внимание на одного мальчика четырнадцати лет с необыкно­венно грустными и задумчивыми глазами. Этого мальчика лю­бил Рачинский именно за редкую среди детей серьезность и грустные глаза. Звали его Семеном Дорофеевым. Он очень лю­бил читать священные книги и слушать рассказы странников о разных обителях и монастырях. На Масляной неделе я на­помнил Рачинскому о моем затруднительном положении — найти в кратчайшее время сюжет для картины. При обсуждении этого вопроса я указал ему на его ученика Семена. Рачинский с оживлением воскликнул: «Подумай серьезно о Семене — не дает ли его тебе сама судьба?».

Богданов-Бельский.Букет сирени.

И вот тут у меня мелькнула мысль написать Семена, слу­шающего рассказы странника. Задумано — сделано. Я нашел подходящий тип странника, крестьянина, религиозно настроен­ного. Облачил его в соответствующий для странника костюм и посадил его в избе за стол против Семена, которому он дол­жен был что-нибудь рассказывать. Композиция картины живо предстала в моей голове, и я с жаром принялся за работу. Вре­мя великого поста особенно содействовало моему заданию. На пятой неделе великого поста я кончил картину и назвал ее «Будущий инок». Рачинский был очень доволен моей ра­ботой, но я был не удовлетворён ею — мне казалось, что я мог бы написать лучше. Мне хотелось уничтожить картину, но мысль огорчить этим профессора остановила меня. Без осо­бенной радости повез я ее в Москву. Недалеко от городка Ржева наши сани, на ухабе опрокинулись и я упал в снежную кучу. С мыслью, что мое тайное желание исполнилось, т.е. картина погибла, я искал ее среди выброшенных вещей. К моему удивлению, «Будущий инок» лежал совершенно невре­димым в стороне от ухаба».
В Москве Николай Петрович представил вовремя свою работу в экзаменационный комитет (1884 г.), и выдержал устные испытания. Конференция профессоров (Маковский, Сорокин, Поленов, Прянишников) присудила ему звание не­классного художника, а картину «Будущий инок» приобрел за 300 рублей известный московский любитель картин Солда­тенков.
Так Богданов-Бельский оказался плохим судьей своей кар­тины, пожелав ей гибели. Эта картина имела большой успех. Она отображает те характерные черты академической тради­ции, которые господствовали в то время в Училище Живописи. В таком же роде были выполнены художником картины, напи­санные вслед за «Будущим иноком», как например, «Тайная молитва». «Тайная молитва» в Москве была премирована. В Училище сданы экзамены по всем полагающимся предметам и в 1889 году, когда ему исполнился 21 год, Богданов-Бельский стал «полноправным классным художником». Можно сказать, что этой картиной и некоторыми другими кончился первый период его творчества. На очереди стояло исполнение давниш­ней мечты — путешествие заграницу. Эта мечта осуществи­лась, благодаря случайному знакомству в Петербурге с бес­сарабским помещиком Кристи, который пригласил художника в августе 1890 года погостить у него и заодно написать пор­трет г-жи Нелидовой.

Первая поездка заграницу

В Константинополе

В сентябре 1890 года, получив достаточную сумму денег за портрет Нелидовой и рекомендации Кристи к российскому послу в Константинополе, Богданов-Бельский отправился че­рез Одессу на пароходе в столицу Турции. О своих впечатле­ниях он заносит в записную книжку следующее: «Не помню, кто все впечатления от чего-нибудь делит на три категории — первая, когда действительность превосходит ожидание, вторая — когда она вполне оправдывает, что вы ожидали, и третья, когда действительность разочаровывает вас. Море меня поразило своей бесконечной далью и таин­ственной красотой, но через два или три часа наш пароход вдруг начало качать и синевато-зеленые волны, смешанные с белой пеной, яростно захлестывали палубу, на которой я стоял. Мне стало страшно. Я взглянул еще раз вдаль: что-то прекрас­ное и в то же время жуткое было в море. И я невольно вспом­нил картину Айвазовского «Черное море». Мысленно сравни­вая ее с действительным морем, на которое я смотрел мне каза­лось, что как ни хороша картина, все же на холсте этого ху­дожника не выражена красота, смешанная с жутью. Мое впе­чатление от моря я отношу к первой категории… Утром все прошло, море было спокойное и под солнечными лучами сияло страшной красотой! Над горизонтом большим огненным ша­ром светило солнце. Темно-синей полосой виднелся турецкий берег. Вот наконец наш пароход тихо и плавно входит в ска­зочно прекрасный Босфор и останавливается недалеко от бе­рега вблизи дачи посольства Российской империи и я сел в шлюпку, высланную секретарем посла за мною».

Николай Богданов-Бельский.Цветы.

Посол Нелидов принял художника очень радушно. При­гласил его на завтрак и дал несколько ценных советов отно­сительно срисовки с натуры, что требует большой осторожно­сти, так как турецкие власти очень подозрительно относятся к фотографам и художникам. Советовал посетить и Афон. В течение недели Богданов-Бельский осматривал достопримеча­тельности столицы. Незабываемое впечатление он получил от знаменитого храма Айя-София. Много было сделано этюдов на улицах и базарах. А потом художник отправился на Афон.

На Афоне

Посещение священной горы Афон для религиозно настро­енного молодого художника было большим духовным наслаж­дением. На пароходе, плывшем по тихим волнам Дарданельского пролива, он любовался живописными берегами с их городами и селами. Незаметно в блаженном созерцании прошли несколь­ко часов, как вдруг он увидел на горизонте небольшое облачко, а потом отчетливо различил правильное очертание горы Афон. Вскоре пароход остановился у пристани Дафни, где его встре­тил монах, посланный игуменом монастыря.
По всему Афону в то время было разбросано двадцать монастырей, несколько скитов и множество отдельных келий. Русский монастырь был только один — Пантелеймоновский, да еще два скита — Андреевский и Ильинский, остальные — греческие.

Автограф Николая Богданова-Бельского, 1939

Жил художник в монастырской гостинице, откуда делал продолжительные экскурсии по Афону, во время которых нарисовал много пейзажных этюдов. В монастыре вел полу­монашеский образ жизни. Рано вставал, шел в церковь к заутрене. Завтракал и обедал в фондарике (столовой). Много беседовал с монахами. Между прочим, там познакомился он с интересным послушником братом Филиппом, самоучкой ху­дожником. Филипп писал иконы в одной церкви. Этот самоучка впоследствии оказался известным художником Малявиным.
Жи­вопись его на Афоне, хотя и не имела выдержанного стиля и святые его, по словам Богданова-Бельского, были тогда до­вольно реалистичны, но все же носили печать большого талан­та. Малявин интересовался пейзажем и постоянно сопровождал гостя, писавшего этюды. Во время экскурсий всюду встреча­лись незабываемые по красоте виды, особенно с возвышенно­сти на море. Позже наш художник написал несколько этюдов: «Морской прибой», «У берегов Афона» и др.

Николай Богданов-Бельский. Молодая ведьма. 1900-х-начало 1910-х гг.

Афонские монахи совершали церковные службы очень тор­жественно и с большим благолепием. Особенно сильное впе­чатление на художника произвело всенощное бдение в соборе, которое совершал о. наместник в сослужении многочисленного духовенства. В письме к Рачинскому Богданов-Бельский так описывает это богослужение:
«Однажды монахи сообщили мне, что в соборе будет большое всенощное бдение и спросили, не пожелаю ли я пой­ти на эту службу? Она начинается в шесть вечера, а кончается в шесть утра! Мое сомнение, выдержу ли я такую длительную службу, я рассеял доводом, что, если старцы-монахи могут выстоять 12 часов, то неужели я, молодой человек, не выдер­жу? И я охотно согласился и пошел в церковь. Ночь была удивительно теплая и замечательно красивая. Окна собора были открыты, через них можно было любоваться чудным видом на море. Оно переливалось серебристым блес­ком луны. Очаровательная ночь! Но когда на середину собора вышли на литию шестьдесят старцев-иеромонахов с зажжен­ными свечами, в своих черных мантиях, золотых ризах и с клобуками на головах, а затем старческими голосами запели:

Твоим Крестом, Христе Спасе,
Смертию державы разрушися
И диавола прелесть упразднися…

 Я под впечатлением этой необычайной по красоте картины и пения стоял, как оцепенелый. Вот, размышлял я, эти святые старцы, давно удалившиеся от всяких прелестей мира, так радостно и проникновенно поют, что для них «дьявола пре­лести упразднися», в то время как через окна смотрит на нас всех чарующая, манящая к счастью природа, соблазняя оста­вить молитвы и вернуться к ней.
Когда кончилась торжественная часть службы, все свечи были погашены и храм оказался в полутьме, кое-где горели лишь лампады. Вышел иеромонах и стал, обратившись к мо­лящимся, читать из «Четьи-Минеи» житие святых. Тишина нарушалась лишь однообразно ровным чтением. Богомольцы из «простого» народа уселись на пол, а почетные гости заняли места у стен на приготовленных для них скамейках (стасидии). Во время чтения постоянно ходил со свечей в руке монах и следил, чтобы кто-нибудь не заснул. С некоторым затрудне­нием слушал я монотонное чтение, полузакрыв глаза, повторяя про себя: «вот, я не сплю, не сплю». Вдруг чувствую легкий удар в плечо. Открываю глаза, и вижу перед собою строгое лицо монаха со свечою, который укоризненно посмотрел на меня и пошел дальше.
«Экая досада», подумал я с огорчением, все-таки уснул. Вот, тебе «и дьявола прелесть упразднися» После этого я уже не спал. Когда же кончилась служба, я пошел в свою комнату и писал еще этюд моря, освещенного луной».

Николай Богданов-Бельский). Зима. Дорога в зимнем саду. 1920-е — 1930-е. гг.

Наблюдая за суровой жизнью афонских монахов Богданов- Бельский часто удивлялся моложавости и какой-то физической свежести многих так называемых старцев, несмотря на строгие посты и изнурительные работы. Однако некоторые обычаи монастыря казались ему странными, а один из них даже испугал его. Однажды монахи показали ему большую часовню, стояв­шую отдельно от монастыря. Заведующий часовней монах провел его в большой зал часовни, по стенам которой от по­толка до пола находились черепа на полках, на которых зна­чилась надпись с указанием фамилии, имени и даты рождения и смерти. Взяв один череп, монах сказал художнику: «Это череп моего друга, умершего четыре года тому на­зад, Царство ему небесное!» Перекрестившись, монах снял с полки второй череп, грустно покачал головой, и продолжал: — «А это череп другого друга, умершего раньше предыду­щего, он был хороший поэт, писал божественные стихи. Цар­ство ему небесное!» Изумленному таким зрелищем художнику монах-провод­ник пояснил, что согласно уставу монастыря, на Афоне умер­шего брата хоронят по обычному монастырскому порядку, но через три года вырывают из могилы его останки и, если кости совершенно отделились от мяса, их кладут в ящик, находя­щийся в часовне, а отделенный от скелета череп с надписью помещают на полку в особой комнате. О другом странном обычае в монастыре художник писал Смирнову, секретарю российского посольства следующее: «Я хочу поспешить покинуть Афон, так как боюсь, откровенно говоря, насильственного пострижения. Я очень простудился, и лежу в кровати. Отец Гавриил, ухаживающий здесь за боль­ными, уверяет, что в монастыре существует обычай, в силу которого опасно заболевший может быть пострижен даже про­тив его воли. Как пример, он привел случай с игуменом Пантелеймоновского монастыря отцом Макарием, который в дни его молодости, будучи паломником, заболел и был пострижен правда, после вторичного заболевания. По поводу моей болез­ни этот отец Гавриил выражал большую радость, так как пострижение меня будет очень хорошо для монастыря, кото­рый в моем лице получит опытного иконописца. Я однако этой радости не разделяю, быть афонским иконописцем меня не прельщает, тем более, что меня в Москве ждет невеста». До пострижения художника, к счастью, дело не дошло, так как он вскоре выздоровел и отправился через Константино­поль в Москву.

У передвижников

Прибыв в Москву Николай Петрович начал усиленно го­товиться к выставке картин передвижников, к которым он охотно примкнул. «Передвижничество» — течение среди ху­дожников — было тогда молодое и захватывало молодежь. Началось оно, как известно, с бунта 14-ти молодых худож­ников против «мертвящего» искусства Академии Художеств, в стенах которой и родилось это течение. Там молодежь во главе с И. Н. Крамским, талантливым художником, отказалась писать картину на золотую медаль по заданной теме и ушла из Академии, организовав особую артель (1863 г.).

Николай Болгданов-Бельский. За мольбертом.

Эти художники увлеклись общественной жизнью, и стали писать картины на сюжеты не только из радостной действи­тельности, но и печальной. Меценаты искусства, как например, Третьяков, Солдатенков и другие поддержали эту артель «про­тестантов», как называли передвижников некоторые старики-художники, отпустив им материальные средства для поездок с целью пропаганды по России нового течения в искусстве. И вот передвижники, поддержанные еще молодыми критика­ми во главе с известным Стасовым, повезли свои картины по необъятной России, всюду встречая восторженный прием. «Произошло, как писал Богданов-Бельский, трогательное единение публики с художниками-передвижниками». Искус­ство живописи стало вливаться в массы русского общества. Заслуга передвижников перед искусством велика, потому что,  благодаря им к искусству приобщились широкие слои русского общества. Передвижники выдвинули целый ряд талантливых и вы­дающихся художников: Перова, Крамского, Репина, Шишкина, Сурикова, В. Маковского, Прянишникова и др. Основатель пе­редвижничества Крамской учил, что только чувство обществен­ности дает силы художнику. Общественность, действительно, постепенно стала на сторону передвижников, так что послед­ние сравнительно легко захватили в свои руки сначала неко­торую часть Академии Художеств, а потом и вся Академия оказалась под их влиянием — это произошло в 1893 году. В этом году Николай Петрович написал картину «Умирающий крестьянин». Членом Общества он стал в 1894 году, что без сомнения лишь усилило значение Общества передвижников. Сам Николай Петрович был весьма доволен своей работой у передвижников. Он всегда с большим удовольствием вспоми­нал свое участие на их выставках. «Выставки эти, писал он позже в журнале «Перезвоны» (1925), имели громадный успех. Между обществом и нами, художниками, была полная гармония. Одни и те же интересы, одна идеология объединяла нас».

Николай Богданов-Бельский.Портерт супруги.

Со вступлением в ряды передвижников начался второй период творчества Богданова-Бельского. У них он выставил свою картину «Будущий инок», приобретенную Солдатенковым. Эту выставку в Петербурге посетила императрица Мария Фе­доровна. «Будущий инок» ей очень понравился и она заявила, что эту картину она оставляет за собой. Она не знала, что картина уже продана. Только, когда императрица покинула выставку, члены комитета схватились за головы: Как быть теперь? Как выпутаться из создавшегося неприятного поло­жения с «Будущим иноком?» Солдатенков же, узнав о покупке императрицей его картины рассвирепел и весь свой гнев вылил на художника. «Тогда я, рассказывает Николай Петрович, попросил че­рез С. А. Рачинского, чтобы Победоносцев поговорил с импе­ратрицей, объяснив ей недоразумение происшедшее с карти­ной. Вскоре Победоносцев телеграфировал Солдатенкову, что государыня будет очень обязана ему, Солдатенкову, если он переуступит «Будущего инока» ей. Крутой старик немедля ответил телеграфно так: «Почту себя счастливым, если госу­дарыня императрица возьмет у меня картину «Будущий инок». Однако, когда я явился к этому «осчастливленному», то он с негодованием набросился на меня, чуть- ли не обвинив в не­добросовестности и потребовал возвращения ему трехсот руб­лей, которых у меня тогда не было. Тогда я деликатно напом­нил ему о телеграмме его государыне Марии Феодоровне, где он считал себя счастливым переуступить «Будущего инока» ей. Кузьма Терентьевич смутился, поняв, что я знаю даже «придворные тайны», улыбнулся и сказал: «Ну, ладно, Бог простит, а все же картины мне жаль!» — Так мы и помири­лись. Картина же «Будущий инок» перешла в собственность императрицы».
В 1894 году Богданов-Бельский переселяется в очаровав­ший его Санкт-Петербург и поступает в Академию Художеств, где работает в мастерской профессора И. Е. Репина, который вначале не хотел принять Николая Петровича, как вполне законченного художника с именем, но потом после настойчи­вых просьб последнего все же принял.

Богданов-Бельский, Портрет Федора Шаляпина.1915

Имя академика Ильи Ефимовича Репина гремело тогда по всей России. Ему тогда было лет пятьдесят, и он в русском искусстве занял самое почетное место. Особенно были извест­ны его картины: «Садко», «Арест», «Бурлаки», «Крестный ход», «Иоанн Грозный», «Запорожцы». «Репин обладал безудержным художественным темпераментом, всегда полным взлета, мо­лодого напряжения и пламенного энтузиазма», писала о нем критика. И, конечно, Николай Петрович работал у Репина с большим наслаждением, вызывая его одобрение. Вместе с ним в той-же мастерской были Сомов, Кордовский и Браз.
Большим сюрпризом для Богданова-Бельского в Академии была встреча с Филиппом Малявиным. Страсть к художеству победила у «брата Филиппа» желание спасти душу и он, по­кинув Афон, уехал в свою Рязанскую губернию, а затем ока­зался в Петербурге. Вскоре его «малявинские бабы» заслонили афонскую славу брата Филиппа, благочестивого иконописца.
В 1903 году Николай Петрович успешно окончил курс Академии Художеств со званием «академика». Сенатом ему было присвоено право иметь наследственно фамилию «Богда­нов-Бельский» (родился в Бельском уезде). В 1914 году он избирается действительным членом Академии, позже — про­фессором.
По окончании работ в Академии Художеств Николай Пет­рович в Татеве написал несколько картин, которые дали ему возможность осуществить свою мечту — съездить во Фран­цию. Перед отъездом в Париж он поехал в Петербург, где Победоносцев передал ему приглашение княгини Долгорукой-Юрьевской посетить ее, так как у нее имеется заказ написать портрет. «Эта светлейшая княгиня — весьма важная особа и может быть вам полезной», — закончил обер-прокурор.

Николай Богданов-Бельский. Букет Тюльпанов. 1939

Об этом посещении влиятельной в придворных и прави­тельственных кругах княгини Николай Петрович рассказал мне следующее: «Днем в назначенное мне время пришел я к светлейшей. Швейцар пропустил меня к ней весьма неохотно. Это первый случай в моей работе, сказал он, что к светлейшей княгине явился такой молодой человек, как вы. Швейцар понимал мою, так сказать, незначительность, ведь художники с точки зрения придворных швейцаров, большой роли в свете играть не могли. В конце концов, через лакея швейцар получил приказание проводить меня в кабинет светлейшей, где сидела представительная, но уже не молодая дама. Предложив мне сесть, кня­гиня сразу начала говорить о заказе написать портрет вел. кн. Дмитрия Павловича, еще мальчика, который в данное время находится у вел. кн. Сергея Александровича в Ильинском. Я поблагодарил за предложение, но прибавил, что приступить к работе могу через два-три месяца по прибытии из Парижа.
«Этот заказ срочности не имеет, можете писать портрет по возвращении из Франции…» Тут разговор прервал вошед­ший лакей с извещением о прибытии обер-прокурора Победо­носцева, который после приветствия сел на диван. Не успели они приступить к разговору, как вошел новый визитер, ми­нистр финансов Сергей Юльевич Витте, плотный господин лет пятидесяти.
В беседе визитеров с хозяйкой участия я не принимал, и все ждал удобного момента уйти. Прислушиваясь к разго­вору визитеров с Долгорукой, я убедился в правильности слухов о том, что она, действительно, при дворе была своим человеком, как умная и энергичная женщина. Говорила она с высокопоставленными визитерами даже свысока. Но когда во­шедший лакей громко произнес: «Государыня императрица!» — визитеры как по команде встали, и я окончательно уверился в большом значении в свете кн. Долгорукой-Юрьевской.
«А не лучше ли нам перейти в маленькую гостиную?» — почтительно спросил Победоносцев хозяйку, которая в это время не спеша встала и молча указала спросившему на боко­вую дверь, куда мы все и вошли. Долгорукая, видимо взволно­ванная, поспешно вышла встречать императрицу Марию Федоровну. В гостиной я долго не сидел. Быстро простившись с министрами я радостно отправился домой».

Портрет императора Николая II

Весною 1904 года Богданов-Бельский был приглашен на­чальником Канцелярии Министерства Двора А. А. Мосоловым в его бюро на Фонтанке 20 для переговоров о заказе написать портрет государя в форме английского драгунского полка, ше­фом которого состоял в то время Николай II.
Заказ художник принял с условием, что ему будет дана возможность иметь сеанс с натуры и он получит форму англий­ского драгунского полка, в которой государь желает видеть себя на полотне. Мосолов согласился и Богданов-Бельский энергично принялся за работу, не предчувствуя с какой бюро­кратической волокитой были связаны эти условия.
В свое время портреты царя писали три известных худож­ника: Маковский, Репин и Серов. Поэтому и Николаю Петро­вичу хотелось «не ударить лицом в грязь». Прежде всего, он с большими затруднениями раздобыл фотографию государя в форме неведомого ему английского полка и сделал четыре эскиза композиции портрета. С этими эскизами художник от­правился в Царское Село, где — по предложению Министер­ства Двора — представил их императору на обозрение для выбора угодного ему эскиза. Обзор эскизов происходил в большом и простом по обста­новке кабинете царя. Николай Петрович с удовольствием за­метил на стене кабинета свою картину «Игра в шашки», куп­ленную государем на «Передвижной выставке». Царь выбрал понравившийся ему эскиз и пожелал, чтобы фигура его была написана на фоне белой колоннады Александровского дворца.

Богданов-Бельский. Портрет Императора Николая II

Весною 1904 года Богданов-Бельский был приглашен на­чальником Канцелярии Министерства Двора А. А. Мосоловым в его бюро на Фонтанке 20 для переговоров о заказе написать портрет государя в форме английского драгунского полка, ше­фом которого состоял в то время Николай II.
Заказ художник принял с условием, что ему будет дана возможность иметь сеанс с натуры и он получит форму англий­ского драгунского полка, в которой государь желает видеть себя на полотне. Мосолов согласился и Богданов-Бельский энергично принялся за работу, не предчувствуя с какой бюро­кратической волокитой были связаны эти условия.
В свое время портреты царя писали три известных худож­ника: Маковский, Репин и Серов. Поэтому и Николаю Петро­вичу хотелось «не ударить лицом в грязь». Прежде всего, он с большими затруднениями раздобыл фотографию государя в форме неведомого ему английского полка и сделал четыре эскиза композиции портрета. С этими эскизами художник от­правился в Царское Село, где — по предложению Министер­ства Двора — представил их императору на обозрение для выбора угодного ему эскиза. Обзор эскизов происходил в большом и простом по обста­новке кабинете царя. Николай Петрович с удовольствием за­метил на стене кабинета свою картину «Игра в шашки», куп­ленную государем на «Передвижной выставке». Царь выбрал понравившийся ему эскиз и пожелал, чтобы фигура его была написана на фоне белой колоннады Александровского дворца.
Затем после двухмесячных хлопот и переписки с Мини­стерством Двора художник получил на время мундир англий­ского полка. Морской офицер Солдатенков, — весьма похожий фигурой на императора Николая II, позировал Николаю Петро­вичу в этом мундире.
Весною, когда цвела сирень, художник съездил в Царское Село, где написал этюд колоннады дворца для фона портрета. В это время государь находился в шхерах. Снова пришлось долго ждать назначения дня сеанса. И только зимой 1906 года было получено сообщение о дне сеанса.
Точно в назначенный срок художник ждал в желтой гости­ной Александровского дворца царя, который вошел в комнату в малиновой рубашке — формы 4-го Его Величества стрелко­вого батальона и, поздоровавшись с Богдановым-Бельским, сел на приготовленное ему кресло.
«В лице царя я заметил, рассказывал позже художник, значительную перемену по сравнению с нашим последним сви­данием: оно было более грустным и несколько осунувшимся. На нем заметно отразились все пережитые неудачи войны. Во время сеанса я рассказывал ему о жизни крестьянских де­тей, об их стремлении учиться грамоте, на что государь ска­зал: «Да, конечно, им необходимо дать образование, и мы сразу же приступим к реформам, как только покончим с по­следствиями неудачной войны». Сеанс продолжался два часа с небольшим перерывом, ког­да император вышел на свою обычную прогулку, распорядив­шись подать художнику чай.

Николай Богданов-Бельский. Мальчик с аккордеоном. Нач. XX века

Весною 1908 года работа была закончена и, после долгой переписки, художник получил 25 июля письменное предложе­ние прибыть с портретом в Петергоф для обозрения его го­сударем. Это последнее свидание с царем Богданов-Бельский имел в большом Петергофском дворце, куда уже заранее был до­ставлен почти готовый портрет. Из окна комнаты художник видел, как дворцовый комендант на дворе ставил у всех вхо­дов во дворец часовых, а другой офицер с фонариком в руке обследовал разные углы. Осматривали и внутренние покои дворца. Ровно в три часа на дворе раздалась команда: «смирно!». Царь, в сопровождении свиты, направился во дворец. Вскоре двери комнаты открылись, и государь вошел один, свита же осталась в соседней гостиной. Государь заметно загорел. Любезно поздоровавшись с художником, он быстро подошел к портрету и долго смотрел на него. Затем приблизился к большому зеркалу со словами: «Теперь посмотрим на портрет в зеркало, так как зеркало — самый строгий критик».
К счастью, портрет в зеркале выигрывал еще больше. Го­сударь остался доволен портретом и пожимая руку художника, сказал: «Очень доволен. Благодарю. Я надеюсь, что эта ваша работа будет не последней».
Через неделю после окончания работ, Николай Петрович переехал на дачу композитора Антона Рубинштейна, там же, в Петергофе, где жили знакомые художника Чижовы, мало­летний сын которых позировал ему.

Николай Богданов-Бельский. Портрет Великого князя Дмитрия Павловича Романова. 1902

Желая написать несколько этюдов известных фонтанов Петергофского парка, Николай Петрович подал прошение в дворцовую охрану с просьбой разрешить ему писать фонтаны. Но прошло несколько недель, а ответа не было. Художник нервничал, так как он наметил несколько точек зрения для работы, зависящих от солнца. Надежда написать этюды фон­танов исчезала. В Петербурге он узнал от своего дворника, что полиция справлялась о его благонадежности, о том же она наводила справки и у Чижовых в Петергофе. Наконец, потеряв всякую надежду получить разрешение, он уехал в свое Глухово, откуда через месяц прибыл в столицу, где дворник вру­чил ему срочную бумагу от полиции. В этой бумаге значилось, что «Академику Богданову-Бельскому к писанию этюдов в Петергофском парке препятствий не встречается». «Теперь, когда все Петергофские фонтаны покрыты со­ломой, мне «срочно» разрешают писать этюды в парке. Бла­годарю покорно. Солому писать я не намерен» — сказал он дворнику, бросая разрешение на письменный стол. Позже, вспоминая эту петергофскую канитель с фонта­нами, Богданов-Бельский прибавлял: «Все же я пришел к за­ключению, что наша полиция в отношении охраны царя была далеко не на высоте. Ведь, когда я был наедине с императором во время моей работы, о моей благонадежности не справля­лись, а вот для писания этюдов петергофских фонтанов пона­добились эти справки». По предложению княгини Долгорукой-Юрьевской Богда­нов-Бельский ездил в Москву к вел. князю Сергею Александ­ровичу, который в это время был там генерал-губернатором. Он направил художника в село Ильинское, свое родовое име­ние, где находился Дмитрий Павлович.
В селе Ильинском Николаю Петровичу предоставили дач­ный домик под оригинальным названием: «Кинь-Грусть». И действительно, грустить там не приходилось, так как у хозяев всегда было много гостей, преимущественно военных. Там Николай Петрович ознакомился ближе с жизнью высочай­ших особ в деревне. По утрам он писал портрет вел. кн. Дмит­рия на открытом воздухе. Вот как он описывал свою модель: «Мальчику Дмитрию было тогда десять лет. Ходил он обычно в матросской куртке. Черты его красивого лица на­поминали черты императора Александра II, — конечно, судя по портрету. Глаза Дмитрий имел голубовато-зеленые и весь­ма оживленные. Вообще он был очень подвижным и непосед­ливым, что мешало при позировании. Сидел он на плетеном стуле с ракеткой в руке. Мальчик любил слушать страшные истории, и я пользовался этим, беспрестанно рассказывая ему сказки со страшными сюжетами и Дмитрий сидел тогда спо­койно. Часто мне приходилось самому выдумывать жуткие истории. Но никто не мог предвидеть, что через несколько лет Дмитрий сам будет одним из героев действительно страшной истории, — «убийства старца Распутина…». Вторую половину лета 1911 года художник провел в имен­ии князя Юсупова, одного из богатейших людей России. Там Николай Петрович писал портрет сына хозяина.

Николай Богданов-Бельский. Портрет Н.Ф. Юсупова. 1911

Имение князя вблизи Алупки (Кореиз) славилось своей красотой и благоустройством хозяйства, которое велось по английской системе. Художник любил гулять по роскошному саду, где находилась самая большая и красивая в России оран­жерея с богатой коллекцией всевозможных цветов и растений. В этот сад не раз приходил отдыхать император Николай II. Он был большим ценителем цветов. Первые персики, снятые с деревьев, всегда посылались царю. Последний, любуясь пло­дом, говорил: «Вот это фрукт. Я, по сравнению с Юсуповым, — бедняк. Мне никогда не вырастить таких персиков».
Общество у Юсуповых было исключительно аристократи­ческое, преимущественно иностранное. Речь — английская. У великого князя Сергея Александровича, в Ильинском, говорил Николай Петрович, все было проще и уютнее: там всюду чувствовался русский дух.

Николай Богданов-Бельский. Автопортрет

Больше всего художнику у Юсупова понравилась его мо­дель — молодой Феликс Юсупов: разговорчивый, впечатли­тельный и увлекающийся всем русским среди этой иностран­ной обстановки. Он весьма интересовался жизнью простого народа, особенно крестьян, и удивлялся, что подавляющее большинство неграмотно. Николай Петрович охотно удовле­творял любопытство юноши, указывая на стремления крестьян к грамоте и вообще на хорошие черты характера русского на­рода. Художник вскоре понял, что Юсупов был большим па­триотом и задумывался по поводу разного рода неувязок в государстве. «Что-то выйдет из него в будущем?» — часто думал художник, любуясь красивым лицом молодого князя. Николаю Петровичу тогда не могла прийти в голову мысль, что молодой Юсупов окажется через несколько лет соучастни­ком убийства Распутина, — так же, как и великий князь Дмит­рий Павлович.

******

Автор : Гроссен Генрих Иванович, 1947 г.

Представленные выше мемуары  ранее опубликованы: Гроссен Генрих Иванович. Николай Петрович Богданов-Бельский. //Новый журнал. № 114 1974. Выражаем сердечную благодарность редакции журнала за представленную возможность разместить статью.


Станьте ДОНАТОМ проекта. Сделайте добровольное перечисление в размере 100 рублей для развития журнала об искусстве.
Наведите камеру смартфона на QR-код, введите сумму и произведите оплату.
При согласии ваша фамилия, как благотворителя, появится в разделе «Донаты»

Оставьте комментарий