Уже убранный, с головой высоко лежавшей на белых подушках, покрытый до шеи белой простыней лежал Леонид Николаевича. Не было горьких черт около рта, поперечная складка на лбу разгладилась, в откинутых густых, черных волосах не выступала седина.
Дом Леонида Андреева в Финляндии
Точно не было целого ряда лет, не было тяжелых мук последнего времени, — так, помолодело его лицо. Красивое, спокойное и величавое оно еще не казалось мертвым — только глубокий, полный покой лежал на нем. Закрытые глаза отдыхали. Еще на столике, отодвинутом от кровати, стоял недопитый стакана, с водой, рюмка с остатками лекарства, лежал раскрытый портсигар, брошена коробка спичек. Через спинку стула перекинуто было полотенце, па полу оставлен кувшин с водой. В этой комнате вне¬запно все остановилось, сразу застыло движение.
На подзеркальнике туалета горела, без колпака, керосиновая лампа, и сбоку около неё, держа на коленях раскрытое Евангелие, уже сидела пожилая учительница и тихим ровным голосом читала.
Леонид Николаевич скончался внезапно. Два часа назад родные думали еще, что он в глубоком обмороке, — поднялись привести его в чувство, ждали доктора. Но это был не обморок. Кровоизлияние в мозг, — предотвратить, предвидеть которое было не возможно, все средства от которого были бессильны, оборвало его жизнь. Леонид Николаевич уже умер, когда приехал доктор, которому оставалось только написать свидетельство о смерти. Всего пять дней тому назад Андреевы переехали в этот дом. Постоянные налеты аэропланов в Тюрсеве не давали покоя, лишали возможности работать. Домашние были в непрерывной тревоге. Здесь было дальше от границы, спокойнее и тише, хотя гул канонады с моря доносился и сюда. Здесь в доме у своего старого знакомого драматурга Ф. Н. Фальковского, Леонид Николаевич думал прожить спокойно несколько недель до своего отъезда за границу, который он окончательно решил. Но это решение стоило Леониду Николаевичу очень дорого. Оно означало полное крушение его надежд стать во главе антибольшевистской агитации в Северо-Западной области. За те недолгие несколько дней, которые он пробыл здесь, Леонид Николаевич уже начал скучать без моря, жаловался своим на отсутствие привычного вида. II потому, все ему не нравилось, раздражало. Из комнаты, которую он предназначил для своего рабочего кабинета, он велел вынести почти все, оставив только большой письменный стол и немного необходимой мебели. Все картины, драпировки, разные мелкие вещи и украшения, просил убрать. И только, когда комната npиo6pела просторный, строгий вид, он как- будто остался ею доволен. Остальная квартира была устроена толь¬ко отчасти и еще не все домашние разместились в ней так, как предполагали. Вещи не были упакованы. В передней стояли забитые ящики, корзины, утром привезенные из Тюрсева. На всем доме лежал отпечаток незаконченного переезда. Последние дни Леонид Николаевич был немного простужен и никуда не выходил. Накануне смерти ему стало лучше. Вечером он, Анна Ильинична и бабушка, втроем играли в винт. За отсутствием четвёртого партнера с болваном. Последняя запись на столе еще и сейчас не стерта. В день смерти Леонид Николаевич чувствовал себя совсем здоровым. Успокаивал и старался развеселить мать, — ей приснился нехороший сон и она была этим расстроена. В три часа обедали. Ел, как всегда. За столом шутил с детьми, разговаривал с учительницей об их занятиях. Потом в четыре часа пошел в спальню отдохнуть. Рядом в кабинете Леонида Николаевича Анна Ильинична села переписывать его заметки. Она успела переписать всего только несколько строк, когда вдруг услышала его зов, показавшейся ей тревожным. Она бросилась в спальню. Леонид Николаевич сидел на постели и тяжело дышал. “Анна, мне нехорошо”, — успел он выговорить. Она взяла лекарство и скорее стала отсчитывать капли. В это время Леонид Николаевич откинулся и упал навзничь. Чтобы влить лекарство пришлось разжать ему рот, по несколько глотков он еще в состоянии был сделать. Дыхание было прерывистое и хриплое. Скорее послали на станцию за доктором. Вскоре появилась рвота и как будто бы после этого стало лучше. Леонид Николаевич начал дышать ровнее, но постепенно все тише и слабее, пока к шести часам дыхание не прекратилось совсем. Так ни на минуту за эти два последних часа, не приходя в себя, без сознания, не простившись и ничего не сказав своим близким, родным, навсегда ушел от них Леонид Николаевич. Утром нужно было принять решение относительно дня погребения Леонида Николаевича, озаботиться покупкой и доставкой гроба из Выборга, заняться теми неизбежными тяжелыми хлопотами, который так мучительны для родных.
Выяснилось, что ни у кого из эмигрантов, живших в нашей деревне, не было от финляндского правительства разрешения на поездку в Выборг, а также необходимых на это денег. Выяснилось и то, что в распоряжении семьи покойного Леонида Николаевича оставалось всего сто марок. Те, единственные сто марок, который приехавший со станции доктор, после смерти Леонида Николаевича, отказался принять от вдовы за визит.
Это было все, чем располагала семья. Пришлось обратиться к жившему в другой деревне русскому эмигранту, имевшему пропуск в Выборг, с грустным поручением: найти среди знавших Леонида Николаевича богатых людей, в Выборге, необходимых на погребение средства.
На следующий день была панихида. Появились цветы и венки из Выборга, с черными надписями на белых лентах, сделанные от руки чернилами. Все они были от частных лиц. Местные беженцы приносили гирлянды, осенней зелени, букеты из поздних цветов. Их дети укладывали свои старательно сплетенные, наивные и трогательные детские веночки, в ногах гроба. Вдова Леонида Николаевича не пожелала предавать его прах земле на чужбин, и временно, до погребения в родной земле, решили поставить гроб с его телом в маленькой часовне, в парке местной помещицы. О дне выноса не было широко известно: Необходимость разрешения на проезд сюда лишало многих возможности приехать. Таким образом, случилось, что только очень немногочисленная группа провожала тело Леонида Николаевича из его дома до часовни. Не было никого из его близких друзей. Они, как и его братья, сестра, один из сыновей, были в России. Из людей старого литературного круга, давно знакомых с Леонидом Николаевичем здесь было только несколько человек. Соседи, беженцы, обыватели со станции, знакомые последних двух лет, с которыми случайно свела Леонида Николаевича эмиграция, не имевшие ни прежде, ни теперь никакого отношения к русской литературе, чуждые ему по духу люди, вот из кого состояла та кучка русских, которая шла за гробом Леонида Николаевича к месту его временного покоя. Тяжелые проводы писателя, так любимого всей русской интеллигенцией, кого с таким восторгом всегда приветствовала русская молодежь, чьи книги можно было видеть в самом далеком углу нашей родины, — проводы на чужбине.
Теперь, в чужой стране, в занесенной глубоким снегом маленькой часовне стоит гроб с его телом и ждет……
Ждет, когда Свободная Россия потребует его прах для достойной встречи, когда Родина, поняв и оценив его, даст вечный покой его телу и воздаст вечную и светлую память его творчеству и духу. (Из воспоминаний Марии Иорданской, 1919 год)
PS. 12 сентября 1919 года в деревне Нейвала близ Мустамяки (Финляндия) и был похоронен на местном кладбище. В 1956 г. его останки были перезахоронены в г. Ленинграде на Литераторских мостках Волковского кладбища.
За те недолгие несколько дней, которые он пробыл здесь, Леонид Николаевич уже начал скучать без моря, жаловался своим на отсутствие привычного вида. II потому, все ему не нравилось, раздражало. Из комнаты, которую он предназначил для своего рабочего кабинета, он велел вынести почти все, оставив только большой письменный стол и немного необходимой мебели. Все картины, драпировки, разные мелкие вещи и украшения, просил убрать. И только, когда комната npиo6pела просторный, строгий вид, он как- будто остался ею доволен. Остальная квартира была устроена толь¬ко отчасти и еще не все домашние разместились в ней так, как предполагали. Вещи не были упакованы. В передней стояли забитые ящики, корзины, утром привезенные из Тюрсева. На всем доме лежал отпечаток незаконченного переезда. Последние дни Леонид Николаевич был немного простужен и никуда не выходил. Накануне смерти ему стало лучше. Вечером он, Анна Ильинична и бабушка, втроем играли в винт. За отсутствием четвёртого партнера с болваном. Последняя запись на столе еще и сейчас не стерта. В день смерти Леонид Николаевич чувствовал себя совсем здоровым. Успокаивал и старался развеселить мать, — ей приснился нехороший сон и она была этим расстроена. В три часа обедали. Ел, как всегда. За столом шутил с детьми, разговаривал с учительницей об их занятиях. Потом в четыре часа пошел в спальню отдохнуть. Рядом в кабинете Леонида Николаевича Анна Ильинична села переписывать его заметки. Она успела переписать всего только несколько строк, когда вдруг услышала его зов, показавшейся ей тревожным. Она бросилась в спальню. Леонид Николаевич сидел на постели и тяжело дышал. “Анна, мне нехорошо”, — успел он выговорить. Она взяла лекарство и скорее стала отсчитывать капли. В это время Леонид Николаевич откинулся и упал навзничь. Чтобы влить лекарство пришлось разжать ему рот, по несколько глотков он еще в состоянии был сделать. Дыхание было прерывистое и хриплое. Скорее послали на станцию за доктором. Вскоре появилась рвота и как будто бы после этого стало лучше. Леонид Николаевич начал дышать ровнее, но постепенно все тише и слабее, пока к шести часам дыхание не прекратилось совсем. Так ни на минуту за эти два последних часа, не приходя в себя, без сознания, не простившись и ничего не сказав своим близким, родным, навсегда ушел от них Леонид Николаевич.
Утром нужно было принять решение относительно дня погребения Леонида Николаевича, озаботиться покупкой и доставкой гроба из Выборга, заняться теми неизбежными тяжелыми хлопотами, который так мучительны для родных.
О дне выноса не было широко известно: Необходимость разрешения на проезд сюда лишало многих возможности приехать. Таким образом, случилось, что только очень немногочисленная группа провожала тело Леонида Николаевича из его дома до часовни. Не было никого из его близких друзей. Они, как и его братья, сестра, один из сыновей, были в России. Из людей старого литературного круга, давно знакомых с Леонидом Николаевичем здесь было только несколько человек. Соседи, беженцы, обыватели со станции, знакомые последних двух лет, с которыми случайно свела Леонида Николаевича эмиграция, не имевшие ни прежде, ни теперь никакого отношения к русской литературе, чуждые ему по духу люди, вот из кого состояла та кучка русских, которая шла за гробом Леонида Николаевича к месту его временного покоя.
Тяжелые проводы писателя, так любимого всей русской интеллигенцией, кого с таким восторгом всегда приветствовала русская молодежь, чьи книги можно было видеть в самом далеком углу нашей родины, — проводы на чужбине.