Когда у Н. С. была работа, а значит и деньги, друзья уговаривали их купить квартиру, но собственность страшила их. В конце концов приобрели они место на кладбище «Иври Паризиен» для вечного упокоения, другой собственности, кроме этого памятника из серого камня, у них никогда не было.
Меня познакомил с Гончаровой и Ларионовым их приятель, журналист С. — Чтобы их встретить — сказал он — надо направиться в «Пети Сен-Бенуа». Это с давних пор их ресторан. Они там бывают ежедневно, часто два раза в день. Приходят первыми, уходят, когда гарсоны начинают убирать. Это место дружеских и деловых свиданий с элитой артистического мира, с прессой, с импресарио. Тут бывали Андре Жид, Сартр, Леон Блюм, Пикассо, Шагал, Кандинский, Дягилев и все звезды балета.
В те далекие годы, 1928, Ларионов работал над второй постановкой «Ренара» и весь был поглощен ею. Находился в лихорадочном, наэлектризованном состоянии, говорил без умолку, иногда шепелявя, как-то заикаясь, торопясь развить для слушателя свои идеи. Когда приходилось объясняться по-французски, то прибегал к жестам, к мимике. Меня поразил контраст: Михаил Федорович громко смеялся, шутил, прерывая других, заказывал необыкновенные блюда, его меню было, как и он сам, особое. Наталья Сергеевна была приветлива, но сдержана. Расспрашивая меня о моих занятиях, она время от времени останавливала мужа: «Миша, тише!».
М. Ф. был высокого роста, скорее грузный, чем полный, но очень подвижной. Его небольшие голубые глаза пронзительно смотрели на вас; иногда они светились лаской и добродушием. Хорошо сказал Фредерик Поттшер, работавший в журнала «Комедиа»: «Ларионов — полярный медведь, с нежностью незабудки». Н. С. статная, моложавая. «Без сносу девушка» — говорила она и заразительно смеялась. Одевалась просто, предпочитала темные тона, которые оттенял цветной воротничок, шарфик или брошка. Волосы гладко зачесаны, часто с повязкой или платочком. Она не бывала ни у парикмахера, ни у модистки. Держалась она с большим достоинством. Мадам Варе, хозяйка ресторана, с восхищением говорила: «Как хороша мадам Гончарова, сразу видно — гранд-дам и гранд-артист!»
Очень скоро я примкнула к группе ее учеников. Каждую неделю мы собирались в огромном ателье № 13 на улице Висконти (это ателье Гончаровой было описано Мариной Цветаевой). Иногда шли вместе на выставки. — «Видите ли, видите ли — повторяла она — главное, это уметь видеть!».
«Видимость» всего мира была ее стихией. Летом писала на берегу Сены. Как сейчас вижу ее, сидящей на опрокинутой лодке, ее карие, внимательные глаза устремлены на беспрерывно меняющиеся оттенки воды, на отражения облаков. Часто завтракали вместе, потом начинались бесконечные беседы в кафе «Флора». — «Все проходит — говорила она — любовь, дружба, только труд остается». Терпение у Н. С. было безмерно, как и ее трудоспособность.
Н. С. была «затворницей». Они редко кого допускали в свою квартиру, это была «привилегия», Когда я впервые пришла к ним, то изумилась: некуда было поставить ногу. На полу в коридоре лежали пакеты, картоны, рисунки, повернутые к стене картины. Стопки книг занимали всю большую комнату, где спал М. Ф. и стоял на столике телефон. Н. С. жила в маленькой комнате, тоже заставленной рамами и картинами. Потом я узнала, что эта «загруженность» была для обоих «жизненной необходимостью». Еще в Москве, в родительском доме, в Трехпрудном переулке, две комнаты были так же «загружены». М. Ф. был страстный коллекционер — он собирал книги, иконы, лубки, картины, газетные вырезки, редкие безделушки, словом все, что, так или иначе, могло возбудить его творческую деятельность.
Никогда не говорила Н. С. о себе, была замкнутым, даже секретным человеком. Не показывала нам своих картин, чтобы не было подражания, всячески стараясь, чтобы проявилась наша индивидуальность. Когда рассказывала что-нибудь, не относящееся к урокам, а к ней самой, и я вынимала карандаш, чтобы записать, Н. С. хмурилась: «Оставьте, оставьте, я этого не хочу!» Гончарова не хотела «увековечивать» себя; подобно средневековым мастерам, творила ради творчества. Вот ее слова: «Картина продана в Лондон. Подпись стерлась. Кто художник? Неизвестно. Да и не важно это — есть картина! (Художника знаю только я)». Как не похоже на теперешнее: продается подпись и не важна картина.
Только после их смерти узнала я про московский период их жизни.
Сверстники, оба родились в 1881 году, Ларионов на юге в Тирасполе, Гончарова — в средней полосе России. Детство «Наташи» прошло в «дворянском гнезде», в имении «Ладыжино» у бабушки, культурной, любящей искусства. Детские годы «Миши» — тоже у бабушки, в провинции, где отец его был военным врачом. Девочка была спокойная, прилежная, это спокойствие и выдержанность сохранит она на всю жизнь. Напротив, «Миша» — проказник, выдумщик — не поддавался никакой дисциплине.
У обоих была тяга к карандашам и краскам. Когда встретились они в Училище Живописи, Ваяния и Зодчества, 20-летний Ларионов был поражен приветливой, ясной, спокойной Наташей, а в ответ заинтересовал он ее своим умом, своими проектами, своей неутомимой энергией. Позже Н. С. скажет: «После нашей встречи мы, так сказать, больше и не расставались».
Влияние Ларионова сказалось тотчас же: Наташа оставляет скульптуру, чтобы заняться живописью. Удивительно то, что эти два художника сохранят на всю жизнь каждый свою творческую индивидуальность. (Пример другой пары: Соня Делонэ приблизилась к теме Робера). В живописи Гончаровой можно видеть скульптурность, даже монументальность («Евангелисты»), есть тут и влияние ее отца, архитектора.
Живопись Ларионова более лирична, впоследствии Анненков скажет о ее «музыкальности». Была ли Гончарова «первой и блестящей ученицей Ларионова», как напишет Камилла Грей? Едва ли можно это утверждать — но что совершенно очевидно для тех, кто их ближе знал, это, что | Ларионов, в течение всей ее жизни, оставался ее «художественным советником». До конца авторитет М. Ф., с его блестящей эрудицией и необыкновенной памятью, был непоколебим. Место Ларионова и Гончаровой среди множества художников беспредметного, «абстрактного» искусства совсем особое. Начиная с 1909 по 1913 год Ларионов создал первое в мире течение «Лучизм». Кратко можно определить «лучистую» картину, как плоскость, на которую перенесены лучи, исходящие от предметов. Эти лучи-линии, пересекающиеся в разных направлениях и в разных ритмах, создают новую гармонию, причем предметы частично или совершенно исчезают. В июне 1912 года Ларионов опубликовал свою теорию в издательстве Мюнстер в Москве. В 1913 году вышел Манифест Лучизма, подписанный 12 художниками — «лучистами». Абстракцию в живописи в те же годы искали Купка, Делонэ и Сюрваж во Франции, Кандинский в Мюнхене, но каждый в одиночку.
По словам Мишель Сефора, Ларионов и Гончарова — два имени, которые история не может разделить — являются пионерами беспредметности. Оба, как сказочные богатыри, сражались с сухостью академизма, противопоставляя ей народный эпос — «примитивизм» и «вещевую лучистость», как бы ожившую повседневность в трансцендентном ее преломлении. Варсонафий Паркин, критик и апологет всех новшеств, внесенных Ларионовым в русское искусство [прим. ред. — псевдоним Михаила Ларионова], пишет: «Гончарова дает следующие даты — 1901-1906 — Импрессионизм. 1906-1911 Синтез, Кубизм, Примитивизм. 1911-1913 — Футуризм, Лучизм». Если Ларионов создатель «Лучизма», то Гончарова — его утвердительница. На выставках ее полотна занимают целые стены. В ларионовско-гончаровскую группу входят все новые артисты и, научившись, покидают их. Удивительно то, что «ученики используют приобретенное, становятся более известными и имеют у публики успех. Ларионов ищет все новых путей, а не успеха; Гончарова служит искусству: слава не интересует ее». Только после ее смерти узнала я о блестящей выставке «800 картин» в 1913 г. в Москве, о том, как встретил громом аплодисментов Париж ее «Золотого Петушка»! Одна из главных черт характера, присущая обоим, была незаинтересованность — материальная выгода как бы не существовала, оба жили в «другом плане», «бессеребряном». Уроки давались даром, гостеприимство было широкое.
Надо сказать, что Ларионов, очень ценивший талант Н. С., ставил ее на первое место, любил говорить о ней, о ее художественных успехах, совершенно замалчивая свои собственные. Он не только был скромен, он недооценивал себя. В работе у него не было усидчивости и железной воли, как у Н. С., но он никогда не расставался с карандашом, рисовал на ходу, в ресторане на меню, на бумажной скатерти, щедро раздавая свои, подчас, шедевры. Гончарова работала не разгибая спины, работала и по ночам. После смерти Дягилева М. Ф. был как бы ее «импресарио», он искал для нее работу, главным образом для балета. Он все время выходил, был с людьми, Н. С. была «затворницей». Они редко кого допускали в свою квартиру, это была «привилегия», Когда я впервые пришла к ним, то изумилась: некуда было поставить ногу. На полу в коридоре лежали пакеты, картоны, рисунки, повернутые к стене картины. Стопки книг занимали всю большую комнату, где спал М. Ф. и стоял на столике телефон. Н. С. жила в маленькой комнате, тоже заставленной рамами и картинами. Потом я узнала, что эта «загруженность» была для обоих «жизненной необходимостью». Еще в Москве, в родительском доме, в Трехпрудном переулке, две комнаты были так же «загружены». М. Ф. был страстный коллекционер — он собирал книги, иконы, лубки, картины, газетные вырезки, редкие безделушки, словом все, что, так или иначе, могло возбудить его творческую деятельность.
В 1913 году приехал в Москву Илья Зданевич (Эли Эганбюри), написавший их первую монографию. Так как места для кровати не было — сняли дверь и на ней устроили постель. Гостей принимали на кухне. В Париже она была крошечной. Сидели на табуретках вокруг стола, уставленного множеством маленьких блюд: гречневая каша, рис, чернослив, сардинки, селедка, компот, печеные яблоки, апельсины, творог, печенья, сыр, вино, чай, кофе. Заведовал угощением М. Ф. (о нем говорилось, что он ест колбасу с вареньем и запивает рыбу гренадином). Отказываться было невозможно, оба любили угощать. Прожили они в этой квартире полвека, без всякого комфорта, с тем же заведенным ритуалом. После войны средства все уменьшались и они уже не бывали в ресторанах, а принимали у себя. Всегда гости уходили от них обогащенными, растроганными тем богатством духовным, которым жили эти необыкновенные, ни на кого не похожие художники.
И в Москве, и в Париже М. Ф. находил время приводить покупателей к начинающим художникам и, если покупка состоялась, то радовался, как ребенок, получивший подарок. А, случалось, и сам покупал картины у своих учеников (так купил он у меня несколько головок).
Редкая черта в артистическом мире: ни малейшей зависти они ни к кому не испытывали; щедро одаривали картинами и богатых и бедных.
Когда у Н. С. была работа, а значит и деньги, друзья уговаривали их купить квартиру, но собственность страшила их. В конце концов приобрели они место на кладбище «Иври Паризиен» для вечного упокоения, другой собственности, кроме этого памятника из серого камня, у них никогда не было.
Там и покоятся те, кто, по словам историка искусства, Мишель Сефора: «Руководили и вели к новому художественному пути русское искусство. Их творчество имело огромное значение. Их кисти написали тогда главнейшую главу искусства нашего века».
******
Автор: Татьяна Логинова, впервые опубликовано в сборнике «ALMANACH RUSSE», Париж, 1981 г.
Дополнительные материалы:
Татьяна Логинова «Живое прошлое, воспоминания об Иване Бунине»
Письма Буниных к художнице Т. Логиновой-Муравьевой
Лекция Екатерины Середняковой «Наталья Гончарова и Михаил Ларионов»
Письмо Михаила Ларионова к Александре Прегель
Архив:
Лекция Марии Васильевой о Михаиле Ларионове и русском Монпарнасе