Во время развешивания картин в зале выставки к Николе подошел тогда еще очень молодой, но уже прославившийся, художник Левитан. Он долго стоял перед картиной «Еловый лес», и сказал Николе, что картина понравилась ему: «так как в ней много настроения, а это главное». Затем Левитан, взглянув в каталог, в котором были обозначены цены, воскликнул «Как, вы хотите за эту картину всего 75 рублей? Разве можно за такую превосходную вещь назначать такую ничтожную цену». И с этими словами он карандашом приписал к цифре 75 еще нуль, но скромный Никола испугался такой высокой цифры и, когда Левитан ушел, переправил 750 на 125. За эту цену «Еловый лес» купил известный фабрикант и коллекционер картин Сапожников.

Из воспоминаний Генриха Ивановича Гроссена
о Николае Петровиче Богданове-Бельском (1868-1945)
Имя художника Н. П. Богданова-Бельского было в свое время в России одним из самых популярных, особенно среди молодежи, так как не было ни одного букваря или хрестоматии, в которых отсутствовали бы репродукции его картин: «Мальчик у дверей школы», «Будущий инок», «Трудная задача» и др.
Познакомил меня с Н. П. сенатор В. О. Лутковский (горячий поклонник его таланта) на выставке передвижников в Петербурге незадолго до первой Мировой войны. Внушительная толпа зрителей, среди которых были известные знатоки живописи, стояла перед большой картиной «Социализация». Жизненность композиции, колоритность обстановки избы с роялем и наваленными в беспорядке дорогими предметами из помещичьего дома — все это до жути наглядно показывало, какая трагедия происходила в деревне в страшные дни народных волнений.

«Не правда ли, талантливо? За живое хватает! А дети-то дети какие! Молодец Николенька! сам ведь был таким же босоногим мальчишкой, а теперь — имя на всю Россию» восторгался сенатор Лутковский.
При выходе из зала я увидел молодого человека лет 35-ти, который, не спеша, с сознанием собственного достоинства, подошел к Лутковскому, и радостно приветствовал его. Это был Богданов-Бельский. Я выразил художнику свое восхищение «Социализацией». Он смутился, но улыбнулся и сказал: «Спасибо за комплимент, я очень рад, что картина понравилась вам. Пресса упрекала меня в том, что я, увлекшись детьми и портретами, стал равнодушен к общественным явлениям, вот я и написал то, чему бывал свидетелем».
Поговорив о волнениях, имевших место в провинции, мы разошлись. После этой встречи прошло «в грозе и буре» немало лет и я увидел Николая Петровича уже в 1921 году, в Риге, где в течение почти двадцати лет близко сойдясь с ним, я узнал его не только как знаменитого художника, но и как изумительного человека с прямым и цельным характером, человека, которым всегда руководили любовь к людям, правда, совесть и долг, а целью жизни до конца дней осталось искусство.

Тогда, в Риге я просил маститого художника писать мемуары, которые, казалось мне, были бы весьма интересны. Николай Петрович согласился рассказать о своей жизни, но из-за перегрузки работой, просил записывать его воспоминания в мастерской. И так мы приступили к работе. Художник писал картину и свободно, не спеша рассказывал. Рассказчиком он был великолепным, а я заносил все в тетрадь. Так работали мы с большими перерывами несколько лет. Когда мемуары, были закончены, переписаны и сданы ему, кончилась и самостоятельность Латвии — ее заняли советские войска. Больной же художник, ожидавший серьезной операции, был доставлен верной спутницей его жизни в берлинскую клинику профессора Зауербруха, где после операции скончался в феврале 1945 года.
Считаю своим долгом выразить глубокую благодарность вдове покойного Антонине Максимилиановне Богдановой-Бельской (Хёфлингер), друзьям и почитателям его, в особенности художникам Е. Е. Климову, Э. Д. Прэну, К. Г. Гедда, Тагпе Л. и всем, оказавшим мне любезное содействие. (Г. Г.)

Открытие таланта
Художник, академик и профессор Николай Петрович Богданов-Бельский родился 8 декабря 1868 года в деревне Шепотово Бельского уезда, Смоленской губернии. Родители художника были безземельные крестьяне: отец, Петр Богданов, работал как плотник и столяр, мать Ефросинья Ивановна кроме домашних работ занималась стиркой белья у соседних помещиков. При таких условиях родители никакого образования мальчику дать не могли. С малых лет у Николы появилась страсть к художеству. Уже в шесть лет он любил вырезать из коры разные фигурки лошадок, коров, овец, зайчиков. Раз он вырезал из дерева целую скрипку, которую купил у него соседний помещик за 20 копеек! «Эти гроши доставили мне больше радости, чем тысячи рублей, получаемые мною впоследствии за картины», — вспоминал много лет спустя уже известный художник.

С грамотой в те времена было неважно — в Шепотове и в других соседних деревнях школы отсутствовали. К счастью, к тому времени, когда мальчику надо было посещать школу, известный профессор С. А. Рачинский переехал из Москвы на постоянное жительство в свое имение Татево, где и открыл школу. Он-то и сыграл большую роль в жизни Николы, да и многих других крестьянских детей.
Сергей Александрович Рачинский родился в 1833 г. С 1861 г. он профессор в Московском университете по физиологии растений, где становится известным не только как крупный ученый, но и как видный либеральный общественный деятель. В 1867 году он не согласился с мероприятиями министра народного просвещения графа Д. Толстого, который сократил число лекций по естественным наукам и вообще ограничил автономию университетов, и ушел в отставку. Вскоре профессор Рачинский покинул Москву и удалился в деревню, где променял университетскую кафедру на скромное место деревенского учителя. По своему мировоззрению Сергей Александрович не был революционером, но он был истым народником и «пошел в народ», как тогда говорили.
Прибыв в свое родовое имение Татево, он быстро создал здесь образцовую школу для крестьянских детей, где он сам и тщательно подобранные им учителя, такие же идеалисты, как и он, составили своего рода братство людей, стремящихся к просвещению народа. А через несколько лет Рачинский разбросал по Бельскому уезду сеть не только низших, но и высших народных школ, материально поддерживая их из своих средств. Многим крестьянским детям он дал образование, многих «вывел в люди».

Так он обнаружил и талант к художеству у Николы Богданова, пасшего в своей деревне гусей. Девяти лет Никола попал в Татевскую школу, куда в мороз и непогоду ходил пешком. Вскоре он обратил на себя внимание сначала товарищей, а потом и учителя. Кони, коровки и разные зверюшки, вырезанные Николой из древесной коры, восхищали его товарищей и они наперерыв просили его смастерить им лошадку или зайчика. Однажды учитель, взглянув на обложку учебника Николы, увидел рисунок человека, стоящего у классной доски, и узнал себя. Он сказал ученику: «Хотя ты плохо поступаешь, что рисуешь на обложке книги, которую надо беречь, но рисуешь ты хорошо, главное стараешься. В награду я дарю тебе тетрадь для рисования. Продолжай рисовать, но в тетради».
Спустя некоторое время в школу прибыл Рачинский. Он заинтересовался, нет ли среди школьников способных к рисованию? Учитель сразу же указал ему на Николу.
— А ну-ка нарисуй нам учителя, сказал с улыбкой попечитель школы, уже слышавший о рисунке на обложке книги, причем учитель вручил Николе мягкий карандаш и лист бумаги. Никто, даже сам Никола не знал, какой решительный и ответственный момент наступил в его жизни, когда он рисовал учителя, сидящего у стола.

Все школьники сгруппировались у его парты, на которой лихорадочно работал их товарищ. «Наш не сдаст, он не только учителя, но и быка может нарисовать» шептались гордые вниманием начальства к Николе школьники. И действительно, через полчаса долгого и томительного ожидания учеников, рисунок был готов. Сходство с учителем получилось разительное! Рачинский погладил счастливого мальчика по голове, похвалил, а рисунок взял с собой. Участь художника-самородка была решена.
Рачинский показал рисунок Николы своей матери, Варваре Абрамовне, родной сестре известного поэта Е. А. Боратынского, современнице А. С. Пушкина, с которым она когда-то танцевала на балах. Она захотела видеть талантливого мальчика и последний был вызван в Татево.
И вот, в один прекрасный день Никола пришел в Татево. С волнением и некоторым страхом поднимался он по широкой лестнице роскошного дома-дворца Рачинских, все время озираясь по сторонам, чтобы его не укусили барские собаки. Когда его провели в комнаты дома, то там начал он всему удивляться: и дорогой мебели стиля ампир, и громадным зеркалам, и блестящему, как зеркало, паркету. Но особенно его восхищали картины, от которых он не мог оторвать взгляда. Бедному мальчику и в голову не могла прийти мысль, что когда-нибудь и его картины займут место среди этих произведений живописи.

Старушка Рачинская, с мнением которой Сергей Александрович особенно считался, приняла мальчика очень ласково, интересовалась его жизнью в деревне, где он пас гусей, и его увлечением рисованием. Никола на все вопросы отвечал толково и вызвал к себе симпатии всех сидящих за столом членов семьи Рачинского. Мальчику предложили угощение. Никола смущался, неловко сидя на краю стула среди господ. Они все казались ему добрыми, так как интересовались главным образом тем, что ему казалось дороже всего на свете — рисованием. Особенно ему нравился этот живой барин, заставивший в школе нарисовать учителя. Он и здесь больше всех говорил с ним, называя его Николенькой. Он показывал всем его рисунок, вырезанного конька и зайца, часто повторяя слово «талант», а что такое «талант» мальчик не знал.
Торопливо он допил свою чашку чая и поставил ее вверх дном, как это делали все дома, а на чашку положил огрызок сахару, впрочем, старая барыня поставила чашку как должно, а кусочек сахару приказала тут-же съесть. Но вот наконец все встали и на душе мальчика стало веселей. Рачинский подарил ему несколько тетрадей и карандашей, и обещал отдать его в школу рисования, откуда он выйдет художником.

Школу Никола кончил хорошо. На экзамене присутствовал сам Рачинский, который похвалив мальчика, вызвал его мать и заявил ей, что все заботы о будущем ее сына он берет на себя и на свой счет отсылает Николу в рисовальную школу при Троицко-Сергиевской Лавре.
В Лавре, в монастырской школе, где был хорошо поставлен класс рисунка, учителя обратили внимание на одаренного ученика, мечтая сделать из него великолепного иконописца. Но судьба предопределила талантливому Николе иной путь — после блестящего выпускного экзамена в Лавре Рачинский отдал Николу в Московское Училище Живописи, Ваяния и Зодчества при определенной им субсидии вполне достаточной для жизни в Москве.
Итак, тринадцати лет (1881 г.) Никола оказался в Москве, о которой он мог только мечтать! Получилось как в стихах Некрасова:
«Не без добрых душ на свете —
Кто нибудь свезет в Москву,
Будешь в Университете —
Сон свершится наяву…»
Действительно, сон совершился на яву! Он в Первопрестольной, хотя и не в Университете, но в Училище Живописи, откуда недалеко и до Академии!
В Училище Живописи, Ваяния и Зодчества
Московское Училище Живописи, Ваяния и Зодчества было преобразовано в 1866 году, оно в короткое время завоевало в области искусства почетное место в России, выпустив ряд выдающихся художников: братья Маковские, Перов, Прянишников, Шишкин, Боткин и др. При поступлении Николы профессорами там были Владимир Маковский, Поленов и Прянишников — любимые учителя Николы.
Под руководством этих профессоров Никола работал с необыкновенным увлечением, переходя из класса в класс с наградами. С гордостью следил Рачинский за его успехами и радовался: знание людей не обмануло старого профессора, так как с каждым годом он все больше убеждался, что из его воспитанника выйдет толк и в недалеком будущем он займет видное место среди знатных людей России.
Сразу же после перехода в последний класс (натурный), Никола — ему тогда было 16 лет — поехал на лето в Татево, где у Рачинских сделался как бы членом семьи и по прежнему именовался Николой, для других же стал Николаем Петровичем. В Татеве молодой художник целыми днями бродил с мольбертом и писал еловый лес, причем часто торопился, боясь пропустить замеченное им в удивившей его игре солнечных лучей в ветвях ели.

По желанию С. А. Рачинского со своими летними работами Никола пошел к профессору Поленову, чтобы показать их. Поленов преподавал в то время пейзаж и натюрморт. Поленов принял ученика очень сердечно, внимательно просмотрел его работы и остался ими очень доволен. Особенно ему понравился «Еловый лес».
«В вашей картине меня пленяет простота и внутренняя красота пейзажа, ваш лес живет и дышет — это главное», — сказал профессор. Затем он дал Николе ряд ценных указаний, главным образом из области техники и, в заключение, пожелал успеха своему ученику. Счастливый Никола быстро помчался домой, с целью скорее написать подробный отчет о визите к Поленову своему покровителю Рачинскому. Но почивать долго на лаврах было нельзя, так как в классах училища началась лихорадочная работа для выставки картин, которая должна была состояться на Рождество.
Перед открытием выставки на заседании жюри по вопросу о допущении на выставку картин студентов, среди профессоров загорелся спор о том, принять ли на выставку пейзажные работы Николы, так как он, вопреки правилам, представил жюри не жанровые, а пейзажные работы. Но большинство профессоров решило принять картины Николы на том основании что у него фигуры и лица всегда были исполнены отлично.

Во время развешивания картин в зале выставки к Николе подошел тогда еще очень молодой, но уже прославившийся, художник Левитан. Он долго стоял перед картиной «Еловый лес», и сказал Николе, что картина понравилась ему: «так как в ней много настроения, а это главное». Затем Левитан, взглянув в каталог, в котором были обозначены цены, воскликнул «Как, вы хотите за эту картину всего 75 рублей? Разве можно за такую превосходную вещь назначать такую ничтожную цену». И с этими словами он карандашом приписал к цифре 75 еще нуль, но скромный Никола испугался такой высокой цифры и, когда Левитан ушел, переправил 750 на 125. За эту цену «Еловый лес» купил известный фабрикант и коллекционер картин Сапожников. Все пять картин Николы, выставленные на этой первой в его жизни выставке, были проданы и счастливый художник оказался обладателем невиданной им доселе суммы в 525 рублей!
«Почувствовав себя богатым человеком, вспоминал позже Богданов-Бельский, я решил с благодарностью отказаться от субсидии доброго моего воспитателя С. А. Рачинского, который все время аккуратно присылал мне на жизнь 25 рублей ежемесячно, о чем я и сообщил ему письмом. С этого времени, т.е. с 18-ти лет, я стал жить своим собственным трудом». Но Рачинский, видимо, тронутый поступком своего воспитанника, не прекратил помогать молодому художнику, ревностно следя за его работой.

Вскоре после удачной выставки зимой Никола получил от Рачинского письмо с сообщением, что отныне забота его, Рачинского, простирается и на родных его: он дарит для них свой маленький хутор «Давыдово» в 33 десятины. Этот хутор Сергей Александрович купил для постройки учительской семинарии с сельско-хозяйственными курсами, но за отсутствием достаточных средств, эту мечту осуществить не удалось, поэтому он подарил «Давыдово» родным Николы, чтобы у последнего отпала забота о них. Об этом радостном событии художник сообщил своей матери. Радость ее и родных была неописуема.
«Будущий инок»
Прежде, чем описать историю картины «Будущий инок» — несколько слов о характерных чертах академических традиций, господствовавших в то время в Училище Живописи, Ваяния и Зодчества в Москве, повлиявших на творчество молодого художника. Там, конечно, сохранялись традиции строгого рисунка, усвоенного с гипса и с живой натуры. Традиционный колорит, еще не овеянный цветистым светом, которым уже увлекались французские импрессионисты, преобладал тогда в русской живописи. Колорит этот кажется теперь довольно мрачным и мало интересным, хотя проблемы тона и красочных сопоставлений также привлекали в то время внимание художников.

В бытность Богданова-Бельского учеником Московского Училища Живописи, да и позже, когда он работал молодым художником — задачей «обновившегося» искусства считалось отображать жизнь «без прикрас», без «мудрствования» и даже без подражания мастерам прошлого. «Отсюда получился ярко выраженный реализм, как в выборе самого сюжета, так и в его трактовке, включая и выбор красочной гаммы, отсюда и натурализм даже в обработке деталей» (Прэн). Одна из самых первых серьезных работ Богданова-Бельского — картина «Будущий инок» отражает именно эти характерные черты.
Как-то перед масленицей смотритель училища заявил, что Богданов-Бельский должен через два месяца представить картину для получения звания неклассного художника. Согласно уставу училища кандидат должен был до того, как приступить к писанию картины, представить совету эскиз на утверждение. Не имея еще определенной темы, Николай Петрович долгое время был в затруднительном положении, не зная, что делать. Наконец он решил обойти это правило и ехать в Татево, чтобы там найти соответствующий сюжет и тогда писать картину. Он так и поступил.
В Татеве вблизи своего покровителя Рачинского и в благоприятной обстановке для творческой работы он удачно разрешил вопрос о сюжете картины. Этой картиной был «Будущий инок», выдвинувший его в ряды первоклассных художников. О том, как была создана эта картина, Николай Петрович рассказал следующее: «Меня всегда интересовали крестьянские дети и я охотно проводил свое свободное время среди них, и часто ходил в школу посмотреть, как они учатся. Пришел я на урок Сергея Александровича, и вот здесь я обратил внимание на одного мальчика четырнадцати лет с необыкновенно грустными и задумчивыми глазами. Этого мальчика любил Рачинский именно за редкую среди детей серьезность и грустные глаза. Звали его Семеном Дорофеевым. Он очень любил читать священные книги и слушать рассказы странников о разных обителях и монастырях. На Масляной неделе я напомнил Рачинскому о моем затруднительном положении — найти в кратчайшее время сюжет для картины. При обсуждении этого вопроса я указал ему на его ученика Семена. Рачинский с оживлением воскликнул: «Подумай серьезно о Семене — не дает ли его тебе сама судьба?».

И вот тут у меня мелькнула мысль написать Семена, слушающего рассказы странника. Задумано — сделано. Я нашел подходящий тип странника, крестьянина, религиозно настроенного. Облачил его в соответствующий для странника костюм и посадил его в избе за стол против Семена, которому он должен был что-нибудь рассказывать. Композиция картины живо предстала в моей голове, и я с жаром принялся за работу. Время великого поста особенно содействовало моему заданию. На пятой неделе великого поста я кончил картину и назвал ее «Будущий инок». Рачинский был очень доволен моей работой, но я был не удовлетворён ею — мне казалось, что я мог бы написать лучше. Мне хотелось уничтожить картину, но мысль огорчить этим профессора остановила меня. Без особенной радости повез я ее в Москву. Недалеко от городка Ржева наши сани, на ухабе опрокинулись и я упал в снежную кучу. С мыслью, что мое тайное желание исполнилось, т.е. картина погибла, я искал ее среди выброшенных вещей. К моему удивлению, «Будущий инок» лежал совершенно невредимым в стороне от ухаба».
В Москве Николай Петрович представил вовремя свою работу в экзаменационный комитет (1884 г.), и выдержал устные испытания. Конференция профессоров (Маковский, Сорокин, Поленов, Прянишников) присудила ему звание неклассного художника, а картину «Будущий инок» приобрел за 300 рублей известный московский любитель картин Солдатенков.
Так Богданов-Бельский оказался плохим судьей своей картины, пожелав ей гибели. Эта картина имела большой успех. Она отображает те характерные черты академической традиции, которые господствовали в то время в Училище Живописи. В таком же роде были выполнены художником картины, написанные вслед за «Будущим иноком», как например, «Тайная молитва». «Тайная молитва» в Москве была премирована. В Училище сданы экзамены по всем полагающимся предметам и в 1889 году, когда ему исполнился 21 год, Богданов-Бельский стал «полноправным классным художником». Можно сказать, что этой картиной и некоторыми другими кончился первый период его творчества. На очереди стояло исполнение давнишней мечты — путешествие заграницу. Эта мечта осуществилась, благодаря случайному знакомству в Петербурге с бессарабским помещиком Кристи, который пригласил художника в августе 1890 года погостить у него и заодно написать портрет г-жи Нелидовой.
Первая поездка заграницу
В Константинополе
В сентябре 1890 года, получив достаточную сумму денег за портрет Нелидовой и рекомендации Кристи к российскому послу в Константинополе, Богданов-Бельский отправился через Одессу на пароходе в столицу Турции. О своих впечатлениях он заносит в записную книжку следующее: «Не помню, кто все впечатления от чего-нибудь делит на три категории — первая, когда действительность превосходит ожидание, вторая — когда она вполне оправдывает, что вы ожидали, и третья, когда действительность разочаровывает вас. Море меня поразило своей бесконечной далью и таинственной красотой, но через два или три часа наш пароход вдруг начало качать и синевато-зеленые волны, смешанные с белой пеной, яростно захлестывали палубу, на которой я стоял. Мне стало страшно. Я взглянул еще раз вдаль: что-то прекрасное и в то же время жуткое было в море. И я невольно вспомнил картину Айвазовского «Черное море». Мысленно сравнивая ее с действительным морем, на которое я смотрел мне казалось, что как ни хороша картина, все же на холсте этого художника не выражена красота, смешанная с жутью. Мое впечатление от моря я отношу к первой категории… Утром все прошло, море было спокойное и под солнечными лучами сияло страшной красотой! Над горизонтом большим огненным шаром светило солнце. Темно-синей полосой виднелся турецкий берег. Вот наконец наш пароход тихо и плавно входит в сказочно прекрасный Босфор и останавливается недалеко от берега вблизи дачи посольства Российской империи и я сел в шлюпку, высланную секретарем посла за мною».

Посол Нелидов принял художника очень радушно. Пригласил его на завтрак и дал несколько ценных советов относительно срисовки с натуры, что требует большой осторожности, так как турецкие власти очень подозрительно относятся к фотографам и художникам. Советовал посетить и Афон. В течение недели Богданов-Бельский осматривал достопримечательности столицы. Незабываемое впечатление он получил от знаменитого храма Айя-София. Много было сделано этюдов на улицах и базарах. А потом художник отправился на Афон.
На Афоне
Посещение священной горы Афон для религиозно настроенного молодого художника было большим духовным наслаждением. На пароходе, плывшем по тихим волнам Дарданельского пролива, он любовался живописными берегами с их городами и селами. Незаметно в блаженном созерцании прошли несколько часов, как вдруг он увидел на горизонте небольшое облачко, а потом отчетливо различил правильное очертание горы Афон. Вскоре пароход остановился у пристани Дафни, где его встретил монах, посланный игуменом монастыря.
По всему Афону в то время было разбросано двадцать монастырей, несколько скитов и множество отдельных келий. Русский монастырь был только один — Пантелеймоновский, да еще два скита — Андреевский и Ильинский, остальные — греческие.

Жил художник в монастырской гостинице, откуда делал продолжительные экскурсии по Афону, во время которых нарисовал много пейзажных этюдов. В монастыре вел полумонашеский образ жизни. Рано вставал, шел в церковь к заутрене. Завтракал и обедал в фондарике (столовой). Много беседовал с монахами. Между прочим, там познакомился он с интересным послушником братом Филиппом, самоучкой художником. Филипп писал иконы в одной церкви. Этот самоучка впоследствии оказался известным художником Малявиным.
Живопись его на Афоне, хотя и не имела выдержанного стиля и святые его, по словам Богданова-Бельского, были тогда довольно реалистичны, но все же носили печать большого таланта. Малявин интересовался пейзажем и постоянно сопровождал гостя, писавшего этюды. Во время экскурсий всюду встречались незабываемые по красоте виды, особенно с возвышенности на море. Позже наш художник написал несколько этюдов: «Морской прибой», «У берегов Афона» и др.

Афонские монахи совершали церковные службы очень торжественно и с большим благолепием. Особенно сильное впечатление на художника произвело всенощное бдение в соборе, которое совершал о. наместник в сослужении многочисленного духовенства. В письме к Рачинскому Богданов-Бельский так описывает это богослужение:
«Однажды монахи сообщили мне, что в соборе будет большое всенощное бдение и спросили, не пожелаю ли я пойти на эту службу? Она начинается в шесть вечера, а кончается в шесть утра! Мое сомнение, выдержу ли я такую длительную службу, я рассеял доводом, что, если старцы-монахи могут выстоять 12 часов, то неужели я, молодой человек, не выдержу? И я охотно согласился и пошел в церковь. Ночь была удивительно теплая и замечательно красивая. Окна собора были открыты, через них можно было любоваться чудным видом на море. Оно переливалось серебристым блеском луны. Очаровательная ночь! Но когда на середину собора вышли на литию шестьдесят старцев-иеромонахов с зажженными свечами, в своих черных мантиях, золотых ризах и с клобуками на головах, а затем старческими голосами запели:
Твоим Крестом, Христе Спасе,
Смертию державы разрушися
И диавола прелесть упразднися…
Я под впечатлением этой необычайной по красоте картины и пения стоял, как оцепенелый. Вот, размышлял я, эти святые старцы, давно удалившиеся от всяких прелестей мира, так радостно и проникновенно поют, что для них «дьявола прелести упразднися», в то время как через окна смотрит на нас всех чарующая, манящая к счастью природа, соблазняя оставить молитвы и вернуться к ней.
Когда кончилась торжественная часть службы, все свечи были погашены и храм оказался в полутьме, кое-где горели лишь лампады. Вышел иеромонах и стал, обратившись к молящимся, читать из «Четьи-Минеи» житие святых. Тишина нарушалась лишь однообразно ровным чтением. Богомольцы из «простого» народа уселись на пол, а почетные гости заняли места у стен на приготовленных для них скамейках (стасидии). Во время чтения постоянно ходил со свечей в руке монах и следил, чтобы кто-нибудь не заснул. С некоторым затруднением слушал я монотонное чтение, полузакрыв глаза, повторяя про себя: «вот, я не сплю, не сплю». Вдруг чувствую легкий удар в плечо. Открываю глаза, и вижу перед собою строгое лицо монаха со свечою, который укоризненно посмотрел на меня и пошел дальше.
«Экая досада», подумал я с огорчением, все-таки уснул. Вот, тебе «и дьявола прелесть упразднися» После этого я уже не спал. Когда же кончилась служба, я пошел в свою комнату и писал еще этюд моря, освещенного луной».

Наблюдая за суровой жизнью афонских монахов Богданов- Бельский часто удивлялся моложавости и какой-то физической свежести многих так называемых старцев, несмотря на строгие посты и изнурительные работы. Однако некоторые обычаи монастыря казались ему странными, а один из них даже испугал его. Однажды монахи показали ему большую часовню, стоявшую отдельно от монастыря. Заведующий часовней монах провел его в большой зал часовни, по стенам которой от потолка до пола находились черепа на полках, на которых значилась надпись с указанием фамилии, имени и даты рождения и смерти. Взяв один череп, монах сказал художнику: «Это череп моего друга, умершего четыре года тому назад, Царство ему небесное!» Перекрестившись, монах снял с полки второй череп, грустно покачал головой, и продолжал: — «А это череп другого друга, умершего раньше предыдущего, он был хороший поэт, писал божественные стихи. Царство ему небесное!» Изумленному таким зрелищем художнику монах-проводник пояснил, что согласно уставу монастыря, на Афоне умершего брата хоронят по обычному монастырскому порядку, но через три года вырывают из могилы его останки и, если кости совершенно отделились от мяса, их кладут в ящик, находящийся в часовне, а отделенный от скелета череп с надписью помещают на полку в особой комнате. О другом странном обычае в монастыре художник писал Смирнову, секретарю российского посольства следующее: «Я хочу поспешить покинуть Афон, так как боюсь, откровенно говоря, насильственного пострижения. Я очень простудился, и лежу в кровати. Отец Гавриил, ухаживающий здесь за больными, уверяет, что в монастыре существует обычай, в силу которого опасно заболевший может быть пострижен даже против его воли. Как пример, он привел случай с игуменом Пантелеймоновского монастыря отцом Макарием, который в дни его молодости, будучи паломником, заболел и был пострижен правда, после вторичного заболевания. По поводу моей болезни этот отец Гавриил выражал большую радость, так как пострижение меня будет очень хорошо для монастыря, который в моем лице получит опытного иконописца. Я однако этой радости не разделяю, быть афонским иконописцем меня не прельщает, тем более, что меня в Москве ждет невеста». До пострижения художника, к счастью, дело не дошло, так как он вскоре выздоровел и отправился через Константинополь в Москву.
У передвижников
Прибыв в Москву Николай Петрович начал усиленно готовиться к выставке картин передвижников, к которым он охотно примкнул. «Передвижничество» — течение среди художников — было тогда молодое и захватывало молодежь. Началось оно, как известно, с бунта 14-ти молодых художников против «мертвящего» искусства Академии Художеств, в стенах которой и родилось это течение. Там молодежь во главе с И. Н. Крамским, талантливым художником, отказалась писать картину на золотую медаль по заданной теме и ушла из Академии, организовав особую артель (1863 г.).

Эти художники увлеклись общественной жизнью, и стали писать картины на сюжеты не только из радостной действительности, но и печальной. Меценаты искусства, как например, Третьяков, Солдатенков и другие поддержали эту артель «протестантов», как называли передвижников некоторые старики-художники, отпустив им материальные средства для поездок с целью пропаганды по России нового течения в искусстве. И вот передвижники, поддержанные еще молодыми критиками во главе с известным Стасовым, повезли свои картины по необъятной России, всюду встречая восторженный прием. «Произошло, как писал Богданов-Бельский, трогательное единение публики с художниками-передвижниками». Искусство живописи стало вливаться в массы русского общества. Заслуга передвижников перед искусством велика, потому что, благодаря им к искусству приобщились широкие слои русского общества. Передвижники выдвинули целый ряд талантливых и выдающихся художников: Перова, Крамского, Репина, Шишкина, Сурикова, В. Маковского, Прянишникова и др. Основатель передвижничества Крамской учил, что только чувство общественности дает силы художнику. Общественность, действительно, постепенно стала на сторону передвижников, так что последние сравнительно легко захватили в свои руки сначала некоторую часть Академии Художеств, а потом и вся Академия оказалась под их влиянием — это произошло в 1893 году. В этом году Николай Петрович написал картину «Умирающий крестьянин». Членом Общества он стал в 1894 году, что без сомнения лишь усилило значение Общества передвижников. Сам Николай Петрович был весьма доволен своей работой у передвижников. Он всегда с большим удовольствием вспоминал свое участие на их выставках. «Выставки эти, писал он позже в журнале «Перезвоны» (1925), имели громадный успех. Между обществом и нами, художниками, была полная гармония. Одни и те же интересы, одна идеология объединяла нас».

Со вступлением в ряды передвижников начался второй период творчества Богданова-Бельского. У них он выставил свою картину «Будущий инок», приобретенную Солдатенковым. Эту выставку в Петербурге посетила императрица Мария Федоровна. «Будущий инок» ей очень понравился и она заявила, что эту картину она оставляет за собой. Она не знала, что картина уже продана. Только, когда императрица покинула выставку, члены комитета схватились за головы: Как быть теперь? Как выпутаться из создавшегося неприятного положения с «Будущим иноком?» Солдатенков же, узнав о покупке императрицей его картины рассвирепел и весь свой гнев вылил на художника. «Тогда я, рассказывает Николай Петрович, попросил через С. А. Рачинского, чтобы Победоносцев поговорил с императрицей, объяснив ей недоразумение происшедшее с картиной. Вскоре Победоносцев телеграфировал Солдатенкову, что государыня будет очень обязана ему, Солдатенкову, если он переуступит «Будущего инока» ей. Крутой старик немедля ответил телеграфно так: «Почту себя счастливым, если государыня императрица возьмет у меня картину «Будущий инок». Однако, когда я явился к этому «осчастливленному», то он с негодованием набросился на меня, чуть- ли не обвинив в недобросовестности и потребовал возвращения ему трехсот рублей, которых у меня тогда не было. Тогда я деликатно напомнил ему о телеграмме его государыне Марии Феодоровне, где он считал себя счастливым переуступить «Будущего инока» ей. Кузьма Терентьевич смутился, поняв, что я знаю даже «придворные тайны», улыбнулся и сказал: «Ну, ладно, Бог простит, а все же картины мне жаль!» — Так мы и помирились. Картина же «Будущий инок» перешла в собственность императрицы».
В 1894 году Богданов-Бельский переселяется в очаровавший его Санкт-Петербург и поступает в Академию Художеств, где работает в мастерской профессора И. Е. Репина, который вначале не хотел принять Николая Петровича, как вполне законченного художника с именем, но потом после настойчивых просьб последнего все же принял.

Имя академика Ильи Ефимовича Репина гремело тогда по всей России. Ему тогда было лет пятьдесят, и он в русском искусстве занял самое почетное место. Особенно были известны его картины: «Садко», «Арест», «Бурлаки», «Крестный ход», «Иоанн Грозный», «Запорожцы». «Репин обладал безудержным художественным темпераментом, всегда полным взлета, молодого напряжения и пламенного энтузиазма», писала о нем критика. И, конечно, Николай Петрович работал у Репина с большим наслаждением, вызывая его одобрение. Вместе с ним в той-же мастерской были Сомов, Кордовский и Браз.
Большим сюрпризом для Богданова-Бельского в Академии была встреча с Филиппом Малявиным. Страсть к художеству победила у «брата Филиппа» желание спасти душу и он, покинув Афон, уехал в свою Рязанскую губернию, а затем оказался в Петербурге. Вскоре его «малявинские бабы» заслонили афонскую славу брата Филиппа, благочестивого иконописца.
В 1903 году Николай Петрович успешно окончил курс Академии Художеств со званием «академика». Сенатом ему было присвоено право иметь наследственно фамилию «Богданов-Бельский» (родился в Бельском уезде). В 1914 году он избирается действительным членом Академии, позже — профессором.
По окончании работ в Академии Художеств Николай Петрович в Татеве написал несколько картин, которые дали ему возможность осуществить свою мечту — съездить во Францию. Перед отъездом в Париж он поехал в Петербург, где Победоносцев передал ему приглашение княгини Долгорукой-Юрьевской посетить ее, так как у нее имеется заказ написать портрет. «Эта светлейшая княгиня — весьма важная особа и может быть вам полезной», — закончил обер-прокурор.

Об этом посещении влиятельной в придворных и правительственных кругах княгини Николай Петрович рассказал мне следующее: «Днем в назначенное мне время пришел я к светлейшей. Швейцар пропустил меня к ней весьма неохотно. Это первый случай в моей работе, сказал он, что к светлейшей княгине явился такой молодой человек, как вы. Швейцар понимал мою, так сказать, незначительность, ведь художники с точки зрения придворных швейцаров, большой роли в свете играть не могли. В конце концов, через лакея швейцар получил приказание проводить меня в кабинет светлейшей, где сидела представительная, но уже не молодая дама. Предложив мне сесть, княгиня сразу начала говорить о заказе написать портрет вел. кн. Дмитрия Павловича, еще мальчика, который в данное время находится у вел. кн. Сергея Александровича в Ильинском. Я поблагодарил за предложение, но прибавил, что приступить к работе могу через два-три месяца по прибытии из Парижа.
«Этот заказ срочности не имеет, можете писать портрет по возвращении из Франции…» Тут разговор прервал вошедший лакей с извещением о прибытии обер-прокурора Победоносцева, который после приветствия сел на диван. Не успели они приступить к разговору, как вошел новый визитер, министр финансов Сергей Юльевич Витте, плотный господин лет пятидесяти.
В беседе визитеров с хозяйкой участия я не принимал, и все ждал удобного момента уйти. Прислушиваясь к разговору визитеров с Долгорукой, я убедился в правильности слухов о том, что она, действительно, при дворе была своим человеком, как умная и энергичная женщина. Говорила она с высокопоставленными визитерами даже свысока. Но когда вошедший лакей громко произнес: «Государыня императрица!» — визитеры как по команде встали, и я окончательно уверился в большом значении в свете кн. Долгорукой-Юрьевской.
«А не лучше ли нам перейти в маленькую гостиную?» — почтительно спросил Победоносцев хозяйку, которая в это время не спеша встала и молча указала спросившему на боковую дверь, куда мы все и вошли. Долгорукая, видимо взволнованная, поспешно вышла встречать императрицу Марию Федоровну. В гостиной я долго не сидел. Быстро простившись с министрами я радостно отправился домой».
Портрет императора Николая II
Весною 1904 года Богданов-Бельский был приглашен начальником Канцелярии Министерства Двора А. А. Мосоловым в его бюро на Фонтанке 20 для переговоров о заказе написать портрет государя в форме английского драгунского полка, шефом которого состоял в то время Николай II.
Заказ художник принял с условием, что ему будет дана возможность иметь сеанс с натуры и он получит форму английского драгунского полка, в которой государь желает видеть себя на полотне. Мосолов согласился и Богданов-Бельский энергично принялся за работу, не предчувствуя с какой бюрократической волокитой были связаны эти условия.
В свое время портреты царя писали три известных художника: Маковский, Репин и Серов. Поэтому и Николаю Петровичу хотелось «не ударить лицом в грязь». Прежде всего, он с большими затруднениями раздобыл фотографию государя в форме неведомого ему английского полка и сделал четыре эскиза композиции портрета. С этими эскизами художник отправился в Царское Село, где — по предложению Министерства Двора — представил их императору на обозрение для выбора угодного ему эскиза. Обзор эскизов происходил в большом и простом по обстановке кабинете царя. Николай Петрович с удовольствием заметил на стене кабинета свою картину «Игра в шашки», купленную государем на «Передвижной выставке». Царь выбрал понравившийся ему эскиз и пожелал, чтобы фигура его была написана на фоне белой колоннады Александровского дворца.

Весною 1904 года Богданов-Бельский был приглашен начальником Канцелярии Министерства Двора А. А. Мосоловым в его бюро на Фонтанке 20 для переговоров о заказе написать портрет государя в форме английского драгунского полка, шефом которого состоял в то время Николай II.
Заказ художник принял с условием, что ему будет дана возможность иметь сеанс с натуры и он получит форму английского драгунского полка, в которой государь желает видеть себя на полотне. Мосолов согласился и Богданов-Бельский энергично принялся за работу, не предчувствуя с какой бюрократической волокитой были связаны эти условия.
В свое время портреты царя писали три известных художника: Маковский, Репин и Серов. Поэтому и Николаю Петровичу хотелось «не ударить лицом в грязь». Прежде всего, он с большими затруднениями раздобыл фотографию государя в форме неведомого ему английского полка и сделал четыре эскиза композиции портрета. С этими эскизами художник отправился в Царское Село, где — по предложению Министерства Двора — представил их императору на обозрение для выбора угодного ему эскиза. Обзор эскизов происходил в большом и простом по обстановке кабинете царя. Николай Петрович с удовольствием заметил на стене кабинета свою картину «Игра в шашки», купленную государем на «Передвижной выставке». Царь выбрал понравившийся ему эскиз и пожелал, чтобы фигура его была написана на фоне белой колоннады Александровского дворца.
Затем после двухмесячных хлопот и переписки с Министерством Двора художник получил на время мундир английского полка. Морской офицер Солдатенков, — весьма похожий фигурой на императора Николая II, позировал Николаю Петровичу в этом мундире.
Весною, когда цвела сирень, художник съездил в Царское Село, где написал этюд колоннады дворца для фона портрета. В это время государь находился в шхерах. Снова пришлось долго ждать назначения дня сеанса. И только зимой 1906 года было получено сообщение о дне сеанса.
Точно в назначенный срок художник ждал в желтой гостиной Александровского дворца царя, который вошел в комнату в малиновой рубашке — формы 4-го Его Величества стрелкового батальона и, поздоровавшись с Богдановым-Бельским, сел на приготовленное ему кресло.
«В лице царя я заметил, рассказывал позже художник, значительную перемену по сравнению с нашим последним свиданием: оно было более грустным и несколько осунувшимся. На нем заметно отразились все пережитые неудачи войны. Во время сеанса я рассказывал ему о жизни крестьянских детей, об их стремлении учиться грамоте, на что государь сказал: «Да, конечно, им необходимо дать образование, и мы сразу же приступим к реформам, как только покончим с последствиями неудачной войны». Сеанс продолжался два часа с небольшим перерывом, когда император вышел на свою обычную прогулку, распорядившись подать художнику чай.

Весною 1908 года работа была закончена и, после долгой переписки, художник получил 25 июля письменное предложение прибыть с портретом в Петергоф для обозрения его государем. Это последнее свидание с царем Богданов-Бельский имел в большом Петергофском дворце, куда уже заранее был доставлен почти готовый портрет. Из окна комнаты художник видел, как дворцовый комендант на дворе ставил у всех входов во дворец часовых, а другой офицер с фонариком в руке обследовал разные углы. Осматривали и внутренние покои дворца. Ровно в три часа на дворе раздалась команда: «смирно!». Царь, в сопровождении свиты, направился во дворец. Вскоре двери комнаты открылись, и государь вошел один, свита же осталась в соседней гостиной. Государь заметно загорел. Любезно поздоровавшись с художником, он быстро подошел к портрету и долго смотрел на него. Затем приблизился к большому зеркалу со словами: «Теперь посмотрим на портрет в зеркало, так как зеркало — самый строгий критик».
К счастью, портрет в зеркале выигрывал еще больше. Государь остался доволен портретом и пожимая руку художника, сказал: «Очень доволен. Благодарю. Я надеюсь, что эта ваша работа будет не последней».
Через неделю после окончания работ, Николай Петрович переехал на дачу композитора Антона Рубинштейна, там же, в Петергофе, где жили знакомые художника Чижовы, малолетний сын которых позировал ему.

Желая написать несколько этюдов известных фонтанов Петергофского парка, Николай Петрович подал прошение в дворцовую охрану с просьбой разрешить ему писать фонтаны. Но прошло несколько недель, а ответа не было. Художник нервничал, так как он наметил несколько точек зрения для работы, зависящих от солнца. Надежда написать этюды фонтанов исчезала. В Петербурге он узнал от своего дворника, что полиция справлялась о его благонадежности, о том же она наводила справки и у Чижовых в Петергофе. Наконец, потеряв всякую надежду получить разрешение, он уехал в свое Глухово, откуда через месяц прибыл в столицу, где дворник вручил ему срочную бумагу от полиции. В этой бумаге значилось, что «Академику Богданову-Бельскому к писанию этюдов в Петергофском парке препятствий не встречается». «Теперь, когда все Петергофские фонтаны покрыты соломой, мне «срочно» разрешают писать этюды в парке. Благодарю покорно. Солому писать я не намерен» — сказал он дворнику, бросая разрешение на письменный стол. Позже, вспоминая эту петергофскую канитель с фонтанами, Богданов-Бельский прибавлял: «Все же я пришел к заключению, что наша полиция в отношении охраны царя была далеко не на высоте. Ведь, когда я был наедине с императором во время моей работы, о моей благонадежности не справлялись, а вот для писания этюдов петергофских фонтанов понадобились эти справки». По предложению княгини Долгорукой-Юрьевской Богданов-Бельский ездил в Москву к вел. князю Сергею Александровичу, который в это время был там генерал-губернатором. Он направил художника в село Ильинское, свое родовое имение, где находился Дмитрий Павлович.
В селе Ильинском Николаю Петровичу предоставили дачный домик под оригинальным названием: «Кинь-Грусть». И действительно, грустить там не приходилось, так как у хозяев всегда было много гостей, преимущественно военных. Там Николай Петрович ознакомился ближе с жизнью высочайших особ в деревне. По утрам он писал портрет вел. кн. Дмитрия на открытом воздухе. Вот как он описывал свою модель: «Мальчику Дмитрию было тогда десять лет. Ходил он обычно в матросской куртке. Черты его красивого лица напоминали черты императора Александра II, — конечно, судя по портрету. Глаза Дмитрий имел голубовато-зеленые и весьма оживленные. Вообще он был очень подвижным и непоседливым, что мешало при позировании. Сидел он на плетеном стуле с ракеткой в руке. Мальчик любил слушать страшные истории, и я пользовался этим, беспрестанно рассказывая ему сказки со страшными сюжетами и Дмитрий сидел тогда спокойно. Часто мне приходилось самому выдумывать жуткие истории. Но никто не мог предвидеть, что через несколько лет Дмитрий сам будет одним из героев действительно страшной истории, — «убийства старца Распутина…». Вторую половину лета 1911 года художник провел в имении князя Юсупова, одного из богатейших людей России. Там Николай Петрович писал портрет сына хозяина.

Имение князя вблизи Алупки (Кореиз) славилось своей красотой и благоустройством хозяйства, которое велось по английской системе. Художник любил гулять по роскошному саду, где находилась самая большая и красивая в России оранжерея с богатой коллекцией всевозможных цветов и растений. В этот сад не раз приходил отдыхать император Николай II. Он был большим ценителем цветов. Первые персики, снятые с деревьев, всегда посылались царю. Последний, любуясь плодом, говорил: «Вот это фрукт. Я, по сравнению с Юсуповым, — бедняк. Мне никогда не вырастить таких персиков».
Общество у Юсуповых было исключительно аристократическое, преимущественно иностранное. Речь — английская. У великого князя Сергея Александровича, в Ильинском, говорил Николай Петрович, все было проще и уютнее: там всюду чувствовался русский дух.

Больше всего художнику у Юсупова понравилась его модель — молодой Феликс Юсупов: разговорчивый, впечатлительный и увлекающийся всем русским среди этой иностранной обстановки. Он весьма интересовался жизнью простого народа, особенно крестьян, и удивлялся, что подавляющее большинство неграмотно. Николай Петрович охотно удовлетворял любопытство юноши, указывая на стремления крестьян к грамоте и вообще на хорошие черты характера русского народа. Художник вскоре понял, что Юсупов был большим патриотом и задумывался по поводу разного рода неувязок в государстве. «Что-то выйдет из него в будущем?» — часто думал художник, любуясь красивым лицом молодого князя. Николаю Петровичу тогда не могла прийти в голову мысль, что молодой Юсупов окажется через несколько лет соучастником убийства Распутина, — так же, как и великий князь Дмитрий Павлович.
******
Автор : Гроссен Генрих Иванович, 1947 г.
Представленные выше мемуары ранее опубликованы: Гроссен Генрих Иванович. Николай Петрович Богданов-Бельский. //Новый журнал. № 114 1974. Выражаем сердечную благодарность редакции журнала за представленную возможность разместить статью.
Станьте ДОНАТОМ проекта. Сделайте добровольное перечисление в размере 100 рублей для развития журнала об искусстве.
Наведите камеру смартфона на QR-код, введите сумму и произведите оплату.
При согласии ваша фамилия, как благотворителя, появится в разделе «Донаты»