28 декабря, в канун нового, 1867 года, Достоевский прибывает в Москву. Здесь, в городе детства, решается его участь. Задуманная свадьба с Анной Григорьевной может состояться лишь в том случае, если удастся получить аванс в «Русском вестнике». «Сегодня поеду к Любимову (соредактору М.Н. Каткова по «Русскому вестнику». — И.В.), — сообщает Достоевский невесте, — но во всяком случае думаю, что у Каткова не буду. И вообще, не знаю еще плана действий. Увижу по обстоятельствам».
Обстоятельства между тем весьма гадательны. Московские родственники (за исключением Сонечки Ивановой, которая «качает головой и несколько сомневается в успехе у Каткова») о предстоящем браке пока не извещены. Достоевский полагает, что в отличие от родственников в Петербурге (Эмилии Фёдоровны, вдовы старшего брата, пасынка Паши Исаева и др., твёрдо рассчитывающих на безотказную материальную помощь, слава Богу, пока свободного от брачных уз сочинителя) московская родня примет известие доброжелательно или, по меньшей мере, нейтрально. Во всяком случае посвящённая Сонечка Иванова «ужасно рада»[1].
Вадим Фалилеев. Достоевский
Поздравляя Анну Григорьевну с Новым годом и новым счастьем, Достоевский недаром подчёркивает последние слова. Он прекрасно понимает, что указанное счастье висит на волоске.
Судьба, однако, благоприятствует задуманному. Не застав дома Любимова, которого предполагалось «пустить вперёд», Достоевский направляется в редакцию «Русского вестника» и на десять минут «опять-таки к счастью» заходит к Каткову: «Он принял меня превосходно». Это неудивительно: только что закончившееся печатанием «Преступления и наказание» подняло престиж не только автора, но и издания. Видя, что издатель «ужасно занят», Достоевский просит назначить время, дабы изложить дело. Но Катков, очевидно, заинтригованный и, возможно, кое о чём догадывающийся, просит объясниться немедленно. Тогда писатель прямо заявляет, что женится. «Он меня поздравил искренно и дружески. «В таком случае, — сказал я, — я прямо Вам говорю, что всё мое счастье зависит от Вас. Если Вам нужно мое сотрудничество» (он сказал: «Еще бы, помилуйте!») <…>»[2].
Катковское «ещё бы» дорогого стоило. Рискнувший осенью 1865 г. послать в Висбаден вконец проигравшемуся Достоевскому 300 рублей — под залог пока ещё не написанного, но лишь в кратком письме-заявке обозначенного романа, редактор «Русского вестника» мог испытывать глубокое удовлетворение. Автор «Преступления и наказания» выполнил — с превышением — все свои обязательства. Разумеется, журнал нуждался в его сотрудничестве.
Между тем речь шла о выплате единовременно 2000 рублей. Сумма, как вынужден был признать сам заёмщик, «очень сильна и таких вперёд не выдают[3] . Тем не менее, пару дней поколебавшись, Катков решается: половина предоставляется немедленно, а вторую тысячу надлежало получить через два месяца. При этом ни о названии произведения, ни о его сюжете или, скажем, объёме (хотя выдаваемая сумма предполагала изрядное количество печатных листов), ни даже о главной идее речи не идёт. Редакция доверяет автору безоговорочно. Деньги выдаются под некое «великое подразумеваемое» — без каких либо гарантий с авторской стороны. Порукой может служить только имя.
1 февраля 1867 г. Достоевский письменно благодарит великодушного заёмщика, а 15 февраля в Троицком (Измайловском) соборе Петербурга происходит венчание.
Какое, впрочем, это имеет отношение к истории романа «Идиот»? Здесь мы должны позволить себе одну идущую к делу автоцитату: «И опять повисает неизбежный вопрос: зачем? Зачем беспокоить тени, не предназначенные для академического внимания, ибо обретаются они в донельзя замусоренном пространстве частной жизни? Какое касательство к духовным свершениям творца имеет его вторая половина — существо в лучшем случае вспомогательное? Казалось бы, она менее значимая фигура для понимания его жизненного и творческого пути, нежели другие современники — его именитые коллеги, они же — идейные друзья и враги. Жены имеют довольно слабое отношение к истории текста, даже им посвященного; в лучшем случае они его переписчики и хранители.
Между тем ни у Пушкина, ни у Толстого (до определенного срока), ни у Достоевского не было рядом никого важнее жены. Это касается всех сторон их существования, всей жизненной сферы. Автор «Войны и мира» говорил, что когда он читает книгу какого-либо писателя, он всегда пытается представить, что это за человек. Кто, однако, мог бы ответить на этот вопрос лучше вдовы писателя? Конечно, она никогда не скажет всей правды. Зато ту правду, которую знает она, не знает никто»[4].
Вряд ли можно утверждать, что Анна Григорьевна Достоевская имеет непосредственное отношение к эволюции замысла, сюжету, структуре или поэтике романа. Всё это — сугубая принадлежность того, что уважительно именуется творческой лабораторией или, говоря проще, писательской кухней. Туда, в отличие от кухни натуральной, не допускаются жёны. Между тем последний «закатный» роман Достоевского «Братья Карамазовы» посвящён Анне Григорьевне. Это не только ритуальный жест — долг супружеской признательности и т.д. Это, можно сказать, ещё и производственная благодарность. Однако с неменьшим основанием Достоевский мог бы посвятить тому же лицу и роман «Идиот»: свою первую книгу, созданную во втором браке. (Правда, если не считать добрачного «Игрока»).
Не только вся предыстория «Идиота», но и сам процесс написания текста теснейшим образом связаны с драматическими коллизиями их с Анной Григорьевной «медового месяца» (растянувшегося, впрочем, на заграничные четыре года), становлением их отношений жарким летом 1867 г. и т.д. и т.п.[5]
Все эти внешние обстоятельства не могли не сказаться на внутреннем состоянии автора, его духовных и творческих исканиях. Роман зрел и рождался не в башне из слоновой кости, а в перекрестье больших волнений и сильных страстей.
Ещё в апреле-мае 1866 г., в разгар работы над «Преступлением и наказанием», сообщая А.В. Корвин-Круковской о необходимости «как можно скорее» кончить роман, Достоевский добавляет: «Правда, грустный, гадкий и зловонный Петербург, летом, идет к моему настроению и мог бы даже мне дать несколько ложного вдохновения для романа; но уж слишком тяжело»[6]. Он именует обстановку летнего Петербурга (казалось бы так рифмующуюся с атмосферой создаваемой книги) «ложным вдохновением». Ему нужен контраст: резвящееся на лоне природы (на даче Ивановых в подмосковном Люблино) жизнелюбивое общество весёлых молодых людей (в том числе, юных девушек, одной из которых он неожиданно делает предложение)[7]. Это — тот эстетический противовес, который позволяет без «ложного вдохновения» двигать вперёд соотносимое с мрачным Петербургом повествование. И даже мучительная переделка отвергнутой редакцией «Русского вестника» главы (чтение Раскольниковым и Соней евангельской сцены воскрешение Лазаря) не сильно замедляет работу[8].
Известно (о чём говорилось выше), в каких экстремальных условиях , в Висбадене, было задумано «Преступление и наказание». Не схожие ли обстоятельства препятствовали (или способствовали) на сей раз возникновению нового романа?
«Россия, Лета, Лорелея…» (Дрезденские каникулы)
Предыдущий, 1866 год, в творческом отношении был, пожалуй, одним из самых отчаянных в жизни Достоевского. Загнанный в угол кабальным договором со Стелловским — сдать (под угрозой неустойки и передачи авторских прав) не позже 1 ноября 1866 г. новую повесть для собрания сочинений — он намеревается «сделать небывалую и эксцентрическую вещь: написать в 4 месяца 30 печатных листов, в двух разных романах, из которых один буду писать утром, а другой вечером и кончить к сроку» [9] . Этого не случилось: чтобы продиктовать «Игрока», приходится на месяц отвлечься от уже печатающегося «Преступления и наказания» [10] . И нет никакого преувеличения в его признании той же Корвин-Круковской: «Я убежден, что ни единый из литераторов наших, бывших и живущих, не писал под такими условиями, под которыми я постоянно пишу, Тургенев умер бы от одной мысли»[11]. Тургенев «от мысли», может быть, и не умер бы, но вряд ли что- либо и написал.
2 ноября 1866 г. приступая после вынужденного «Игроком» перерыва к продолжению «Преступления и наказания», Достоевский сообщает Любимову: «я теперь нанимаю стенографа <…>». Это первое публичное упоминание Достоевским (а, пожалуй, и в писательской практике вообще) новой литературной технологии. Причём, половая принадлежность «стенографа» не уточняется: соредактор Каткова волен думать, что это мужчина. «Стенографка моя <…> была молодая и довольно пригожая девушка» [12], — пишет Достоевский, на сей раз упоминая подробности. Адресат письма — Аполлинария Суслова: тут уж без обозначения пола не обойтись. Тем более, что «друг вечный» впервые извещается о недавно совершившемся браке. «И хотя по-прежнему продиктованное по три раза просматриваю и переделываю, — продолжает Достоевский своё письмо Любимову, — тем не менее стенография чуть ли не вдвое сокращает работу»[13]. Этот опыт останется с ним навсегда.
Нам уже приходилось говорить, что знакомство и двадцатидневное сотрудничество будущих супругов — это своего рода служебный роман. Автор, написавший на одном из томов столь памятного ему собрания Стелловского «Ане от меня в память о том, как мы вместе сочиняли и до чего досочинялись» , в нежно-усмешливом виде фиксирует эту «объективную реальность». Разумеется, в период жениховства «стенографический фактор» не играет определяющей роли (ибо Достоевский несомненно влюблён). Но во всей их дальнейшей жизни «производственный момент» становится надёжной скрепой их семейного существования.
Свалив с плеч победительный груз «Преступления и наказания» и частично расплатившись с долгами (из общей выручки за роман в 14000 рублей 12000 уходят кредиторам), автор чувствует естественную потребность в некотором отдохновении. О грядущих трудах (аванс за которые призван был на первое время обеспечить семейное благополучие) в их переписке не говорится ни слова. Произносятся только слова любви. «Тебя бесконечно любящий и в тебя бесконечно верующий твой весь Ф. Достоевский» — так заканчивается его первое послание к невесте. И не удовольствовавшись этим он добавляет: «Ты мое будущее всё — и надежда, и вера, и счастие, и блаженство, — всё»[14][15]. Можно, конечно, поёрничать относительно того, что этот эпистолярный ход чем-то напоминает знаменитую приписку Фёдора Павловича Карамазова на адресованной Грушеньке записке: «и цыплёночку». Но автор письма искренен, наивен, открыт.
Хлопоча об авансе за будущий роман, он не устаёт подкреплять свои заботы страстными признаниями. «Прощай, милочка, до близкого свидания. Целую тысячу раз твою рученьку и губки (о которых вспоминаю очень)<…> Целую тебя бессчетно». «Твой счастливый <муж>», — подписывает он своё послание от 2 января 1867 г. — за полтора месяца до свадьбы[16]. Анна Григорьевна густо зачёркивает последнее слово, видимо, опасаясь, что будущие потенциальные читатели смогут неправильно истолковать степень этой добрачной близости. «Твой муж Ф. Достоевский», — сказано в другом письме: на сей раз, пребывая в законном браке, Анна Григорьевна ничего не вымарывает.
Уже более месяца молодые обретаются в Германии, а о предстоящей работе, ради которой (наряду с поправлением здоровья и спасением от кредиторов) был задуман этот вояж, не говорится ни слова. Достоевский, как уже замечено выше, отдыхает от предыдущих трудов. Пребывая в Дрездене, они посещают знаменитую галерею, обедают на живописной, нависшей над Эльбой террасе, слушают музыку в Большом саду, совершают многочасовые прогулки. «Когда мы устроились, — элегически свидетельствует Анна Григорьевна,- наступила для меня полоса безмятежного счастья: не было денежных забот (они предвиделись лишь с осени), не было лиц, стоявших между мною и мужем, была полная возможность наслаждаться его обществом. Воспоминания о том чудном времени, несмотря на протекшие десятки лет, остаются живыми в моей душе»[17]. Анна Григорьевна не только не принуждает мужа к работе, но, напротив, советует отвлечься от однообразия их дрезденской жизни, встряхнуться и освежиться, набраться новых впечатлений и т.д. (В этой связи упрёки А. Ахматовой, будто Анна Григорьевна «больного человека, с астмой, с падучей, заставляла работать дни и ночи [18] » представляются совершенно несправедливыми). Для осуществления этих благородных целей молодая супруга не находит ничего лучшего, как посоветовать мужу отправиться на рулетку — в Гомбург. Впрочем, советчица, надо думать, догадывается, что её смелое предложение отвечает тайным желаниям супруга [19] . Правда, у последнего наличествует убедительный аргумент. Игра не только его личная прихоть; она даёт упование, что можно, наконец, рассчитаться со всеми кредиторами (получить сразу «весь капитал», как выразился бы Раскольников). Сокрушительные проигрыши в Гомбурге (с письменной мольбой выслать ему из Дрездена деньги на обратную дорогу) ничуть не нарушают семейной идиллии. Можно представить, сколь негодующе отнеслась бы к игровым безумствам его первая жена, импульсивная Марья Дмитриевна, и чем бы это грозило их семейному союзу. Анна Григорьевна, однако, убеждённая фаталистка: «Но я его утешала, уверяла, что это ничего, что это пустяки, <ничего, не важно>, пусть только он успокоится» [20].
Итак, всё время, предшествующее началу работы над «Идиотом» (апрель — сентябрь 1867 г.), отдано либо «туристическому расслаблению» в Дрездене, либо перманентным рулеточным страстям в Гомбурге, а затем — в Бадн-Бадне. Сослаться на апофегму «чем продолжительней молчанье, тем удивительнее речь» не представлялось возможным, ибо стихи эти будут написаны лишь в следующем столетии.
«Я, правда, рассчитывал тотчас же, выехав за границу, приняться немедленно за работу,- писано А.Н. Майкову.- Что ж оказалось? Ничего или почти ничего до сих пор не сделал п только теперь принимаюсь за работу серьезно и окончательно. Правда, насчет того, что ничего не сделал, я еще в сомнении: зато прочувствовалось и много кой-чего выдумалось; но написанного, но черного на белом еще немного, а ведь черное на белом и есть окончательное; за него только и платят»[21].
«Кое-что выдумалось» — возможно. О «немногом написанном» ничего неизвестно. Первые записи к «Идиоту» появятся только в сентябре-октябре. Пока же продолжается «жизнь взаймы». К первоначальным «свадебным» двум тысячам добавляется ещё одна, взятая на поездку из того же источника.
«Денег я взял у Каткова вперед,- объясняет свои обстоятельства Достоевский А.П. Сусловой. — Там охотно дали. Платят у них превосходно. Я с самого начала объявил Каткову, что я славянофил и с некоторыми мнениями его не согласен. Это улучшило и весьма облегчило наши отношения» [22] . Последняя оговорка существенна: «другу вечному» нелишне знать, что автор романа отнюдь не собирается руководствоваться политическими предпочтениями издателя и высоко ценит собственную писательскую независимость. «Как частный же человек, — продолжает Достоевский, — это наиблагороднейший человек в свете. Я совершенно не знал его прежде. Необъятное самолюбие его ужасно вредит ему. Но у кого же не необъятное самолюбие?» [23] . Автор «Русского вестника» снисходителен к Михаилу Никифоровичу Каткову как к литератору — может быть, имея в виду собственные — тоже немалые — творческие амбиции. Для него важны не только финансовые условия, но и нравственные качества издателя[24].
Ты мое будущее всё — и надежда, и вера, и счастие, и блаженство, — всё.
Разумеется, все нюансы отношений с Катковым обсуждаются с Анной Григорьевной.
Достоевский признаётся Аполлону Майкову (едва ли не единственному в то время его корреспонденту в России): «Я было тотчас же хотел за работу и почувствовал, что положительно не работается, положительно не то впечатление. Что же я делал? Прозябал. Читал, кой-что писал, мучился от тоски, потом от жары. Дни проходили однообразно» [25]. Всё перепуталось, и сладко повторять: Россия, Лета, Лорелея.
Весной и летом 1867 г. он и Анна Григорьевна находятся, так сказать, в противофазе, точнее, выполняют не вполне свойственные для них функции. Автор «Преступления и наказания» в основном бездельничает: никаких набросков к роману так и не появится из под его пера. Писателя больше напоминает Анна Григорьевна. Она не только усерднейшим образом каждодневно заполняет страницы своего дневника; она ухитряется параллельно заниматься и другими письменными трудами «В характере Анны Григорьевны, — сообщается Майкову, — оказалось решительное антикварство (и это очень для меня мило и забавно). Для нее, например, целое занятие пойти осматривать какую-нибудь глупую ратушу, записывать, описывать ее (что она делает своими стенографическими знаками и исписала 7 книжек), но пуще всего заняла ее и поразила галерея…»[26]. У супругов одна чернильница на двоих — она уступается Достоевскому по праву старшинства. Это, впрочем, не ущемляет суверенных прав другой половины: стенографические знаки сподручнее «рисовать» карандашом.
Однако в недели и месяцы этого творческого простоя (согласимся с условностью термина) создаётся другой роман — может быть, не менее важный для Достоевского, чем будущий «Идиот». Это — роман воспитания. «Мне Бог тебя вручил…» Нет сомнений, что с момента своего знакомства с Анной Григорьевной автор «Игрока» сделал немало открытий. Его всё больше привлекает характер и личность его избранницы, которая моложе его на четверть века. Он пишет ей из Гамбурга: «Всю тебя вспомнил, до последней складочки твоей души и твоего сердца, за всё это время, с октября месяца начиная (т.е. с момента знакомства. — И.В.), и понял, что такого цельного, ясного, тихого, кроткого, прекрасного, невинного и в меня верующего ангела, как ты, — я и не стою» [27]. Поневоле отторгнутые от России, они на долгие четыре года остаются наедине друг с другом. У них нет никаких иных собеседников и сочувствователей: «Ни звука русского, ни русского лица»,- грибоедовской строкой отзовётся Достоевский в одном из своих писем. Именно в этом контексте будет создаваться текст «Идиота». И его творец параллельно ставит перед собой не менее ответственную педагогическую задачу.
«Мне Бог тебя вручил,- пишется из того же Гамбурга,- чтоб ничего из зачатков и богатств твоей души и твоего сердца не пропало, а напротив, чтоб богато и роскошно взросло и расцвело; дал мне тебя, чтоб я свои грехи огромные тобою искупил, представив тебя Богу развитой, направленной, сохраненной, спасенной от всего, что низко и дух мертвит <…>» [28] . Эпизодические ссоры быстро сходят на нет — в первую очередь, благодаря искренности и лёгкому нраву молодой жены. (Недаром он признаётся, что помолодел с ней на всю разницу их лет). Однако и мужнины усилия преследуют определённые цели. Не только оправдать доверие небес («Бог вручил») и завершить нравственное образование супруги, но одновременно — искупить свои собственные («огромные») грехи. Очевидно, он полагает, что для этого недостаточно его литературных заслуг. Эти заслуги есть высший, доверенный ему дар, как бы не зависящий от его собственной воли. Для искупления же «грехов» потребно огромное усилие иного порядка — то, что позднее будет названо им «самовыделкой» и «самоодолением» . Удача с Анной Григорьевной — шаг в этом направлении: он должен перевесить всё остальное.
Но тогда — это ещё и роман самовоспитания[29]. Хорошо зная свой «больной характер», он боится, что Анна Григорьевна соскучится наедине с ним. Но — и тут им ставится NB — «<…>, Анна Григорьевна оказалась сильнее и глубже, чем я ее знал и рассчитывал, и во многих случаях была просто ангелом-хранителем моим; но в то же время, много детского и двадцатилетнего, что прекрасно и естественно необходимо, но чему я вряд ли имею силы и способности ответить» [30]. Однако — «срослось»: брак оказался целительным для обоих.
У нас, увы, не имеется сведений относительно возможного участия первой жены, Марьи Дмитриевны Исаевой, в литературных занятиях мужа. (Хотя «при ней» были написаны «Дядюшкин сон», «Село Степанчикова», «Записки из Мёртвого дома», «Униженные и оскорблённые…»). Да и над «Записками из подполья» он трудится в Москве, у её смертного одра[31]. Что касается «друга вечного» (и потенциальной спутницы жизни) А.П. Сусловой, то к творческому процессу и его «окрестностям», она, по-видимому, также не имела касательства (если не считать беглых эпистолярных оценок «А мне не нравится, когда ты пишешь цинические вещи» [32] ). «Случай Анны Григорьевны» — первый и последний в его жизни опыт сотрудничества. Помимо прочего он имеет ещё прецедентный характер[33].
Впрочем, ни один из российский писательских браков не начинался при таких драматических обстоятельствах.
«О, Баденцы, проклятое отродье…»
«Проезжая недалеко от Бадена, я вздумал туда завернуть, — сообщается А.Н. Майкову. — Соблазнительная мысль меня мучила: пожертвовать 10 луидоров и, может быть, выиграю хоть 2000 франков лишних, а ведь это на 4 месяца житья, со всем, со всеми петербургскими (т. е. с обеспечением родственников. — И.В.) Гаже всего, что мне и прежде случалось иногда выигрывать. А хуже всего, что натура моя подлая и слишком страстная: везде-то и во всем я до последнего предела дохожу, всю жизнь за черту переходил»[34]. Эффект «заворачивания» в Баден оказался довольно долгим: «мы промучились в этом аде 7 недель»[35]. Не склонная к сочинению стихов Анна Григорьевна отмечает пребывание в игорной столице Германии весьма эмоционально: «О, Баденцы, проклятое отродье…»[36].
«Опять написал Каткову (текст письма неизвестен.- И.В.), опять попросил 500 рублей (не говоря об обстоятельствах, но письмо было из Бадена, и он, наверно, кое-что понял)»[37]. Что более всего поражает просителя, так это реакция заимодавца: «Ну-с, ведь прислал! Прислал!» [38] (Катков, как видно, полагает, что автор усердно трудится над романом).
Тут следует иметь в виду одно важное, но часто упускаемое обстоятельство. В «Проекте заявления», написанном в Женеве в марте 1868 г., Достоевский завещал «право на полную собственность» всех своих сочинений Анне Григорьевне. Вместе с тем он подчёркивает, что «добровольно, из Дрездена, в письме» (оно неизвестно) также предоставил Каткову упомянутое право «до уплаты моего долга, или в случае моей смерти» [39][40] . Таким образом, суммы, высылаемые издателем «Русского вестника», не являлись столь уж рискованным авансированием (и тем более, чистой благотворительностью), а опирались, в том числе, на посмертные авторские гарантии.
Всю тебя вспомнил, до последней складочки твоей души и твоего сердца, за всё это время, с октября месяца начиная (т.е. с момента знакомства. — И.В.), и понял, что такого цельного, ясного, тихого, кроткого, прекрасного, невинного и в меня верующего ангела, как ты, — я и не стою….
Присланных Катковым пятьсот рублей (если вычесть рулетку) вполне достаточно для поддержания сравнительно безбедного существования. Ибо месячные расходы путешествующих, по их собственному признанию, не превышают (вернее, не должны превышать!) ста рублей. «Остальное» оседает в казино.
Будущий роман — единственный источник их существования. Меж тем авторский долг достигает 4000 рублей. Недаром, когда Достоевский — в качестве устрашающей гипотезы — предполагает, что «вдруг» в газетах может появиться известие о смерти Каткова, это настолько поражает Анну Григорьевну, что она «почти с ужасом» берётся за «Московские ведомости» 40. «Сегодня Федя видел во сне,- записывает она в другой раз,- что Катков ему пустил кровь, что это такое значит?»[41].
«Открыть окно — что жилы отворить»,- скажет через полвека поэт, ещё успевший застать в живых Анну Григорьевну. С другой стороны, кровь в былые времена пускали (отворяли) для облегчения болящих и страждущих. Интересно, снится ли должник «Федя» самому Каткову?
21 июля сообщается любимой тёще, Анне Николаевне Сниткиной (которая оплачивает в Петербурге проценты по заложенной мебели — приданному Анны Григорьевны): «Я и Аня, мы здоровы и счастливы. Аня меня любит, а я никогда в жизни еще не был так счастлив, как с нею. Она кротка, добра, умна, верит в меня и до того заставила меня привязаться к себе любовью, что, кажется, я бы теперь без нее умер» [42]. Как раз за два дня до этого письма, после очередного проигрыша, Достоевский закладывает обручальные кольца и тут же выкупает их после очередного успеха. На следующий день кольца закладываются вновь. А в самый день написания упомянутого послания (с извещением о семейном счастье) в заклад отправляется любимая мантилья Анны Григорьевны. Счастливая дочь в свою очередь просит мать выслать им «на прожиток» 50 рублей. И тогда же, 21 июля Достоевский заходит в отель «Европа» к Ивану Александровичу Гончарову, чтобы попросить у него в долг 3 золотых (то есть 60 франков). «Сколько, сколько?» — вскричал сам только что крупно проигравшийся автор «Обломова»: он поражён мизерабельностью суммы. «Федя повторил, что 3 золотых». — «Ну, столько-то я могу всегда ссудить» [43] ,- великодушно ответствует коллега. Деньги берутся исключительно на «карманные расходы» — с обещанием вернуть их через неделю. Они расстаются «очень сконфуженные друг другом»,- свидетельствует Анна Григорьевна [44] . В тот же знаменательный день, входя в «вокзал» (то есть на рулетку), Достоевский вновь видит Гончарова — «так что ему было очень неловко»[45].
При их утренней встрече Достоевский не скрыл, что будучи в выигрыше, заходил к нему (но не застал) «третьего дня» — с намерением передать через него давний, ещё с 1865 года, долг И.С. Тургеневу, который по стечению обстоятельств (семейство Виардо!) тоже обретается в Баден-Бадене. (Для кворума, как мы позволили однажды выразиться, не хватает только Льва Толстого). «Ах, зачем он не сделал этого»[46] (то есть не успел передать долга),- в сердцах замечает Анна Григорьевна. Она ещё не ведает, что через несколько дней Достоевский сам направится к автору «Дыма» — и эта роковая встреча закончится знаменитым разрывом [47] . Причём, долг (пятьдесят талеров, присланных в 1865 г. Тургеневым вместо просимых ста) тогда так и не будет отдан.
Гончаров и Тургенев — последние российские литераторы (если не считать политических изгнанников — мимолётной встречи с А.И. Герценом в Женеве и более длительного общения там же с Н.П. Огарёвым), с кем он видится перед тем, как погрузиться в стихию будущего романа. Любопытно, осведомлены ли коллеги о его творческих замыслах? Или, по крайней мере, об обязательствах перед Катковым? [48] (Кстати выясняется, что Огарёв далёк от новейших литературных событий: он ничего не слышал о «Преступлении и наказании»).
Ушин А. Иллюстрация к «Идиоту» Ф. Достоевского.
Разумеется, гончаровские деньги не спасают положения. «Пришёл домой Федя, проиграв всё, так что у нас ни гроша не осталось. Федя был в совершенном отчаянии, говорил, что погубил меня, что теперь всё пропало, и был в таком сильном отчаянии, что я не знала, как его и утешить [49] ». Перманентно исполняя функции ангела-утешителя, Анна Григорьевна не позволяет себе проявлять при муже ни малейших признаков слабости: порывам отчаяния она предаётся исключительно в его отсутствии.
Её зарубежная стратегия — на первый взгляд, совершенно непрактичная — оказываются единственно верной. Она ни словом не упрекает мужа за бесконечные проигрыши (фактически — за постоянно грозящую им семейную катастрофу); она безропотно выдаёт ему (ибо все деньги находятся у неё) обречённые франки, талеры и гульдены; она поддерживает его дух в дни уныния и печали. Она интуитивно чувствует, что только такое поведение может подвигнуть Достоевского избавиться от игрового кошмара. При этом она не переоценивает его собственные возможности. «Нет, решительно Федю следует беречь не только от других, но и от самого себя, потому что он решительно над собой не имеет ни малейшей воли. Скажет так, обещает, пожалуй, даже даст честное слово, а поступит непременно не так, как сказал»[50]. И, как бы спохватившись, добавляет «Удивительный он человек, но какой хороший! » [51].
Можно предположить, что пассаж об отсутствии у Достоевского воли подразумевает только отношение его к игре. В чисто литературном смысле (а это особенно видно в связи с судьбой «Идиота») воля оказывается железной. Несмотря на почти непреодолимые трудности, все взятые обязательства будут исполнены неукоснительно и практически в срок.
Люблю появление ткани, Когда после двух или трех, А то четырех задыханий Прийдет выпрямительный вздох. «Выпрямительный вздох» явится ещё не скоро. «…С идеями в голове».
Казалось бы, летние перипетии 1867 г. не найдут никакого отражения в романе: ни в сюжете, ни в фабуле, ни в характеристиках действующих лиц. Да, прямые аналогии действительно отсутствуют. Но нельзя забывать, в какой атмосфере проходила «предроманная» жизнь автора. Первые месяцы нового, «неравного» брака, «притирка» его участников друг к другу, резкие перепады игорного счастья, дамоклов меч (он же — спасительный меч-кладенец) финансовой зависимости и т.д. и т.п. — все эти эмоциональные состояния, предшествующие «появлению ткани», не могли так или иначе не сказаться в художественном составе самой этой ткани. Не говоря уже о том, что герою, «именем» которого назван роман, впервые присваивается болезнь, на протяжении всего «европейского турне» сокрушающая самого автора.
Эпилептические припадки, частоту которых Достоевский надеялся уменьшить посредством благодетельного влияния европейского климата, преследуют его с большим или меньшим постоянством. Анна Григорьевна, хотя и привыкшая к проявлениям «священной болезни» (которая со всеми подробностями будет описана в романе), каждый раз переживает её приступы как бы внове. Особенно поражает её «нечеловеческий» крик, возвещающий о начале припадка. У неё едва хватает сил, чтобы удержать мужа во время судорог. «Тогда я положила на пол две подушки и потихоньку опустила его на пол, на ковер, так что он удобно лег, распустив ноги. Потом расстегнула ему жилет и брюки, так что он мог дышать посвободнее» [52]. С тщательностью медика-профессионала она фиксирует все проявления недуга. «Я заметила сегодня в первый раз, что у него губы совершенно посинели, и лицо было необыкновенно красное»[53]. Естественно, что находящуюся на первых месяцах беременности Анну Григорьевну очень беспокоит, не отразятся ли все эти обстоятельства на здоровье будущего ребёнка.
Аня меня любит, а я никогда в жизни еще не был так счастлив, как с нею. Она кротка, добра, умна, верит в меня и до того заставила меня привязаться к себе любовью, что, кажется, я бы теперь без нее умер….
… Однако мы были не вполне справедливы, толкуя о полном отвлечении Достоевского от литературных забот. Его постоянно смущает обещанная К.И. Бабикову для сборника «Чаша» статья «Знакомство моё с Белинским». Деньги за неё — двести рублей серебром — давно взяты вперёд. Причём, дело не только в сроках: по ходу работы автор всё больше понимает, что об этом сюжете нельзя написать цензурно. Не вполне ясно, что подразумевается под этим словом: то ли риск адекватной передачи политических и социальных убеждений «неистового Виссариона», то ли невозможность упоминания его религиозных кощунств («Ругал мне Христа по-матерну»)[54]. Тем более, что это знакомство — уже после кончины автора «Письма к Гоголю» — завершилось для воспоминателя смертным приговором и каторгой.
16 июля отмечается: «Федя сегодня все записывал — работал, а я лежала на постели, перечитывала Белинского…»[55] (Слово «перечитывала» исправлено из «читала»: Анне Григорьевне не хочется снижать свой образовательный статус). И — на следующий день: «Я напилась чаю с лимоном и легла на Федину кровать и заснула, а он сидел и занимался, писал что- то» [56]. Всё это излагается не без некоторого графологического усилия, так как карандаш, с помощью которого выводятся стенографические знаки, сильно укротился, «а купить другой нет денег» [57].
Давняя идея Достоевского — писать два текста одновременно — увы, неосуществима. Он может сосредоточиться только на чём-то одном. Допустимо ли считать «Знакомство моё с Белинским», которое, по собственному признанию, он писал «со скрежетом зубовным», подступом к «Идиоту»: вернее, попыткой расписаться? Отосланная, наконец, в Москву (через Майкова) рукопись бесследно исчезнет[58].
Статья о Белинском, застенографированная и переписанная Анной Григорьевной, будет закончена только в Женеве, куда супруги прибудут 25 августа, насилу вырвавшись из баден-баденского морока. «Я была так счастлива, что мы, наконец, уезжаем из этого проклятого города, в который, я думаю, я никогда больше не поеду»,- решительно заявляет Анна Григорьевна.- Да и детям своим закажу ехать, так он много принес мне горя». [59] (Она действительно там никогда не появится — впрочем, потому, что за всю свою долгую жизнь больше ни разу не выедет за границу). По дороге, в Базеле, они увидят «Мёртвого Христа» Ганца Гольбейна-младшего: картину, произведшую на автора «Идиота» неизгладимое впечатление и сыгравшую столь значительную роль в структуре будущего романа.
Только в Женеве Достоевский садится за громадное, насчитывающее множество страниц письмо к Аполлону Николаевичу Майкову. Очевидно, не считая статьи о Белинском, это самый обширный писательский текст за весенние и летние месяцы 1867 г.
Собственно, упомянутым летом круг его корреспондентов крайне ограничен. Большей частью это «внутренняя переписка» — с той же Анной Григорьевной, когда он отлучается от неё по своим игровым нуждам. Одно — уже приводившееся выше «письмо счастья» тёще, А.Н. Сниткиной, другое — Эмилии Фёдоровне, вдове брата Михаила, ещё одно — пасынку Павлу Исаеву. С остальными родственниками, с братьями и сёстрами, переписка отсутствует. (Впрочем, она и прежде была весьма эпизодической). Из родных только Сонечке Ивановой, дочери живущей в Москве сестры, будет отправлено послание, имеющее отношение к главной идее будущего романа.
Следует сказать об одном весьма важном (но доселе, кажется, нигде не отмеченном) обстоятельстве. Оно касается всей эпистолярии Достоевского, всей его переписки за долгие годы. Автор этих многочисленных корреспонденций, как правило, не кривит душой. Письма, написанные по разным поводам и адресованные разным лицам, содержат одну и ту же информацию. Последняя всегда соответствует правде. Приводятся одни и те же соображения и факты, одни и те же мотивировки, называются одни и те же цифры. Достоевский в письмах может что-то преувеличивать, драматизировать, что-то замалчивать, но он никогда не хитрит и не лжёт. Его нельзя поймать на слове, на искажении, намеренных подтасовках, введении в заблуждение и т.п. Он честен со своими корреспондентами — независимо от их статуса и положения. Разве только в диалоге с «Русским вестником» он позволяет себе некоторый наигранный оптимизм (главным образом, относительно объёмов и сроков), не вполне совпадающий с реальным состоянием дел.
Письма Каткову за этот период, как сказано, до нас не дошли (за исключением упомянутого выше благодарственного от 1 февраля 1867 г.: «Вы меня спасли (буквально спасли) в самую критическую минуту моей жизни. Я и она благодарим Вас искренно»[60]). Главным получателем сведений о житье- бытье Достоевского за границей, и в свою очередь — источникам информации о российских делах, становится А.Н. Майков[61]. «Теперь я приехал в Женеву с идеями в голове,- сообщает Достоевский своему петербургскому корреспонденту 28 августа.- Роман есть, и, если Бог поможет, выйдет вещь большая и, может быть, недурная. Люблю я ее ужасно и писать буду с наслаждением и тревогой»[62]. Обозначено только наличие «идей», о сюжете, как и раньше, не говорится ни слова. Правда, подтверждается намерение — согласно желанию редакции печатать роман в «Русском вестнике» с января 1868 г. И даже высказывается мысль о досрочной высылке в журнал первых частей. Теоретически это возможно, ибо в запасе ещё около четырёх месяцев. Но реальный сценарий окажется совсем иным.
«Подъезжая под Женеву…».
Подробно излагая Майкову перипетии минувшего лета, Достоевский рисует спасительную перспективу: «Вам, вероятно, ясна мысль, основная мысль всех этих надежд моих: ясно, что всё это может успеть сделаться и принести свои результаты под ОДНИМ ТОЛЬКО условием, именно: ЧТО РОМАН БУДЕТ ХОРОШ. Об этом, стало быть, и нужно теперь заботиться всеми силами» [63]. Но пока у адресата просятся взаймы 150 рублей («голубчик, спасите меня!»). Ибо у путешествующих по Европе супругов на всё про всё осталось не более восемнадцати франков.
«Теперь засел в Женеве и работаю; работа длинная» [64] ,- скупо сообщается Эмилии Фёдоровне 28 сентября. Действительно, в эти дни будут сделаны первые наброски к роману.
В Женеве Достоевский, наконец, входит в свою обычную — рабочую — колею. Регулярные литературные занятия автоматически улучшают семейный климат. Анна Григорьевна с удовлетворением замечает, что муж — не в пример Баден-Бадену — стал с ней гораздо ласковее и ровнее. «У нас такое согласие, или Федя соглашается, или я, споров нет, а если случится кому- нибудь рассердиться (большею частью мне), то я обругаю его дураком, но сейчас расхохочусь, и он вполне уверен, что я это его назвала вовсе не по злобе, а просто так вырвалось, и что я решительно не сержусь на него» [65].Всё заканчивается смехом: душевное равновесие восстановлено. Двинувшееся, наконец, дело не оставляет места для ссор.
«Сегодня он начал программу своего нового романа» [66] ,- помечает Анна Григорьевна 1-го октября 1867 г. И добавляет, что записи делаются в той же тетради, где было «записано» «Преступление и наказание». Выбор предмета, содержащего уже состоявшийся романный текст, свидетельствует о серьёзности намерений. Анна Григорьевна — в отсутствии автора — привычно просматривает эти записи: она полагает, что у мужа не должно быть от неё никаких (даже творческих) тайн.
Накануне вечером они «говорили о Евангелии, о Христе, говорили очень долго»[67] . Собеседница ничего не сообщает о содержании разговора. Конечно, это вечный сюжет. Но случайно ли возникает он именно теперь — в преддверии задуманного труда?
Через несколько дней Достоевский скажет Анне Григорьевне: «Вот для таких, как ты, и приходил Христос» [68]. Очевидно, имеются в виду не столько «погибшие овцы Дома Израилева» (Мтф, 15:24), сколько «чистые сердцем» — такие, как Соня Мармеладова или, скажем, будущий Алёша Карамазов. (Князя Мышкина — ввиду многозначности толкований — оставим пока в стороне). «Я говорю это,- заключает Достоевский,- не потому, чтобы любил тебя, а потому, что знаю тебя» [69] . Подразумевается, что любовь, в которой он не устаёт признаваться, не единственная причина его умозаключений. Он хочет быть объективным: оценивает личность Анны Григорьевны как художник, как душевидец, как христианин.
В последней (1880 — 1881) рабочей тетради Достоевского, среди текущих заметок к «Дневнику писателя», вдруг возникает неожиданная запись:
Подъезжая под Женеву, У подножия креста Видел он Святую деву Матерь господа Христа[70]
Это контаминация двух стихотворений Пушкина, написанных одним размером: «Подъезжая под Ижоры…» и «Жил на свете рыцарь бедный…» У Пушкина в оригинале — «Путешествуя в Женеву, на дороге у креста…» Достоевский сделал первое двустишие фонетически более «агрессивным» (аллитерации на «ж»). И одновременно — придал стиху едва заметный иронический оттенок, уровняв его — и по звуку, и по смыслу — с «подъезжая под Ижоры». Цитировал ли он неточно, по памяти, или тут предполагалась тонкая лингвистическая игра? И ещё: не могла ли на исходе жизни возникнуть поздняя перекличка с той, столь памятной ему Женевой?
… Казалось бы, работа над романом, наконец, задалась и более не предвидится никаких отвлечений. Но — искушение велико. Конечно, Женева — не Баден-Баден: здесь нет казино. Однако же не столь отдалён швейцарский Саксон-ле-Бен: враг человеческий не дремлет. Путь туда по железной дороге занимает несколько часов. «Он был в ужасном волнении и очень колебался» [71] ,- записывает Анна Григорьевна. Верная своему всегдашнему правилу, она не считает нужным его отговаривать. «<…> Ведь если Федя взял эту мысль в голову, то ему будет уж слишком трудно расстаться с нею» [72]. Из оставшихся у них к тому времени двухсот франков на игру выделяется сто пятьдесят. Анна Григорьевна уверена, что заложенные недавно серьги и брошь она уже больше не увидит.
В семь утра 5 октября Анна Григорьевна, как они и условились, прервёт его мирный сон. «Кажется, это нелепость» [73],-промолвит Достоевский, имея в виду затеянное им предприятие. Но — жребий брошен: как ведётся, в очередной раз.
В свою очередь Анна Григорьевна старается сохранить полное спокойствие. «Что он проиграет, то это так вероятно, что я готова просто голову отдать на отсечение, до такой степени это вероятно» [74]. Предчувствие не обманывает. Достоевский вернётся в Женеву через двое суток «чрезвычайно бледный» (она встретит его на вокзале) и — без пальто. Накануне он выиграл 1300 франков и, по его словам, велел себя разбудить в девять утра, чтобы с выигрышем отправиться домой. Но «подлец лакей» не исполнил предписание. В ожидании следующего поезда всё было проиграно вчистую. Покинуть Саксон-ле-Бен представилось возможным, лишь заложив кольцо и упомянутое выше пальто. В связи с этим Анна Григорьевна выказывает осторожное предположение, что нерасторопный слуга здесь ни при чём. Она не без оснований полагает, что после столь крупного успеха у супруга явилась идея выиграть десять тысяч, «чтобы облагодетельствовать всех» [75] . Более всего её удручает то обстоятельство, что нарушив их договорённость, Достоевский не выслал ей — в качестве «неснижаемого остатка» — двести или триста франков: проигранную тысячу ей вовсе не жаль.
За утренним кофе он уверяет жену, что непременно ещё раз должен попытать счастье в злополучном в Саксон-ле-Бен.
Его отчаянное письмо с места катастрофы («Аня, милая, я хуже чем скот! <.. .>— всё. всё проиграл.»[76]) достигает Женевы уже после возвращения незадачливого игрока. «<…>Надо опять будет писать и клянчить у Каткова,- замечает догадливая Анна Григорьевна,- человека, который нас так много обязал»<.>»[77].Она полагает, что теперь, в качестве извинительной причины будет выставлена её беременность.
Действительно, весь вечер следующего дня, 8 октября, посвящается составлению очередного прошения. При этом Анна Григорьевна призывается в качестве единственной слушательницы, советчицы и редактора. «Я сказала, что, по-моему, письмо хорошее, что ничего не следует ни переписывать, ни уменьшать» [78]. Текст послания неизвестен. Но редакция «Русского вестника», очевидно, удовлетворила содержащуюся в нём просьбу: Достоевский стал получать по сто рублей ежемесячно. В создавшихся условиях это было благом.
Кроме того, по мере сил надлежало поддерживать семейство покойного брата и обитающего в его недрах пасынка Пашу Исаева. «<.> Не проходило дня,- пишет Достоевский Эмилии Фёдоровне,- чтоб я об вас обо всех не думал» [79]. Поручая вдове передать из катковских денег двадцать пять рублей Паше, автор горько сетует на своё нынешнее положение: «Мучает меня очень то, что в настоящую минуту, ничем не могу помочь Вам. Мне это чрезвычайно тяжело. К Новому году хоть из-под земли достану, а с Вами поделюсь» [80]. К Новому году он надеется получить некоторую сумму за представленный роман. При этом умалчивается, что добытые «из под земли» деньги будут снова браться вперёд.
Отвлечения от начавшегося труда, возрастающая неопределённость и, наконец, ужасный (по мнению вновь прибывших) женевский климат вновь ухудшают внутрисемейную атмосферу. Вызывавшие совсем недавно весёлый смех аттестации вроде «дурак» и «болван» ныне влекут у обзываемого боли в сердце — так что он даже принуждён лечь в постель. «Федя ужасно как обиделся, что я его назвала дураком, до того обиделся, что даже заплакал и плакал несколько времени [81] ». Не исключено, что такая «неадекватная» реакция связана не столько с реальной обидой, сколько с недавним проигрышем, с безденежьем, с общим неблагополучием и тоской. Испуганная и немедленно раскаявшаяся Анна Григорьевна просит прощения: мир восстанавливается с большим трудом.
Вот для таких, как ты, и приходил Христос..
Между тем прерванные раздумья над романом (вернее над заготовками к нему) возобновляются. «Кончив мою работу (стирка и глажка.- И.В.),- записывает Анна Григорьевна 15 октября,- я принялась читать, а Федя сел опять писать. Нынче он пишет и вечером, все составляет план романа. Господи, как я ему от души желаю, чтобы роман вышел очень хороший. Это мое единственное и самое искреннее желание» [82]. Она даже пытается воззвать к вышним. «Я постоянно об этом молилась, хотя вовсе не считаю, чтобы мои молитвы могли бы тут сколько-нибудь действовать» [83]. По мере разрастания рукописных заметок улучшается настроение. Совместными усилиями сочиняется комедия «Абракадабра»: труд сопровождается дружным хохотом сочинителей. Достоевский придумывает каламбуры (вернее, нехитрые игровые рифмы: своего рода лингвистическая разминка): «Вы просите с Вами посидеть, а я боюсь с Вами поседеть». Или «влез-в лес», «до рожи-дороже» [84]. «Вообще он нынче очень весел» с удовлетворением отмечает Анна Григорьевна.
15-16 октября набрасывается «второй план романа» и тут же составляется третий, названный «Новый и последний план» [85] . Он, однако, окажется далеко не последним. 17 октября появляется: «отметки к главному плану» и «Окончательный план»[86]. Хотя имя Идиот там и значится, но герой не имеет пока ничего общего с будущим персонажем.
11 октября московская племянница Сонечка Иванова извещается о том, что пишущийся в Женеве роман будет посвящён именно ей: «я это так ещё прежде решил» [87]. Предполагаемый сюжет, конечно, не оглашается: он, как и прежде, остаётся «великим подразумеваемым». Впрочем, автор и сам ещё вряд ли представляет картину.
Ф. Достоевский. Идиот. 1945, Изд. Имка-Пресс. 1945.
«Не знаю,- говорит Достоевский,- будет ли порядочно; ей-богу, если б не нужда, то ни за что бы не решился печатать в эту пору, то есть в наше время» [88] . Имеются в виду не какие-то отвлечённости, а политическая конкретика — тревожное состояние Европы, вызванное, как сейчас бы сказали, амбициозной политикой Второй империи, её противостоянием с Пруссией. «<…> Ему (т.е. Наполеону III.- И.В.), — продолжает Достоевский, проницательно схватывая суть вопроса,- надо отвлечь умы войною и угодить французам старым средством: военным успехом» [89] . Автор письма неплохо осведомлён о расположении сил, ибо и в Бадене, и в Женеве, он неизменно находит места, (преимущественно это кафе), где можно почитать русскую и иностранную прессу «Ну-с, а если будет война, то цена на художественный товар должна чрезвычайно упасть. Вот капитальное соображение, которое, признаюсь, меня даже обескураживает» [90]. Адресатке даётся понять, что вовсе не свободный полёт творческой фантазии, а лишь чрезвычайные материальные заботы вынуждают её женевского корреспондента браться за перо. Война (а она-таки разразится, но позже, в 1870 г.) может неблагоприятно сказаться и на российском книжном рынке «У нас и без войны-то началось к художественным вещам заметное равнодушие в последнее время» [91] . Замысленное произведение соотносится как с координатами мировой политики, так и с состоянием умов на отдалившейся родине. При этом вполне сознаются опасности, грозящие роману, и — что самое любопытное — прикидывается его объём: «Хуже всего боюсь посредственности; по-моему, пусть лучше или очень хорошо или совсем худо. Посредственность же в тридцать печатных листов — вещь непростительная» [92] .
Тридцать печатных листов в денежном выражении составляют 4500 рублей (по сто пятьдесят рублей за лист): только-только, чтобы расплатиться с Катковым. Пока же к присланным Майковым ста двадцати пяти рублям (из просимых ста пятидесяти), ожидаются ещё сто («если же это невозможно, пришлите по крайней мере 75 рублей» [93]), срочно запрошенные у старого, ещё с сороковых готов приятеля, доктора С.Д. Яновского.
Вопреки ожиданиям в Женеве припадки учащаются: «кроме того, какое-то скверное сердцебиение» [94]. Он полагает, что виной всему ветры и вихри, частые перемены погоды и т.д.. Эти постоянные жалобы на женевский климат несправедливо относить исключительно насчёт мнительности нового швейцарского обитателя. Анна Григорьевна свидетельствует, что из-за сильного северного ветра (la bise) она не может добраться до почты и что едва- едва доходит до лавки, что река Сава превратилась в какой-то мутный поток, деревья на островке Жан-Жака «так и качаются грустно, страшно» [95] «У нас в комнате,- продолжает автор дневника,- страх как холодно, так что я сидела в пальто. Я решительно не знаю, что мы тут будем делать зимой, если уж и теперь так страшно холодно, просто хоть умри» [96].
Да, припадки учащаются — и один из них настигает его сразу по возвращении с рулетки. «Через 10 минут Федя уже пришел в себя и говорил со мной, но очень долго не мог припомнить, что это такое за Саксон ле Бен и где он там был» [97] . До открытий Фрейда ещё далеко. Однако можно предположить, что здесь действуют не одни только органические причины и что сознание, как ему и положено, вытесняет негативные воспоминания и эмоции.
Через десять дней, в ночь 17 на 18 октября, всё повторяется вновь «Я зажгла свечку и подбежала к Феде. Припадок был, кажется, не из очень сильных но глаза страшно скосились и зубы скрипели; я начала опасаться, чтобы у него вставные зубы как-нибудь не выпали в это время, и чтобы он их не проглотил» [98] . В тетради, где содержатся записи к «Идиоту», автор фиксирует те же ночные события. Помечается, что последние четыре дня он чувствовал нарушение сердцебиения и «необыкновенную раздражительность» — это связывается с переменой всё той же женевской — почти петербургской — погоды [99] . Он даже спрашивает Яновского, не перебраться ли ему на постоянное жительство из Петербурга в Москву, чтобы иметь шанс сохранить здоровье. Женева в свою очередь характеризуется как «самый прескучный город в мире» [100].
21 октября, благодаря Майкова за присылку денег, Достоевский добавляет: «Если мы, с Аней, не сошли еще с ума от скуки, то как ни хвались своими природами, а все-таки в перспективе — помешаться можно[101]».
Это не просто фигура речи. Ещё недавно он толковал с Анной Григорьевной, что ему не миновать сумасшедшего дома. И просит в случае такого несчастья не оставлять его за границей, а перевезти в Россию. Его будущий герой совершит своё финальное путешествие в направлении прямо противоположном. Впавший в безумие князь Мышкин будет вновь водворён в Швейцарии.
«Один роман спасёт нас…»
Первые недели пребывания в Женеве Достоевский, надо думать, не трудится по ночам, как это бывало прежде и как это будет в позднейшие годы. «Федя утром по обыкновению писал». [102][103].Деньги, вырученные за заложенные вещи, подходят к концу. (Опять встаёт гамлетовский вопрос — закладывать или не закладывать многострадальную мантилью). У Анны Григорьевны остаются «скопленные» 4 франка, чтобы на них можно было бы пообедать. Каждый день супруги, как на работу, отправляются на почту — в надежде получить хоть какой-нибудь денежный перевод. Но — обретают только нефранкированное письмо от подруги Анны Григорьевны, за которое надо заплатить 90 сантимов. Этот непредвиденный расход выводит Достоевского из себя. Он в сердцах клянёт недогадливою женину подругу. Выручают сто (всё-таки сто!) присланных Яновским рублей: на них покупаются сапоги для главы семейства, перчатки для Анны Григорьевны и прочие аксессуары.
«Федя пришел ужасно усталый и скучный,- замечает Анна Григорьевна,- бедный он, мне право его жаль, он ужасно как тоскует, что роман у него не ладится и он горюет, что не успеет послать его к январю месяцу» [104] . Немудрено: за вторую половину октября сменились ещё три романных плана. Ни один из них не будет реализован.
Делясь с Анной Григорьевной мелкими и мельчайшими подробностями своей прошлой жизни, входя во все обстоятельства жизни нынешней, он при этом не вводит беременную жену в суть своих романных фантазий. Ни одного упоминания о них не встречается в её женевских записях. Очевидно, ведущая идея романа ещё не сформировалась («Не хорошо. Главной мысли не выходит об Идиоте» [105],-честно признаётся автор), а толковать о возможных и всё время меняющихся сюжетных коллизиях он не находит нужным. «Наконец роман продуман, тщательно разработан,- сообщается С.Д. Яновскому в середине ноября.- Вопрос упростился. Не должно быть ошибок ни в разработке, ни в исполнении. Сроку для высылки романа у меня ровно месяц, и это последний срок» [106]. Он, конечно, не может вообразить, что через месяц начало романа не только не будет выслано в Москву, но — «чёрным на белом» — даже ещё не начато.
Может быть, именно из-за этой «пробуксовки» вновь является мысль попытать игорного счастья. 17 ноября он снова ступает на проторенную дорожку — держит путь в Саксон ле Бен.
«Ах, голубчик, не надо меня и пускать к рулетке,- запоздало сетует он с места событий,- Как только прикоснулся — сердце замирает, руки-ноги дрожат и холодеют» [107]. И это при том, что выиграно 110 франков и теперь у него на руках целое состояние — 235 франков. Он даже сообщает жене, что «сильно было раздумывал» [108], не послать ли ей сто франков, но по здравому размышлению заключил, что этого мало и надобно подождать завтрашней непременной и ещё более впечатляющей победы. («Даю себе честное и великое слово <…> буду играть жидом, благоразумнейшим образом» [109]. «Ну,— подумала я,— это все пустяки, больше ничего, ничего ты, батюшка, мне не пришлешь, это известное дело» [110],- замечает в этой связи искушённая Анна Григорьевна. Ей даже снится чёрная кошка: сновидица справедливо полагает, что это к проигрышу и к очередному просительному — о высылке денег — письму.
На следующий день всё совершается точно так, как и было предвидено. Письмо «с рулетки» написано словно под копирку — с того, которое ранее уже отсылалось из того же Сансон ле Бен. «Аня, милая, бесценная моя, я всё проиграл, всё, всё!» [111] Но — её заклинают не печалиться и не беспокоиться. Автор письма уверяет, что будет её достоин и не позволит себе более её «обкрадывать, как скверный, гнусный вор!» И в качестве гарантии сказанному предъявляется незыблемый и неотразимый аргумент: «Теперь роман, один роман спасет нас, и если б ты знала, как я надеюсь на это!» [112]
Засим сообщается об закладе кольца и зимнего пальто, а также присовокупляется мольба о немедленной высылке 50 франков, чтобы расплатиться в отеле.
«Письмо по обыкновению (курсив наш.- И.В.) было отчаянное» [113] ,- меланхолически записывает Анна Григорьевна. Не без усмешки она аттестует себя угадывальницей, пропуская мимо ушей страстные уверения в том, что отныне у них начнётся другая жизнь: («увидишь меня наконец на деле»[114]). «Дело»,- разумеется, это всё тот же ещё не созданный, но уже наделённый магическим статусом текст, призванный всё восстановить и спасти. И при этом быть вовсе не ординарным «проходным» сочинением, а — произведением выдающимся. Это — совершенно сознательная установка. И сопряжена она (казалось бы) не столько с извинительными авторскими амбициями (вспомним сказанное применительно к Каткову: «но у кого же не необъятное самолюбие»), сколько с подчёркнуто прозаическим материальным расчётом.
13 ноября он пишет Яновскому: «Вопрос, который я должен разрешить, для меня мучителен: если я напишу плохой роман, моё положение (финансовое) сразу же рухнет» [115]. Ибо в этом случае никто не станет давать ему деньги вперёд. А он существует исключительно благодаря подобным авансам. К тому же тогда не будет переизданий. Следовательно, книга ни в коем случае не должна быть посредственной. «Как же, скажите мне, приступать к работе при такой требовательности к себе. Рука дрожит, разум мутится» [116].
Можно подумать, что подобные терзания свойственны мнительному автору лишь перед началом его трудов. Однако и позже, когда работа над романом будет в самом разгаре (он уже несколько месяцев печатается в «Русском вестнике»), схожие сомнения поверяются С.А. Ивановой: «Выйдет худо — и всё пропало. Надо, чтоб он непременно выдержал второе издание, то есть принес бы мне продажею второго издания хоть три, хоть две тысячи; без этого я никак не могу воротиться в Россию<.. ,>Дадут половину того, что получаю с листа, да и то с трудом» [117][118].
По иронии судьбы, отдельное издание «Идиота» выйдет только через шесть лет — в 1874 г.. Правда, издавать и продавать его будет уже Анна Григорьевна.
«Голова моя обратилась в мельницу…»
Вернёмся, однако, к последним месяцам 1867 г. Достоевский пытается уверить супругу, что даже рулетка не смогла отвлечь его от задуманного труда: времени он там даром не терял и «записывал разные мысли из романа» 118. Во всяком случае «вне рулетки» некий труд действительно совершается.
Косвенный, но верный признак тому — отсутствие почтовой переписки за весь конец года. Единственное исключение — письмо к А.Н. Сниткиной, от 18 декабря, где содержится настоятельная просьба, чтобы — ввиду скорого появления ребёнка — тёща смогла бы прибыть к ним в Женеву[119].
После возвращения мужа Анна Григорьевна посылает деньги в Саксон ле Бен, дабы выкупить заложенное пальто («потому что бедному Феде ходить не в чем» [120]). Он в свою очередь читает ей новое (недошедшее до нас) послание Каткову — очевидно, с просьбой выслать за этот месяц не положенные, согласно договорённости, сто, а — двести рублей. «Вообще,- не без некоторой гордости констатирует Анна Григорьевна,- письма Каткову он всегда мне читает и советуется со мной, хорошо ли письмо написано» [121] . Больше советоваться ему не с кем.
Что касается стремительно меняющихся планов к роману, то здесь подобной доверительности не наблюдается. В этот сокровенный мир не допущен никто.
Да, планы меняются стремительно — и что самое любопытное, они имеют весьма слабое касательство к тому тексту, который станет известен. Справедливо мнение, что Достоевский «задумал один, а написал другой роман» [122].
Действительно, вплоть до 4 декабря, когда решительно бракуется всё написанное, действие в набросках и подготовительных записях развивается по совершенно иному, нежели в окончательном тексте, сценарию. Миньона, Геро, Мадонна и прочие условные обозначения героев — все они мало напоминают будущих персонажей романа. «Первоначальный» Ганя Иволгин — личность более чем достойная: «идеально-прекрасное лицо», «честный и прекрасный характер» [123] . Мышкин — натура агрессивная, мстительная, лицемерная. «Весь роман: борьба любви и ненависти [124] ». То есть, предполагаются сильные страсти, но совсем не те, которые потрясут будущих романных героев. Появляются не только наброски. 1 декабря (то есть, за три дня до прекращения работы над первоначальной редакцией) Анна Григорьевна записывает: «Вечером начали диктовать; но надо сказать, что все, продиктованное на этой квартире, было потом забраковано и брошено» [125] . Очевидно, диктуется отнюдь не подготовительный, а некий уже сформированный текст. Характерно, что Анна Григорьевна не выказывает относительно него никакого суждения.
Может быть, она не очень-то и вникает в эти материи, ибо в ней всё требовательнее даёт себя знать новая зародившаяся жизнь. Достоевский вопрошает посетившую их акушерку — как она думает, мальчик или девочка явится скоро на свет. И на встречный вопрос — кого бы он хотел — ответствует, «что он будет счастлив, кто бы у него ни родился» [126]. Рождение будущего ребёнка как бы сопутствует другим предполагаемым родам: появлению текста. И в том и в другом случае результат непредсказуем.
Следует, однако, помнить об обстановке. Пожалуй, ни одно произведение русской (да, возможно, и мировой) классической прозы не рождалось в таких экстремальных, чтобы не сказать невозможных, условиях. То есть: при наличии тайного (скрываемого от кредиторов) отрыва от родины, всё увеличивающегося и терзающего душу журнального долга (который к концу года достигает 5060 рублей!), страстных упований на игровое везение (и столь же страстных разочарований), в состоянии хронического безденежья, выживая за счёт постоянного заклада немногочисленных ювелирных (в том числе, символизирующий брак) украшений и носильных вещей, считая копейки до очередной присылки могущего в любой момент иссякнуть пособия — в этих условиях зреет «великое подразумеваемое». Добавим сюда чувство вины за оставленных в Петербурге родственников, которые с нетерпением ждут помощи от литературно успешного, по их представлению, заграничного вояжёра. Ожидание имеющего вскоре появиться ребёнка, конечно, не может не утешить новых женевских жителей. Но, с другой стороны, они прекрасно понимают, что это радостное событие способно умножить их тяготы и невзгоды. Они помнят, что давно запущенные часы отмеряют последние сроки. Отсутствие в январе следующего, 1868 г., в «Русском вестнике» хотя бы первых глав пока ещё не написанного романа, грозит обрушением всей жизненной конструкции, бедствием и позором.
Вообще-то книги так не пишутся.
« Федя топил печку…»
25 ноября Анна Григорьевна в очередной раз идёт закладывать кольца и получает за них 30 франков. На следующий та же участь постигает кружевной платок, шаль и шёлковую кофту: за всё про всё с большим трудом («не хотели взять» [127] ) выручается ещё 55. На эти деньги плюс ещё «скопленные» 50 франков — выкупаются два из ранее заложенных платьев: «по крайней мере они не пропадут, а в случае необходимости их ведь можно и опять заложить» 128. Это уже высший пилотаж: доведённое до совершенства искусство выживания.
28 ноября Достоевский встречает Н.П. Огарёва и просит у него 300 франков, «но,- Замечает Анна Григорьевна,- тот даже ужаснулся, услышав о такой громадной для него сумме». Впрочем, через день женевский изгнанник заходит сам и вручает 60 франков (сумму, аналогичную баден- баденскому минизайму у И.А. Гончарова). «Мы обещали воротить через две недели» [128][129][130].
4 декабря наступает кризис: решительно отвергается весь доселе написанный текст, (бросил всё к чёрту) [131] «Уверяю Вас,- пишется Майкову через месяц (когда чудо уже свершилось),- что роман мог бы быть посредствен; но опротивел он мне до невероятности именно тем, что посредствен, а не положительно хорош» [132][133].
Это — поразительное признание. Ведь почти со стопроцентной уверенностью можно предположить, что потративший огромные деньги Катков в любом случае принял бы уже написанный «первоначальный» текст — буде он даже не «положительно хорош». (В его «посредственности» убеждён пока исключительно автор). И тогда авторские обязательства начали бы постепенно исполняться. Но эти тактические соображения не устраивают автора. Достоевский, в дни молодости небрежно извещавший старшего брата, что он пишет «Бедных людей» «из хлеба» (что было не более, чем молодой бравадой), ныне, в момент действительно крайней нужды, не идёт ни на малейшую сделку со своей писательской совестью. Даже близящаяся катастрофа не может умерить его, можно сказать, высокие требования к собственному искусству, его эстетический максимализм.
Что же происходит после 4 декабря? Казалось бы, автору надлежит незамедлительно заняться сочинением нового текста. Но он, автор, остаётся верен себе: вновь начинается напряжённая предварительная работа. «Затем (так как вся моя будущность тут сидела), я стал мучиться выдумыванием нового романа. Старый не хотел продолжать ни за что. Не мог. Я думал от 4го до 18-го декабря нового стиля включительно. Средним числом, я думаю, выходило планов по шести (не менее) ежедневно. Голова моя обратилась в мельницу. Как я не помешался — не понимаю» .
В дневнике Анны Григорьевны эти творческие муки никак не отмечены. Лишь мимоходом сообщается, что «Федя топил печку»: на первый взгляд, обычная бытовая подробность. Но почему бы не предположить (хотя бы в качестве учёной гипотезы), что печка растапливается не только ради тепла, но и для того, чтобы предать огню первоначальные редакции романа? Тем более, что автор при этом «ужасно бранился» и супруги капитально поссорились. (Наивная попытка переписчицы воспрепятствовать готовящемуся аутодафе?) Ссора сходит на нет лишь тогда, когда мужа начинает «ужасно беспокоить» ухудшившееся состояние супруги.
Но здоровьем не может похвастать и сам глава семейства. В ночь на 9 декабря его сокрушает очередной припадок: он длится 20 минут. «лицо все ужасно покраснело, звал меня Саша» [134] . На следующий день ещё одна лаконическая запись: «Он ужасно какой разбитый; денег нет» [135] . Слово «ужасно», бесконечно повторяемое Анной Григорьевной, имеет у неё завидную универсальность.
Однако было бы опрометчиво полагать, что Достоевский, только и занимается тем, что выдумывает планы. Они с Анной Григорьевной прогуливаются по улицам Женевы и наблюдают шумный городской праздник — не без риска, что гуляющие могут ненароком толкнуть беременную. К ним приступают с кружками сборщики пожертвований, но они предпочитают на последние деньги купить клубничный пирог. Правда, дома этот пирог приходится спрятать: если бы старухи, сдающие им комнату, «увидели, что мы едим пирог, а деньги им еще не заплатили» [136], то они не одобрили бы это скромное пиршество.
Супруги по-прежнему каждодневно посещают почту, но вопреки отчаянным ожиданиям помощь ниоткуда не поступает. Однако это, кажется, не слишком угнетает Достоевского. «Он вечером был со мной очень ласков, называл меня милочкой и сказал, что очень меня любит и будет любить» [137]. Творческий кризис (если можно так назвать длящуюся рабочую паузу) не слишком влияет на базовые семейные ценности: этот роман по-прежнему актуален.
«Анна Григорьевна моя истинная помощница и утешительница,- пишет он Майкову.- Любовь ее ко мне беспредельна, хотя, конечно, есть много различного в наших характерах» [138] . Различия эти (казалось бы, непреодолимые) не влекут ослабления семейных уз. Напротив: возникает некий «баланс» интересов (вернее, личных пристрастий и творческих приоритетов — того, что собственно составляет смысл их существования). Анна Григорьевна не просто «приспосабливается» к личности, к «творческому организму» Достоевского: её собственные качества, высоко им ценимые и милые ему, заставляют его соблюдать определённую духовную дисциплину. Обладающая лёгким характером, начисто лишённая тех свойств, которые можно бы было квалифицировать как семейное занудство, склонная к шутке и вообще к естественному в её возрасте молодому веселью, Анна Григорьевна как бы уравновешивает трудный характер супруга, умягчая их жизненные обстоятельства и не давая исчезнуть надежде. Достоевский знал, на ком остановить свой выбор.
В истории их брака никогда не будет периода более драматического и более угрожающего — полным банкротством, крахом писательства, гибелью семьи. Долг в пять тысяч рублей, отрыв от России, где остаются бедные родственники и неудовлетворённые кредиторы (по иронии судьбы ныне крупнейшим из них становится Катков!), отсутствие каких-либо связей здесь, в центре Европы, и, наконец, скорое появление требующего тщательного ухода младенца — всё это создавало почти непреодолимый тупик. Если бы Достоевский вдруг тяжело заболел и лишился возможности продолжать работу или надолго выбыла бы из строя Анна Григорьевна, у них не осталось бы никаких перспектив. В декабре 1867 г. их семейное счастье висит на волоске.
Ни один роман Достоевского — ни до, ни после — не создавался в таких экстремальных условиях[139].
Впрочем, жизнь идёт своим чередом. «Голова моя обратилась в мельницу»,- ещё раз вспомним метафору. Анна Григорьевна говорит о том же более прозаически: «Федя весь день ходил и думал» [140]. То есть обдумывание происходит не только за письменным столом, но и в движении. Очевидно, в эти дни он предпочитает одинокие прогулки.
Дневник А. Г. Достоевской. Новая Москва, 1923
Утром 15 декабря вновь повторяется припадок. Между тем весьма расположенные к постояльцам старухи-хозяйки — в видах близящегося деторождения — отказывают им от квартиры. Найти новую — по той же причине — весьма проблематично. Анна Григорьевна закладывает ещё два платья: «ужасно не хотелось идти закладывать, да делать было нечего, а уж как не хотелось»[141]. Впрочем, на следующий день помощь приходит. Катков, откликаясь на просьбу, в очередной раз безропотно присылает просимые 200 рублей («<…>именно к тому времени, когда я роман — уничтожил»[142]). Огромная для них сумма — 690 франков — немедленно употребляется на текущие расходы. Приобретается маленькая серая барашковая муфта за 25 франков — в рассуждении «<.> что, может быть, она пригодится и Сонечке или Мишеньке» [143] . (Имена потенциальных новорожденных утверждены заранее). Не забыто и тонкое полотно для детских рубашек: они будут пошиты позже — самой будущей матерью. Покупаются изюм, груши и даже раки. Достоевский приносит сладкий пирог и — персонально супруге — четверть фунта засахаренных фруктов: «просто у нас пошёл пир горой». Сцена в точности повторяет случавшееся после редких выигрышей роскошные баден- баденские застолья[144].
«Вечер прошёл очень весело и в расчётах, куда нам девать деньги» (Эта проблема будет затруднять их недолго). Пока же покупаются кашне для главы семейства и шерстяной платок для его верной спутницы. «Федя хотел мне купить кофту и юбку, но я отказалась, и было очень глупо»[145],- .не без грусти констатирует Анна Григорьевна, не так давно укорявшая мужа (разумеется, исключительно в стенографическом, то есть, недоступном ему, дневнике), что он не озабочивается пополнением её — и без того более чем скромного — гардероба.
Наконец, 18 декабря выкупаются заложенные платья и кольца и одновременно приобретаются подарки для Анны Николаевны (тёщи) и брата Вани. В этот же день принимается окончательное решение — переехать в двухкомнатную квартиру, во втором этаже на улице Монблан: туда они переберутся через два дня.
Этот удавшийся день — решающий момент в творческой истории «Идиота».
«<…>18-го декабря я сел писать новый роман<…>»[146],- сообщается Майкову. «Начал диктовать новый роман, старый брошен» [147] — с видимым бесстрастием подтверждает Анна Григорьевна.
Именно в последующий (немыслимо краткий) промежуток — с 18 декабря 1867 г. по 5 января 1868 г. н.с. — возникают первые главы известного нам текста. Вместе с ними в Москву отправляется следующее послание: «Посылаю в Редакцию для напечатания в «Русском вестнике» первую часть моего романа «Идиот». Весьма сожалею (и беспокоюсь), что не мог с этою почтой выслать всю первую часть, а только пять глав, шестая и седьмая главы будут высланы на днях, и Редакция получит их никак не позже, как через пять дней по получении этих первых пяти глав»[148].
11 января (в России это последний день старого года) в «Русский вестник», как и обещано, высылаются ещё две главы: «таким образом отослал всю первую часть, — листов 6 или 6 1/2 печатных» [149]. По авторскому расчёту текст должен оказаться в Москве не позднее 4 января старого стиля и, следовательно, поспеть в январскую книжку. (Редакционный процесс занимает удивительно короткое время: рукопись прямо «с колёс» направляется в набор).
Здесь мы имеем дело с тем, что позволительно именовать литературным чудом. (Или, если угодно, чудом в Женеве). Трудно представить, каким образом удалось автору за восемнадцать дней — очевидно, без существенной редактуры и переправки — написать набело («чёрным на белом») пять глав, а в последующие шесть дней — ещё две: количество и, главное, качество, превышает физические и умственные возможности «среднестатистического» литератора.
«От 23 до 31 числа,- буднично свидетельствует Анна Григорьевна,- время прошло очень быстро: вечером диктовали (очевидно, с подготовленных за день набросков. — И.В.), а утром переписывала (разумеется, вечернюю стенографию. — И.В.), потом много шила разных детских вещей» [150] . Для усердной сотрудницы это явления одного неразделяемого порядка. Текущие труды и приготовления к грядущим родам имеют в глазах будущей матери одинаковую важность.
Конечно, тут сказался двадцатишестидневный опыт написания «Игрока»: с той, правда, разницей, что тогда труд совершался хотя и в жёсткие сроки, но всё же не в такой крайности.
Вернёмся, однако, к декабрьским дням — вернее, к их материальной составляющей. Не проходит и четырёх суток после получения долгожданных катковских двухсот рублей, как на горизонте вновь маячит финансовый кризис. 21 декабря — именины Анны Григорьевны. «Федя еще накануне купил большой сладкий пирог, а утром подарил мне 4 пары перчаток разных цветов, заплатил 10 франков, а, между тем, у нас очень мало денег»[151]. Жизнь входит в привычную колею. На исходе года, 31 декабря, Анна Григорьевна в очередной раз направляется по знакомым адресам закладывать кольца и платья. Этим ординарным событиям завершается женевский дневник: «1867 год кончен» [152].
Но до окончания романа ещё очень далеко. Впереди — год усиленного труда, рождение и смерть дочери Сони, отчаянный переезд из Женевы в Веве… А пока автор полон сомнений — что же, наконец, вышло (можно сказать, вылетело) из под его пера. «<…> В сущности,- признаётся он Майкову,- я совершенно не знаю сам, что я такое послал»[153]. Автора, «давно уже мучила <…> одна мысль, но я боялся из нее сделать роман, потому что мысль слишком трудная и я к ней не приготовлен <…>»[154]. И далее следуется знаменитая, бессчётное число раз цитируемая фраза: «Идея эта — изобразить вполне прекрасного человека. Труднее этого, по-моему, быть ничего не может, в наше время особенно» [155].
Заметим: речь идёт об идее, которая тщательно оберегалась и которую автор хотел капитально обдумать и, может быть, когда-нибудь воплотить. Иначе говоря, имеется в виду отнюдь не первоначальный, ныне отброшенный текст, где на вышеупомянутую идею не было и намёка. Решение положить её в основу нового, лихорадочно сочиняемого романа явилось внезапно. «Только отчаянное положение мое принудило меня взять эту невыношенную мысль. Рискнул как на рулетке» [156][157].
Можно сказать одно: именно чрезвычайная ситуация заставила Достоевского пустить в ход основной капитал. Как на рулетке, он начинает игру с судьбой: итог, естественно, непредсказуем.
Он говорит, что ничто пока нескомпрометированно (т.е. замысел не испорчен) и может быть развито в последующих частях («О, если бы»). И сетует, что пребывая в Женеве, не в состоянии судить, возбудило ли начало романа хоть какое-нибудь любопытство. «У меня единственный читатель — Анна Григорьевна: ей даже очень нравится; но ведь она в моем деле не судья».
Как следует понимать эти слова? Содержится ли в них известное недоверие (или даже пренебрежение) к «единственному читателю» или они означают нечто иное?
Анне Григорьевне роман нравится: это, надо полагать, важно для автора. В дальнейшем он не в последнюю очередь будет ориентироваться и на её вкус. Очевидно, мнение жены (достаточно начитанной и получившей неплохое образование) — это для него как бы сколок среднестатистического «массового» сознания. Конечно, надо при этом учесть, что Анна Григорьевна целиком приняла принципы его поэтики или, что ближе к истине, была «воспитуема» ею.
Говоря «не судья», Достоевский в первую голову подразумевает, что его домашняя читательница — отнюдь не профессиональный литератор, не придирчивый критик, вникающий во все тонкости текста. Знакомы ли ему знаменитые стихи Генриха Гейне:
Ругай меня, бей меня — всё пустяки, Мы брань прекратим поцелуем. Но если мои не похвалишь стихи, Учти: развод неминуем!
Творчество любимого мужа не может не нравится любящей жене: видимо, ещё и поэтому она «не судья» в его деле. Но пока нет внешнего наблюдателя, остаётся довольствоваться тем, что есть.
«Ты ль Данту диктовала…»
Отослав, наконец, 31 декабря (старого стиля) первые главы «Идиота», Достоевский позволяет себе краткую передышку. Немедленно пишутся письма: в тот же день, 31 декабря 1867 г., упомянутое — Майкову, а 1 января 1868 г. — Ивановым (сестре Вере, её мужу, доктору А.П. Иванову) и отдельно — их дочери Сонечке, которой в журнальном варианте будет посвящён «Идиот». Поздравив московских родственников с Новым годом, Достоевский присовокупляет, что вчера, в последний день года уходящего, Анна Григорьевна приготовила ему сюрприз: «1/4 бутылки шампанского и ровно в 10 1/2 часов вечера, когда в Москве уже 12 часов (разумеется, Новый год празднуется ими по старому стилю.- И.В.), поставила на стол, на котором мы пили чай; мы чокнулись вдвоём, уединенно, одни-одинёхоньки, и выпили за всех нам милых и дорогих» [158] . Далее перечисляются имеющиеся в виду «милые и дорогие». Это, разумеется, адресаты письма; затем Федя — сын брата Миши со своим семейством; пасынок Паша: «вот и все те, которыми я дорожу и которых крепко люблю на всём свете» [159].
Сообщается родственникам и о состоянии супруги: «Я работаю, а Анна Григорьевна или готовит приданое нашему будущему гостю, или стенографирует, когда надо мне помогать. Переносит она свое положение великолепно (теперь только немножко начинает охать), жизнь наша ей нравится, и если тоскует, то только о своей мамаше»[160].
В письме же к племяннице, С.А. Ивановой, переписка с которой носит весьма доверительный, почти интимный характер, Достоевский излагает свой «режим дня». «Жизнь моя: встаю поздно, топлю камин (холод страшный), пьем кофе, затем за работу. Затем в четыре часа иду обедать в один ресторан и обедаю за 2 франка с вином. Анна Григорьевна предпочитает обедать дома. Затем иду в кафе, пью кофей и читаю «Московские ведомости» и «Голос» и перечитываю до последней литеры. Затем полчаса хожу по улицам, для движения, а потом домой и за работу. Потом опять топлю камин, пьем чай и опять за работу. Анна Григорьевна говорит, что она ужасно счастлива»[161].
Он, который ещё недавно страшился, что отсутствие развлечений, хороших музеев и прочих благ цивилизации может неблагоприятным образом сказаться на умонастроении его молодой жены, теперь, после череды испытаний, вроде бы успокоился на сей счёт. Ибо Анна Григорьевна, если судить по её дневникам, искренне убеждена в наличии упомянутого счастья. В конце следующего, 1868 г., сообщая той же Сонечке Ивановой, что они с Анной Григорьевной живут «согласно и дружно», Достоевский добавляет: «Она терпелива, и интересы мои ей дороже всего, но вижу, что она тоскует по России, по родным и знакомым» [162]. Но по России тоскует и он: тоска эта продлится почти ещё три года.
Неопределённость их существования усиливается, как сказано, и тем обстоятельством, что они ничего не ведают о впечатлении, производимом романом. И только пришедшая, наконец, весточка от Майкова — что первые главы «Идиота» вызывают всеобщее внимание, а порою даже восторг, сильно ободрит автора. И — не только его. «Аня заплакала даже, прочтя в Вашем письме об успехе «Идиота». Она говорит, что гордится мною»[163].
Слёзы, пролитые Анной Григорьевной, не только знак сочувствия и солидарности. Это ещё — слёзы сотрудничества, соучастия, со-работничества. Она непосредственным образом причастна к тексту, который был ей продиктован и переписан её рукой. Можно ли именовать её музой автора? Такая пафосная аттестация едва ли пришлась бы ей по душе. И вряд ли приложимо к ней грозное вопрошение:
…Ты ль Данту диктовала Страницы Ада?
В настоящем случае диктовал он — ей. Но тот ад, который иной раз выпадал на их долю, им довелось пережить вдвоём. В драматической предыстории «Идиота» Анне Григорьевне принадлежит не последняя роль. Роман смог состояться, в том числе, в силу её долготерпения, характера, её интуиции. И, прежде всего, благодаря её бесконечной преданности мужу. Их отношения, как сказано, начались в виде служебного романа: последний вылился в череду других, великих романов. Все они были воздвигнуты на фундаменте их взаимного чувства. Как однажды заметил Пушкин, «нет истины, где нет любви»[164]. Автор «Идиота», провозгласивший некогда, что он предпочёл бы остаться со Христом, нежели с истиной, пожалуй бы согласился, что в пушкинской трактовке эти понятия совпадают.
******
Примечания:
[1] Достоевский Ф.М., Достоевская А.Г. Переписка. М., 1976 (далее — Переписка). С. 6 [2] Там же. С. 8 [3] Переписка. С. 8 [4] Волгин И.Л. Родные и близкие. В кн: Хроника рода Достоевских. Под редакцией И.Л. Волгина (руководитель проекта). М., 2013. С. 1066. (далее — Хроника рода). [5] См. подробнее: Волгин И. Л. Ничей современник. Четыре круга Достоевского. М.: Нестор-История. 2019 (далее — Ничей современник). С. 411-502 [6] Достоевский Ф.М. Полное собрание сочинений. В 30 т. Л., 1972 — 1990 (далее — Достоевский Ф.М. ПСС). 1985. Т. 28, кн. 2. С. 158 [7] См. подробнее: Ничей современник. С. 197-201 [8] См. подробнее: Волгин И.Л. Пропавший заговор. Достоевский: Дорога на эшафот. М.: Академические проект. 2017 (далее — Пропавший заговор). С. 145 — 148 [9] Достоевский Ф.М. ПСС. Л., 1985. Т. 28, КН. 2. Л., 1985. Т. 28, кн. 2. С. 160 [10] В те двадцать шесть дней, за которые создавался «Игрок», Достоевским не было написано ни одного письма. И в дальнейшем, работая над «Идиотом», он пишет письма лишь после отправки очередной «порции» в «Русский вестник»,- причём, кучно, по нескольку писем кряду. [11] Достоевский Ф.М. ПСС. Л., 1985. Т. 28, КН. 2. Л., 1985. Т. 28, кн. 2. С. 160 [12] Там же. С. 169, 182 [13] Там же. С. 169 [14] Достоевская А.Г.. Солнце моей жизни — Фёдор Достоевский. Воспоминания. 1846 — 1917. Вступительная статья, подготовка текста, примечание И.С. Андриановой и Б.Н. Тихомирова. М.:Бослен. 2015. С. 53 (фотокопия). Далее: (Воспоминания) [15] Переписка. С. 5 [16] Переписка. С. 9. Ср. Достоевский Ф.М. ПСС. Л., 1985. Т. 28, КН. 2. Л., 1985. Т. 28, кн. 2. С. 178 17] См. Воспоминания. С. 203 [18] Чуковская Л.К. Записки об Анне Ахматовой. М., 2007. Т. 2. С. 369-370 [19] О «механизме игры» и её нравственных последствиях см. подробнее: Хроника рода. С. 1064-1128 [20] Достоевская А.Г. Дневник 1867. М., 1993. С. 121. (далее — Дневник 1867) [21] Достоевский Ф.М. ПСС. Л., 1985. Т. 28, КН. 2. С. 205 [22] Достоевский Ф.М. ПСС. Л., 1985. Т. 28, КН. 2. С. 183 [23] Там же [24] Взаимоотношения с редакцией «Русского вестника» — если иметь в виду отношение к тексту — не всегда были столь гармоническими. Стоит вспомнить изменения, которые вынужден был по требованию редакции внести автор в сцену чтения Раскольниковым и Соней Евангелия, или историю запрещения главы («У Тихона» в «Бесах»). См. также: Волгин И.Л. Последний год Достоевского. М:АСТ. 2017. С. 314-340. (далее — Последний год). [25] Достоевский Ф.М. ПСС. Л., 1985. Т. 28, КН. 2. С. 205 [26] Там же [27] Переписка. С. 10 [28] Там же [29] Знакомые Достоевского после его возвращения в Россию не без удивления отмечают, что он несколько изменился — стал более «уравновешенным» и спокойным. [30] Достоевский Ф.М. ПСС. Л., 1985. Т. 28, КН. 2. С. 205 [31] См. Ничей современник. С. 377-410 [32] Суслова А.П. Годы близости с Достоевским. М., 1928. С. [33] В русле этой традиции можно с известными оговорками рассматривать деятельность Н.Я. Мандельштам, Е.С. Булгаковой, Н.Д. Солженицыной, О.М. Зиновьевой и др. Имя С. А. Толстой, чьё служение началось ещё в 1862 г., стоит здесь несколько особняком — не только ввиду некоторых специфических коллизий последнего периода их брака, но и в силу несопоставимых условий жизни. [34] Достоевский Ф.М. ПСС. Л., 1985. Т. 28, КН. 2. 207 [35] Достоевский Ф.М. ПСС. Л., 1985. Т. 28, КН. 2. 208 [36] Дневник. 1867. С. 206 [37] Достоевский Ф.М. ПСС. Л., 1985. Т. 28, КН. 2. С. 208 [38] Там же [39] Там же. С. 340 [40] Дневник. 1867. С. 196 [41] Там же. С. 160 [42] Достоевский Ф.М. ПСС. Л., 1985. Т. 28, КН. 2. С. 203 (все зарубежные даты даются по новому стилю)[43] Дневник. 1867. С. 153 [44] Там же [45] Там же. С. 154 [46] Там же [47] См. подробнее: Последний год. С. 96-98 и Ничей современник. С. 483-490 [48] В Дрездене Достоевский усиленно разыскивает запрещённые в России «Былое и думы» и покупает отдельные выпуски герценовской «Полярной звезды» (о женевской встрече с Герценом см. подробнее «Последний год» С. 170-173. Донос о его контактах поступает в III Отделение (очевидно, от священника женевской православной церкви), что влечёт распоряжение об обыске Достоевского при возвращении его в Россию (см. подробнее: Последний год. С. 166-178). [49] Дневник. 1867. С. 155 [50] Там же. С. 181 [51] Там же. При сопоставлении дневниковых записей, расшифрованных самой Анной Григорьевной, с их стенографическим оригиналом выясняется, что в процессе расшифровки автор дневника делал многочисленные вставки призванные либо смягчить некоторые высказывания, либо подчеркнуть горячую привязанность автора к Достоевскому. (См. Житомирская С. В. Дневник А.Г. Достоевской как историко-литературный источник. Там же, С. 389 — 422). Приведённая выше запись находится в расшифрованной Анной Григорьевной второй записной книжке, оригинал которой отсутствует. Не исключено, что корректирующая фраза о «хорошем человеке» — следствие позднейшей авторской редактуры. [52] Дневник. 1867. С. 178 [53] Там же. Некоторым новейшим специалистам в области медицины, отрицающим наличие реальной эпилепсии у Достоевского и полагающим её едва ли не формой социальной мимикрии, было бы нелишне перечитать записи Анны Григорьевны. [54] «Нет, это только в посмертных мемуарах можно»,- отзовётся Майков, едва ли не единственный читатель статьи (Н. Т. Ашимбаева. А.Н. Майков. Письма к Ф.М. Достоевскому. 1868 — 1870 — в кн.: Памятники культуры. Новые открытия. Ежегодник 1982. Л., 1984. С. 64). Анна Григорьевна свидетельствует, что статью «мужу пришлось переделывать раз пять, и в результате он остался ею недоволен» (Воспоминания. С. 213) [55] Дневник. 1867. С. 167. Кстати, откуда в Баден-Бадене взялся Белинский? Вряд ли книга была приобретена за границей. Скорее всего, в связи с предстоящей работой том был захвачен из Петербурга. [56] Там же. С. 168 [57] Там же. С. 167 [58] Позволительно допустить, что ознакомление с пропавшим текстом позволило бы подтвердить или опровергнуть высказанное нами некогда предположение , что внешний облик князя Мышкина чем-то напоминает «физический тип» Белинского (см. Волгин И.Л. Родиться в России. Достоевский: начало начал. М: Академический проект. 2018. С. 541-543) [59] Дневник С. 227 [60] Достоевский Ф.М. ПСС. Л., 1985. Т. 28, КН. 2. С. 178 [61] Старинный приятель автора «Бедных людей», проходивший в 1849 г. по делу петрашевцев и едва не ставший членом подпольной типографической семёрки (См. подробнее: Пропавший заговор. С. 85-92), А.Н. Майков в 60-ые годы близок к славянофилам и одновременно к «партии Каткова». В 1867 г. он — единственное доверенное лицо Достоевского из его ближайшего окружения (исключая, разумеется, Анну Григорьевну) [62] Достоевский Ф.М. ПСС. Л., 1985. Т. 28, КН. 2. С. 212 [63] Достоевский Ф.М. ПСС. Л., 1985. Т. 28, КН. 2. С. 213 [64] Там же. С. 218 [65] Дневник. 1867. С. 273 [66] Там же. С. 275 [67] Там же. [68] Дневник. 1867. С. 279 [69] Там же. [70] Достоевский Ф.М. ПСС. Л., 1985. Т. 27. С. 44 [71] Дневник. 1867. С. 278 [72] Дневник. 1867. С. 280 [73] Там же. [74] Там же. С. 281 [75] Дневник. 1867. С. 284 [76] Переписка. С. 25, 26 [77] Дневник С. 284 [78] Там же. С. 287 [79] Достоевский Ф.М. ПСС. Л., 1985. Т. 28, КН. 2. С. 217 [80] Там же. С. 218 [81] Дневник. 1867. С. 288 [82] Дневник С. 298 [83] Там же. [84] Там же. С. 293 [85] Достоевский Ф.М. ПСС. Л., 1973. Т. 9. С. 154-157; 341 [86] Там же. С. 157-158 [87] Достоевский Ф.М. ПСС. Л., 1985. Т. 28, КН. 2. С. 223 [88] Там же. [89] Там же. [90] Там же. [91] Там же. [92] Там же. [93] Там же. С. 355 [94] Там же. С. 226 [95] Дневник С. 267 [96] Там же [97] Там же. С. 286 [98] Дневник. 1867. С. 314 [99] Из архива Ф.М. Достоевского. Идиот. Неизданные материалы. М-Л. 1931. С. 175. [100] Достоевский Ф.М. ПСС. Л., 1985. Т. 28, КН. 2. С. 353. Минует сорок лет, но суждения на сей счёт некоторых российских путешественников мало изменятся. «Мы уже несколько дней торчим в этой проклятой Женеве. Гнусная дыра, но ничего не поделаешь» (В.И. Ленин, 1908 г.) [101] Достоевский Ф.М. ПСС. Л., 1985. Т. 28, КН. 2. С. 225 [102] Дневник. 1867. С. 335 [103] Дневник. 1867. С. 299 [104] Там же. С. 343 [105] Достоевский Ф.М. ПСС. Л., 1973. Т. 9. С. 174 [106] Достоевский Ф.М. ПСС. Л., 1985. Т. 28, КН. 2. С. 358 (перевод с французского издания). Оригинал неизвестен. [107] Переписка. С. 26 [108] Там же. [109] Там же. [110] Дневник. 1867. С. 375 [111] Переписка. С. 27 [112] Там же [113] Дневник. 1867. С. 378 [114] Переписка. С. 28 [115] Достоевский Ф.М. ПСС. Л., 1985. Т. 28, КН. 2. С. 291 [116] Достоевский Ф.М. ПСС. Л., 1985. Т. 28, КН. 2. С. 357 (перевод с французского) [117] Достоевский Ф.М. ПСС. Л., 1985. Т. 28, КН. 2. С. 291 [118] Дневник. 1867. С. 380 [119] Анна Николаевна приедет в Женеву лишь в мае, за неделю до смерти их первенца — Сони. [120] Дневник. 1867. С. 381 [121] Там же. [122] Захаров В.Н. Воскрес ли мёртвый Христос. -Достоевский Ф.М.. Полное собрание сочинений. Канонические тексты. Издание Петрозаводского гос. университета. 2009. Том. VIII. C. 634 [123] РГАЛИ. Ф. 212.1.6.Л.141,140. Там же. С. 636 [124] Там же. [125] Дневник. 1867. С. 382. Вторая часть фразы, скорее всего, добавлена при авторской расшифровке. Можно предположить, что именно диктуемый, то есть, произносимый вслух текст, заставил автора усомниться в его художественных достоинствах, что повело к отказу от продолжения этой работы. [126] Там же. С. 381 [127] Дневник. 1867. С. 381 [128] Там же. С. 382 [129] Там же. [130] Там же [131] Достоевский Ф.М. ПСС. Л., 1985. Т. 28, КН. 2. С. 239 [132] Там же. [133] Достоевский Ф.М. ПСС. Л., 1985. Т. 28, КН. 2. С. 240 [134] Дневник. 1867. С. 383 [135] Там же. [136] Там же. С. 384 [137] Там же. [138] Достоевский Ф.М. ПСС. Л., 1985. Т. 28, КН. 2. С. 243 [139] Пожалуй (о чём уже говорилось), лишь в 1865 г., вчистую проигравшись в Висбадене, Достоевский оказался в подобной ситуации («мне объявили в отеле, что мне не приказано давать ни обеда, ни чаю, ни кофею. Я пошел объясниться, и толстый немец-хозяин объявил мне, что я не «заслужил» обеда и что он будет мне присылать только чай») (Там же. С. 129). Тогда Достоевский обратился к И. Тургеневу, А. Герцену, А. Врангелю, А. Сусловой, М. Каткову (который прислал триста рублей за будущее «Преступление и наказание»). Но в 1865 г. автор был одинок, свободен (вдов) и не обременён журнальным долгом. [140] Дневник. 1867. С. 384 [141] Дневник. 1867. С. 384 [142] Достоевский Ф.М. ПСС. Л., 1985. Т. 28, КН. 2. С. 240. [143] Дневник. 1867. С. 385 [144] См. также: Ничей современник. С. 498 и др. [145] Дневник. 1867. С. 385 [146] Достоевский Ф.М. ПСС. Л., 1985. Т. 28, КН. 2. С. 240. [147] Дневник. 1867. С. 386 [148] Достоевский Ф.М. ПСС. Л., 1985. Т. 28, КН. 2. С. 238 [149] Там же. С. 240 [150] Дневник. 1867. С. 386 [151] Там же. [152] Там же. [153] Достоевский Ф.М. ПСС. Л., 1985. Т. 28, КН. 2. С. 240 [154] Там же. С. 240-241 [155]Там же. С. 240 [156] Там же. С. 241 [157] Там же. [158] Достоевский Ф.М. ПСС. Л., 1985. Т. 28, КН. 2. С. 246 [159] Там же. [160] Там же. С. 247 [161] Достоевский Ф.М. ПСС. Л., 1985. Т. 28, КН. 2. С. 252 [162] Там же. С. 317 [163] Там же. С. 274 [164] Пушкин А.С. Полное собрание сочинений. Т.7. Л.,1978. С. 246.
