Е. Б. Рашковский. “Once I Pass’d through a Populous City…”: Уитмен и Пастернак. Поэзия, философия, политика (взгляд из XXI века)[1]
Я чувствую за них за всех… /Пастернак, «Рассвет»/
То, что предлагается ниже читателю, – не строгое литературоведческое исследование, но, скорее, субъективные наблюдения философа и поэта-переводчика. Моя многолетняя переводческая работа над текстами Уитмена имела задачей не только прочтение и передачу уитменовских поэтических и философских смыслов, но и передачу этих смыслов в гибкой и убедительной русской просодии. И именно такого рода работа заставила меня обратиться к параллелям «Уитмен-Пастернак»[2].
Особую роль в российском укоренении уитменовской музы сыграли переводы Бальмонта, но прежде всего – Чуковского; немалый резонанс среди российской читающей публики нашли и переводы Ивана Кашкина. Однако, наряду с прямыми уитменовскими влияниями на российский поэтический универсум, следовало бы отметить и влияния опосредованные – через поэзию Верхарна (во французских оригиналах и в переводах Брюсова), Хлебникова, Маяковского…
Даже голословных суждений подобного рода достаточно, чтобы поднять вопрос о возможных связях – генетических и общекультурных – в наследиях обоих великих поэтов – поэтов Америки и России. Однако хотелось бы поставить этот вопрос более конкретно и обоснованно. И притом – опираясь на живой поэтический материал, а не только на общие рассуждения о уитменовском поэтическом «присутствии» в российском культурном контексте прошлого века.
«Новый строй впечатлений»
В наследии Пастернака я обнаружил лишь два (точнее, два с половиной) упоминания Уитмена. Два прямых, непосредственных и одно – апокрифическое, косвенное. И все они – почти что вскользь. Но важность этих упоминаний для понимания мiровоззрения и поэтики Пастернака не подлежит для меня сомнению[3].
Думаю, не следует обманываться краткостью и, казалось бы, случайностью этих двух с половиной упоминаний. Повторяю, они кажутся мне существенными. Ибо, как замечал Н. Н. Вильмонт, пастернаковское новаторство заключается не только в качественно новых поэтических темах и технологиях, но и в даре припоминания и напоминания людям о том, чтó Существует и чтó Есть[4].
Итак, воспроизведем все два с половиною пастернаковских высказывания о Уитмене в хронологической последовательности. Высказывание первое. Имя Уитмена упоминается в письме поэта к Ж. Л. Пастернак от 6 февраля 1926 г.[5]: Пастернак пишет о своем интересе к поэзии немецкого экспрессионизма, во многом сложившейся под влиянием революционных и утопических настроений того времени: «…мне интересно твое мнение об этом движении немецкой поэзии, коммунистической, идеалистической, вытекающей из Рильке и Уитмена, верующей в исторические перспективы, близкой по духу французским unanimiste’ам и пр.»[6].
Поэт писал это письмо, принимая, разумеется, во внимание, что переписка с заграницей люстрируется советскими властями. И в некоторых витиеватых и уклончивых выражениях он пишет сестре, что тогдашние революционные и социалистические темы оказываются для него «разочарованием сезона»[7]. И всё же, темы эти остаются для него непреложными, ибо отчасти и через них «…современность получает свое историческое осмысление и отдает обещанием или предвкушением формы /…/. Это положение обязательное. Оно впитано мной и сидит прочно, механически, как забота о жене, доме и ребенке…»[8]. Вчитываясь в эти слова, мы осознаём, что наследие Уитмена ассоциируется у Пастернака с одной из базовых идей его поэзии, прозы, эпистолярного наследия: с идеей истории, проницающей собой живые человеческие существования и – одновременно – конкретных человеческих существований, проницающих собою внутренне противоречивую историю и входящих в ее общий строй.
Так что «революция» и «социализм» у Пастернака 20-х и даже начала 30-х годов – не вполне созвучные поэту, но исторически понятные псевдонимы не только самóй Истории, но также и представления поэта в духе усвоенных им смолоду идей «этического социализма». Представления о призвании человека к добровольному «даренью» самого себя, к умению «чувствовать за них за всех…»[9].
Теперь обратимся к следующему, как бы полуторному – условному и апокрифическому – высказыванию Пастернака, относящемуся к середине августа 1950 г. Работа над Романом – в самом разгаре. Вячеслав Всеволодович Иванов сразу после беседы с поэтом записывает его слова об общих тенденциях в поэтике Суинберна, Блока и Рильке: «…напевность, начисление запятых, набрасывание человека на природу, расшвыривание вещей… Это связано с жизнью в больших городах, с вокзалами, с переездами»[10].
И к этой записи Вячеслав Всеволодович делает характерную приписку: «Позднее сходные мысли (с перечислением других поэтов, в том числе Уитмена) я нашел в «Докторе Живаго»[11].
А вот и второе, прямое высказывание Пастернака о Уитмене – высказывание, вменяемое поэтом заглавному герою Романа («Доктор Живаго», ч. 15 – «Окончание» – главка 11): «Беспорядочное смешение вещей и понятий с виду несовместимых и поставленных рядом как бы произвольно, у символистов, Блока, Верхарна и Уитмана[12], совсем не стилистическая прихоть. Это новый строй впечатлений, подмеченный в жизни и списанный с натуры. …Живой, живо сложившийся и естественно отвечающий духу нынешнего дня язык – язык урбанизма». (Стоило бы заметить в скобках, что дальние предвосхищения «смешения вещей» в «языке урбанизма» можно обнаружить у Пушкина: напр., описание перемещения ларинского возка по Тверской-Ямской и мимо Страстнóго монастыря в Москве – «Евгений Онегин», Глава седьмая, строфа XXXVIII – или описание Петербурга во Вступлении к «Медному всаднику».)
Эти две с половиною ремарки, оброненные, казалось бы, вскользь, уж тем, на мой взгляд, существенны, что связаны не только с идейно-философским мiром Пастернака (тема назначения поэта как медиатора и внутреннего, ненавязчивого примирителя основных противоречий человеческого бытия; тема особого, свойственного и Уитмену, и Пастернаку «этического социализма»[13]), но и особой, насыщенной историзмом урбанистической поэтики, столь отчетливой и столь осознанной прежде всего в поздней его поэзии. Таковы:
— перечисление городских реалий, подобное проносящимся перед взором читателя кинокадров,
— обилие чередующихся и наскоро обозначенных городских образов,
— взаимное вторжение и перечисление образов города и природы,
— обусловленное интенсивностью и калейдоскопичностью самогó склада жизни большого города сочетание «космизма» с широкой риторической сентенциозностью в едином контексте исповедальной лирической речи. Сочетание исповедальности и некоторой патетики – и притом именно в контексте городского опыта – характерная черта поэзии, прозы и статей Пастернака на всём протяжении его творчества. Черта, отчасти роднящая его с Уитменом.
Правда, природа этой риторической сентенциозности у обоих поэтов различна. Уитмен – поэт эпохи исторического оптимизма, стремившийся оглашать своим риторическим стихом «демократические дали (democratic vistas)» молодой заокеанской республики. В этом смысле Уитмен – предшественник Маяковского, а через Маяковского – и множества поэтов-«шестидесятников», запечатлевших в своих стихах кратковременное состояние тогдашнего нашего общественного подъема. Но не таков Пастернак. Его сентенциозность и риторичность во многих отношениях идет парадоксальным образом «против течения» современной ему риторической российской поэзии: вспомним «О, знал бы я, что так бывает…» (1932) или «Быть знаменитым некрасиво…» (1956).
В своей парадоксальной антириторической риторичности Пастернак во многих отношениях идет от «Поэтики» Верлена. Верленовскую строку “Prends l’eloquence et tords-lui son cou!” русский поэт переводит: «Хребет риторике сверни» (1938). Глубоко современным урбанистическим подтекстам его творчества посвящена статья Пастернака «Поль Мари Верлен» (1944)[14].
«Многолюдный город…»
Одна из сходных черт в столь несходных поэтических наследиях Уитмена и Пастернака – их богатый словарь и огромный семантический диапазон: от философской, «ученой» и церковной лексики – до газетных штампов, канцеляризмов и просторечий.
Диву даешься, например, сколько семантических пластов (сантиментально-романтическая поэзия, язык народнического «физиологического очерка», советизмы…) содержатся в одной лишь строфе стихотворения «На ранних поездах» (1941):
Превозмогая обожанье, Я наблюдал, боготворя. Здесь были бабы, слобожане, Учащиеся, слесаря…[15]
Или – в стихотворении «Гефсиманский сад» (1949): из русских поэтов разве только Пастернак мог позволить себе такое смешение церковно-славянских и газетно-советских семантических пластов:
Петр дал мечом отпор головорезам И ухо одному из них отсЕк…
Можно вспомнить в этой связи и смешение семантических пластов в одном из поздних шедевров поэта – «В больнице» (1956): от городского советского просторечия –
Как вдруг из расспросов сиделки, Покачивавшей головой, Он понял, что из переделки Едва ли он выйдет живой, –
до отсылающего нас к тексту Псалтири библеизма:
О, Господи, как совершенны Дела Твои, – думал больной…[16]
На мой взгляд, черты парадоксального пастернаковского уитменианства (или, если угодно, «унанимизма») с особой наглядностью просматриваются как в «урбанистических» стихах из Романа, так и в трех произведениях позднего периода пастернаковских трудов: «Ночь», «В больнице», «Вакханалия». «Язык урбанизма» – однако в его особом, пастернаковском преломлении, – связанный с глубиной, плотностью и противоречиями европейского и российского культурного опыта, оказался способным вместить и сложность новых, дотоле внутренне не освоенных жизненных реальностей. Не освоенных именно прогрессистскими идеями времен Уолта Уитмена. Причем не просто «вместить» (как это было, скажем, у некогда занимавших Пастернака немецких экспрессионистов), но вместить в любви. Впрочем, опыт такого вмещения жизненных противоречий современного города в любви предугадывается и в лучших образцах лирики Уитмена. В особенности – в его кратких стихотворениях 1860-х – 80-х годов.
Приведу, по крайней мере, два стихотворения Уитмена в своем переводе:
Once I Pass’d through a Populous City Раз я проходил многолюдный город, на всякий случай врезая в мозг Все эти зрелища, здания, традиции и привычки. Но ныне из всего города я помню только женщину, которую встретил случайно,
и меня задержала любовь. Все дни и все ночи мы были вместе, а прочее мною давно забыто. Повторяю: только женщину, что так страстно прилипла ко мне. Снова мы сходились – любовь! – и расставались… Вот и теперь – снова держит она мою руку: не уходи! Я вижу ее совсем рядом, – как дрожат ее молчаливые губы… /1860/
I Heard You, Solemn Sweet Pipes of the Organ Я слышал вас, сладкоторжественные трубы органа,
утром вчерашним проходя мимо церкви; Осени ветры! – шагая в тумане леса, я слышал протяжное ваше дыханье –
высóко в небе траурный вой; Слышал итальянского тенора на оперной сцене –
слышал сопрано в согласье квартета; …Сердце любви моей! – и тебя я слышал:
низко журчало рядом со мною запястье; Слышал твой пульс: в безмолвии прошлой ночи –
звенели чуть слышно под ухом моим бубенцы. /1870/
Живая, бурлящая, кипящая жизнь не знает строгой отлитости и разграничений своих форм. Эти разграничения могут легко даваться теоретическому взору, но логос поэзии иной. Он собирает мыслимый нами мiр не столько из формальных смысловых его связей (хотя поэзия не чужда и такому собиранию), но прежде всего из, казалось бы, вопиюще случайных жизненных проявлений. Наследие и Уитмена, и Пастернака лишний раз убеждают нас не только в противоположности и взаимной несводимости Философствования и Поэзиса, но и в их взаимном тяготении и взаимной дополнительности[17].
***
Пересекаясь в «сквозной ткани» поэтических повествований обоих поэтов, образы города и природы (с их круговоротами порождения, жизни, любви и смерти) вступают в некий смысловой резонанс. И сколь характерны в этом плане уже цитированные выше стихи позднего Пастернака («В больнице», 1956):
Там в зареве рдела застава, И в отсвете города, клен Отвешивал веткой корявой Больному прощальный поклон.
«О Господи, как совершенны Дела Твои, – думал больной, – Постели, и люди, и стены, Ночь смерти и город ночной…»
А если присмотреться к поздней лирике Уитмена, то одна из главенствующих ее тем – благодарность за то, что «осенние потоки (autumn rivulets)» жизни поэта – через земные города и просторы – устремляются в безбрежный океан Бытия…
Благодаря уитменианской «оптике» нашего подхода к творчеству позднего Пастернака, благодаря некоторой «обратной перспективе» пастернаковской поэзии (стихи из Романа, «Когда разгуляется»), мы можем немало узнать о его творчестве ранней поры, поры лихолетья 1914 – начала 1920-х годов и не менее жестокой межвоенной поры и времен Великой Отечественной. На новых и новых уровнях собственно поэтического и философско-исторического познания поэт возвращается к самому себе.
И для понимания этой «оптики» обратимся к фрагментам 33-го стихотворения из поэмы Уитмена «Песня о самом себе» (1855-1881):
Пространство и Время!
Вижу ныне воистину, о чём лишь гадал… Я приникаю в сады сфер и гляжу на плоды, – Гляжу на их квадрильоны – зрелых и незрелых, Взлетаю, заглатываю мiры душой – текучей и ненасытной, И ниже всяких лотов погружается моя душа…
Разумеется, Пастернак далек от столь «ненасытного» уитменовского «космизма»: «космическая» доминанта Пастернака, – скорее, смиренное восхищение. Однако ощущение кровной, человеческой причастности ко вселенской жизни роднит обоих поэтов. Читая эти уитменовские строки, поневоле вспоминаешь и раннего Пастернака, –
В обоих случаях поэты принимают на себя, принимают в себя всю противоречивую полноту вселенской жизни. И речь не об «интертекстах» (это предмет особых – филологических и историко-литературных – изысканий), но о самóй философской плазме поэтического мышления и языка, – плазме, пытающейся наполнить и охватить собой и время-пространство, и природу, и подчас недобрый исторический опыт людей:
Зачем же плачет даль в тумане И горько пахнет перегной? На то ведь и мое призванье, Чтоб не скучали расстоянья, Чтобы за городскою гранью Земле не тосковать одной.
Для этого весною ранней Со мною сходятся друзья, И наши вечера – прощанья. Пирушки наши – завещанья, Чтоб тайная струя страданья Согрела холод бытия. /«Земля», 1947/
Или – если вспомнить Уитмена, –
…я и сам приоткрываю людям пути ко всем щедротам Вселенной. /“To Rich Givers”, 1860-1867/
«Ты значил всё в моей судьбе…»
Приступаю к самой, на мой взгляд, трудной – религиозно-философской части нашего разговора.
Общим – и притом, возможно, весьма справедливым – местом в литературе о Уитмене является усмотрение в его творчестве мощной пантеистической доминанты.
О пантеистических мотивах в ранней поэзии Пастернака также писалось немало, и всё же разговоры о пастернаковском пантеизме следовало бы принять cum grano salis. За Пастернаком, в отличие от Уитмена – иная религиозно-философская традиция: традиция российского христианского панэнтеизма, связанная со столь несхожими влияниями отечественной религиозной мысли, – будь то влияние духовных исканий Льва Толстого, философствования вдохновленных Соловьевым братьев Трубецких, духовного облика друга молодости поэта Сергея Дурылина, сыгравшего в свое время немалую роль в его становлении[19]. И можно даже говорить о влиянии русского языка и старого русского быта, как бы «прошитого» православным богослужебным кругом, на весь творческий облик Пастернака.
…Однако, чтобы уберечь образ Пастернака от неумеренной и прямолинейной елейности, следовало бы припомнить один из поздних его шедевров – поэму «Вакханалия» (1957). Поэму о головокружительном и спутанном многообразии творящего и творимого космоса (если вспомнить условную антитезу Бенедикта Спинозы: natura naturans / natura naturata)[20] в условиях страшной жизни, – страшной, но всё же «…великой под знаком // Понесенных утрат». В этих словах из девятого четверостишья поэмы – один из ключей к ее катарсису…
Согласно исследованиям Вяч. Вс. Иванова, немалую роль в становлении христианского мiросозерцания поэта сыграли и идеи «этического социализма» иудейского немецкого философа Германа Когена[21]. Смысл когеновского «этического социализма» – не в перераспределении материальных благ в пользу дорвавшейся до власти «революционной» бюрократии, но в творческой самоотдаче человеческой личности, в свободной и внутренней альтруизации самих основ человеческого существования[22].
…И уж если говорить о влиянии на обоих поэтов самых благородных тем в наследии германской философии, нельзя не припомнить позднее стихотворение Уитмена “Roaming in Thought (After Reading Hegel)”, 1881:
Мыслью блуждая по просторам Вселенной, Разглядел я: То малое, которое есть Добро, – Оно спешит неуклонно к бессмертью. И увидал я то огромное, что именуется Злом, – Спешит оно к растворению, исчезновенью и смерти.
И поневоле вспоминается последняя строфа из самой поздней, почти что предсмертной лирики Пастернака («Нобелевская премия», 1959):
Но и так, почти у гроба, Верю я, придет пора – Силу подлости и злобы Одолеет дух добра.
А уж если вернуться к собственно религиозной проблематике поэзии Пастернака, то стихи из Романа – как напрямую, на евангельские темы, так и в темах косвенных, связанных с православным церковным календарем и обиходом и рассыпанных по всему «живаговскому» циклу («На Страстнóй», «Август», «Рассвет», «Земля», не говоря уж о «Гамлете») – едва ли не лучший христологический комплекс во всей русской поэзии…
Борис Григорьев. Уолт Уитмен.1918
Но что интересно: одно выстраданное и притом поразительной силы христологическое стихотворение мы находим у Уитмена. У этого стихотворения – «А Sight in Camp in the Daybreak Gray and Dim” (1865-1867) – существенная автобиографическая подоплека.
В годы Гражданской войны Уитмен, убежденный сторонник северян и президента Линкольна, стал санитаром-добровольцем в полевых госпиталях северян, выхаживая не только раненых со своей стороны, но и раненых пленников-южан[23]. И с этой госпитальной эпопеей напрямую связано едва ли не единственное христологическое стихотворение пантеиста и «язычника» Уитмена – “A Sight in Camp…”:
Я увидал это в лагере, в серый и тусклый рассвет, Из-за утренней бессонницы покинув свою палатку. Утренний холод стоял.
Медленно проходя мимо палатки госпиталя полевого, Увидал я трое носилок, вынесенных наружу. И трое фигур, покрытых одним одеялом – Серым, грубошерстным, тяжелым. Остановился в молчанье. И слегка приоткрыл одеяло над первым лежавшим: Кто ты таков, человек с лицом изможденным, седой,
с запавшими, провалившимися глазами, Кто тытаков, мой товарищ? Приоткрыл второе лицо: кто ты таков, мой сыночек, Мальчик мой нежный, со свежими еще щеками? К третьему подошел: Лицом – не старик, не ребенок: лик еще молодой – спокоен, прекрасен –
словно вырезан из кости слоновой, Словно, как мне показалось, – лик Самого Христа, Лик неживой, но божественный, побратавшийся с каждым из нас[24]. И ныне он вновь предо мною.
****
Что же касается области отношений политических, то оба поэта – и Уитмен, и Пастернак – прямо или косвенно обосновывали в своем творчестве ту мысль, что богатство духовного и эстетического опыта (пусть даже опыта немногих) всё же неотъемлемо входит в число хотя и недостаточных, но необходимых предпосылок свободы. Это как раз то самое, что я называю в своих работах внутренним резервом свободы[25]. И личной, и творческой, и общественной.
…Не потрясенья и перевороты Для новой жизни очищают путь, А откровенья, бури и щедроты Души воспламененной чьей-нибудь. («После грозы», 1958)
****
А уж вопрос о соотношении генетических связей в творчестве обоих поэтов, а также систематическое обоснование типологических подобий в их наследии – автор этих заметок почтительно передает в компетенцию ученых-филологов. С моей же стороны достаточно будет сказать, что сам «феномен поэзии» в периоды «потрясений и переворотов», в частности, и в периоды стремительных натисков урбанистического жизненного процесса, может подсказывать самым чутким из поэтов сходные человеческие смыслы, сходные философские, гражданские и чисто поэтические созвучия[26].
****
Примечания:
[1] Приношу искреннюю благодарность коллективу Дома-музея Б. Л. Пастернака в Переделкине, Л. Л. Горелик, Е. В. Пастернак, М. А. Рашковской, А. Ю. Сергеевой-Клятис за помощь в работе над этим разысканием. [2] Пастернаковские тексты будут приводиться по изданию: Пастернак Б. Л. Полн. собр. соч. в одиннадцати томах. – М.: Слово, 2003-2005; тексты же Уитмена, мною переводимые, – по изданию: WhitmanW. The Works of Walt Whitman with an Introd. By D. Rogers and Bibliography. – Ware, Hertfordshire: Wordsworth Poetry Library, 1995. – XXXIII, 557 p. [3] Что же касается известных мне уитменовских текстов в книжных собраниях Пастернака, то это 8 произведений, содержащихся в книге: The Albatross Book of Living Verse. English and American Poetry from the Thirteenth Century to the Present Day. – L., etc.: Albatross, 1933. P. 436-444 (Дом-музей Б. Л. Пастернака в Переделкине, шифр: ДМП ВХ 324). В подборку входят 6 поэтических миниатюр и фрагменты поэм «Песнь о самом себе» и «Когда цвела сирень у моего порога… (Памяти президента Линкольна)». [4] См.: Вильмонт Н. Н. Борис Пастернак. Воспоминания и мысли // Новый мир. М. 1987. № 6. С. 196. [5] Nota bene: время работы над поэмой «Девятьсот пятый год» и романом в стихах «Спекторский» [6]Пастернак Б. Л. Полн. собр. соч. в одиннадцати томах. Т. 7 Письма 1905-1926 / Сост., комм. Е. В. Пастернак и М. А. Рашковской. – М.: Слово, 2005. С. 595. (Французские поэты-«унанимисты» – Жюль Ромэн, Шарль Вильдрак и др. – считали Уитмена своим прямым предтечей). [7] Там же. С. 596. [8] Там же. [9] Разумеется, эти краткие поэтические выражения взяты из стихов из Романа (вторая половина 1940-х – начало 50-х годов). Однако стихи из Романа лишь на новом уровне поэтического письма продолжают постоянную пастернаковскую тему свободной, но нерасторжимой связи Истории и глубины человеческих судеб. [10]Иванов В. В. Пастернак. Воспоминания. Исследования. Статьи. – М.: Азбуковник, 2015. С. 93. [11] Там же. [12] Так в тексте Романа транслитерируется фамилия американского поэта. [13] Последней темы мы коснемся чуть позже. [14] Полн. собр. соч. … Т. 5. – М. 2004. С. 54-58. [15] Nota bene. В этом стихотворении – попытка нащупать те «демократические дали», “democratic vistas” отечественной истории, которые и поныне – при всех изменениях нашего культурно-исторического состава – как были, так и остались лишь «далями». [16] Ср.: Пс 8:2 и сл. В древнееврейском оригинале употребляются слова: адир (возвышенный, величественный), ход (величие, в Синодальном переводе: слава), оз (прославление, хвала); маасе (деяния, дело, труды). [17] См.: Рашковский Е. Б. Философия поэзии, поэзия философии. – СПб.: Алетейя, 2016. – 312 с. [18] В данном случае прибегаю к категории о. Павла Флоренского, отнесенную им к теологии, эстетике и технологии православной иконы, однако придаю этой категории некий общефилософский смысл. [19] См.: Рашковская М. А. Две судьбы (Б. Л. Пастернак и С. Н. Дурылин. Переписка // Встречи с прошлым. Вып. 7. – М.: Сов. Россия, 1990. С. 366-407.
Что же касается отношения Дурылина к Пастернаку (всегда высоко ценившего Пастернака именно как поэта), то приведу запись своего разговора с Ириной Ивановной Софроницкой, внучкой Скрябина и племянницей митрополита Антония Сурожского (Блума). Разговор имел место 11 июля 2005 г.
Ирина Ивановна, по ее словам, познакомилась с Дурылиным незадолго до своего ареста (21 августа 1949). Освободившись из лагеря в 1954 г., она возобновила дружбу с Сергеем Николаевичем, которая продолжалась до самой смерти ученого (декабрь 1954). В период этой кратковременной возобновленной дружбы их беседы неоднократно касались Пастернака. Дурылину, по словам И. И. Софроницкой, Пастернак казался «безнадежным язычником», который «христианином не станет никогда». И лишь после того, как Ирина Ивановна принесла Дурылину переписанный ею от руки экземпляр «Рождественской звезды», Сергей Николаевич поневоле вынужден был отказаться от прежнего своего взгляда. [20] «Этика», 1, 29, схолия. [21] На Западе его фамилию произносят как «Коэн», в Германии – «Кохéн». [22] См.: Иванов В. В. Указ. соч. С. 506-517. Специально эта тема рассматривается в трудах Нины Анатольевны Дмитриевой. См. также: Пома А. Критическая философия Германа Когена / Пер. с ит. О. А. Поповой. – М.: Академический проект, 2012. – 319 с. [23] Обратим внимание на некоторое совпадение этой ситуации с судьбой заглавного героя пастернаковского Романа. Доктор Юрий Андреевич Живаго, насильно мобилизованный красными партизанами и выхаживающий «своих» раненых в партизанском лазарете, тайно выхаживает и раненого мальчика-белогвардейца Сережу Ранцевича (Книга Вторая, часть 11 – «Лесное воинство», главка 4). [24] В оригинале: “Dead and divine and brother of all…”. [25] См.: Рашковский Е. Б. Воскрешение Моисея: четыре очерка по библиологии. – М.: ЛУМ, 2018. С. 61-63. [26] См.: Рашковский Е. Б. Философия поэзии… С. 13-34; Рашковский Е. Б. Проснувшееся слово. Страницы славянских поэзий XIV – XX веков. – М.: Азбуковник, 2017. С. 3-9.
*****
Автор: Е. Б. Рашковский. Опубликовано в сборнике «Пастернак: проблемы биографии и творчества. К 60-летию Нобелевской премии». Издательский центр ≪Азбуковник≫. 2020.
