Были в нём замашки и привычки богемы, он дневал и ночевал в кафе и ресторанах, обожал разговоры до утра в каком-нибудь литературно-артистическом клубе, любил возбуждение от вина, атмосферу дружбы, споров и ссор, перекрёстный огонь шуток и эпиграмм, игру флирта и влюблений, беспорядок и толчею случайных вечеринок и непринуждённых пирушек.
/Марк Слоним/
Петр Пильский. Фото. Рига. 1930-е годы.
Имя Петра Моисеевича Пильского достаточно хорошо известно и нам писателям, и широкой публике, и мы не сомневаемся в том, что на его юбилей охотно откликнутся русские читатели со всех сторон.
Еще с ранней юности, с первых офицерских лет, его властно потянула к себе литература, да так и оставила его до наших дней под своим непреодолимым, суровым обаянием. Первые его литературные опыты были в чистой беллетристике. Я плохо помню даты, но и до сих пор у меня в памяти живы два его рассказа, напечатанные в журнале «Мир Божий» («Современный Мир»), один — «Подруги», другой — «У фабричной трубы». Оба были написаны языком свободным изящным и легким, без всякого подражания кому-либо, даже Чехову, с которого тогда усердно списывали все юные писатели. Сам Ангел Иванович Богданович, — тогдашний негласный редактор «Mиpa Божьего», — человек, — несмотря на внешнюю хилость и плюгавость, — строгий до свирепости, придирчивый, недоверчивый и дерзкий на язык — бурчал, просматривая через дымчатые очки корректуру:
— Да-с, это вам не Потапенко, и не Альбов с Баранцевичем, и не Якубович с Серошевским и Таном. Из этого прет большой талантище, помяните мое слово: он далеко пойдет…
Хвалил его и требовательный Н.К. Михайловский, но вулканический темперамент, врожденная нетерпеливость, перегруженность знаниями и материалом, неудержимое стремление к печатной борьбе, наконец, буйный, боевой темперамент — все эти качества, сами собою, повлекли его и на газетную работу, в которой он скоро стал острым критиком, неистовым фельетонистом и задорным спорщиком…
Петр Пильский. Роман с театром. Рига, КОБ (Книгоизд-во «Общедоступная библиотека»), 1929.
Он знал прекрасно классическую русскую литературу, хотя никогда в полемике и критике не злоупотреблял цитатами из неё. Пильским были горячо встречены первые искренние попытки поэтов-новаторов найти новые созвучия в русском языке и расширить формы поэзии. Бальмонт, молодой Брюсов, Гиппиус, Гумилев, Блок и Анненский нашли в нем рыцаря и апологета. Писал он также, со всегдашним увлечением и о конкистадорах новой прозы: о Ремизове, Замятине, Кузмине, Андрееве, Белом и Пришвине.
Зато воистину окунал он перо свое в яд, и пропитывал желчью и оцетом, когда пронизывал им литературных приживальщиков, бездарных декадентов, наглых футуристов, огарков, сопливых членов лиг любви! Как жаль, что блестящие газетные статьи и заметки живут всего один день, подобно пестрым мотылькам!
У Пильского есть очень удачный прием, свидетельствующий о его всегдашнем настойчивом стремлении округлить, зафиксировать тему или портрет. Он берет сравнение, уподобление, родственность черт, схожесть темпераментов и на этом строит свою критику или рисуемый им портрет. Его влечет яркость изображения.
Я не знаю, — может быть, Пильский рассердится на меня, если я напомню ему тот вечер, когда мы оба были у Дальскаго, в доме Княжевича, и видели его в последний раз в наших жизнях. Может быть, Пильский вспомнит, как Мамонт читал нам «Въезд Лариных в Москву», все ускоряя и ускоряя темп, и как широко и величественно распростер он руки, восклицая в конце: «Москва! Москва!» А потом он читал «Отелло»!
Эшафот: Орган памфлетов, он будет выходить в дни глупости и бесчестия / ред. Петр Пильский; [ил. А. Радакова]. [СПб.]: изд-во Т-во «Новый Сатирикон», тип. Т-ва «Грамотность», [1917].
Я видел и не могу забыть, как становились огромными его горящие глаза, как краснели их белки и наливались слезами. Я также помню, как некий талантливый критик нервно поправлял двумя пальцами свое пенсне, чтобы скрыть влажность век…
Прекрасно написаны Пильским моментальные портреты Карсавиной, В. Давыдова. Орленева, лохматого Кугеля и неистового Акима Волынского, статьи, составившие его книгу «Роман с театром». Нашел он точные, дышащие искренней любовью слова о «кулисах», о тайне театра и о цирке. Его мнение и мысли о театре остаются как бы глубокой бороздой, отчеркивающей прекрасное прошлое от нынешних времен.
В 1914-м году Пильский был призван на войну и вернулся с нее лишь в конце 16-го года, раненый осколком снаряда. Война укротила, немного остепенила неистовый темперамент Пильского, и в то же время отшлифовала его талант.
В начале мартовских дней 17-го года он теряет веру в русскую революцию. Первые выступления солдат, матросов, коммунистов и большевиков приводят его в ужас и в негодование. С этих пор Пильский делается непримиримым врагом планетарного опыта большевиков.
В начале 18-го года в одной из бесчисленных антибольшевистских газет, в которых он сотрудничал, Пильский пишет чрезвычайно яркую статью. В ней с научной серьезностью, опираясь на последние данные психиатрии, он классифицирует всех главных проповедников большевизма по видам их буйного сумасшествия, и настаивает на заключении их в изолированные камеры сумасшедшего дома, с использованием горячечной рубашки. В самый день появления этой статьи Пильский был увезен в здание революционного трибунала и посажен за решетку. Относительное счастье его было в том, что хлесткий фельетон свой он успел напечатать до убийства Урицкого. Иначе не избежать бы было ему офицерской поездки на баржах из Питера в Кронштадт. Он вдвойне был виновен перед великой революцией: как белогвардеец, потому что участвовал в войне, и как гнусный милитарист, потому, что был тяжело ранен.
Петр Пильский. Рисунок К. С. Высотского из газеты «Сегодня», 19 апреля 1931 года
Мне не пришлось узнать, какими путями и с какими приключениями удалось ему уйти в Бессарабию, а потом переехать в Ригу. Странно: сколько мне ни приходилось разговаривать на эту тему с беженцами — я всегда находил в их рассказах трудно объяснимые элементы чуда, или диковинного случая.
Годы, жестокий опыт и мудрость смирили его севильский темперамент. Прежний Пильский стал глубоким и благожелательным критиком. Феноменальная память сохранила ему великое множество лиц, событий, анекдотов, речей, слов и приключений, относящихся к прежней бурной нашей жизни в Москве и Петербурге. Рассказы его из этой прошлой красочной области всегда очаровательны. А. Куприн
