Александр Бахрак вспоминает: Лиля Брик и Владимир  Маяковский

Лиля Брик. 1920-е
Было это в те баснословные времена, когда Мос­ква еще прозывалась Белокаменной, а в одном из ее кривых переулков, в котором каменные дома еще перемежались с деревянными особнячками, проживало семейство выходца из Либавы Урия Ка­гана, состоящее из отца, матери и двух дочерей. По словам старшей из них, отец ее был юристом, но, из-за своего еврейства ходил в помощниках 25 лет, а в окружном суде выступали его помощники, давно уже ставшие присяжными поверенными. К этим сугубо лаконическим сведениям младшая дочь добавляла, что отец ее был также юрискон­сультом австрийского посольства и что к нему обращались за советом приехавшие на гастроли и не поладившие со своими антрепренерами австрийские акробаты, эксцентрично одетые шантанные певич­ки, тирольцы с голыми коленками.
Между тем, кое-что во всех этих деталях, касающихся деятель­ности отца почтенного и по нынешним понятиям вполне буржуазного семейства, вызывает легкое недоумение, потому что дочь, повествующая о сво­ем папе, упустила из виду, что в те дни никаких по­сольств в Москве не могло быть, а консультации, которые он мог давать австрийским артистам, ед­ва ли оплачивались столь щедро, чтобы целая се­мья могла жить безбедно, дать дочерям солидное образование, иметь при них французских гувер­нанток, посещать заграничные курорты, а музици­рующей матери семейства ежегодно ездить в Бай­рейт на вагнеровские фестивали. Кагановские доче­ри, очевидно, всегда были склонны к известной сти­лизации или чего-то не договаривали.
Но вот наступил 1905-й год, который был судь­боносным не только в истории России, но и в жизни старшей из кагановских наследниц, той, которая впоследствии стала в литературных кругах извест­на под именем Лили Брик. Учившаяся до того дома, она в этом бурном году поступила сразу в пятый класс частной женской гимназии. А ведь в ту пору революционные события накладывали отпечаток да­же на школьную жизнь. Гимназисты и гимназистки сообща организовывали какие-то кружки, о чем-то в них ожесточенно спорили, шумели и выносили грозные резолюции.
Так, по признанию самой Лили, кружок, в котором она принимала деятельное учас­тие, в числе других выставлял требование о предос­тавлении автономии Польше. Можно, однако, пред­полагать, что принятая кружком исторически впол­не обоснованная резолюция до царского правитель­ства не дошла. Во всяком случае, оно на нее никак не реагировало и даже не обратило ни малейшего внимания на тех, кто ее подписывал.
Сестры Лиля Брик и Эльза Триоле. Весна 1918
Следует уточнить, что Лилин кружок собирался в помещении женской гимназии, и хоть о совместном обучении тогда в Москве и разговора не было, кру­жок все же посещался и учениками соседних гимна­зий и его руководителем был избран восьмиклас­сник Ося Брик. Для того, чтобы сделать его биогра­фию более красочной, Лиля, когда это стало полез­ным, утверждала, что Осю вскоре за революцион­ную пропаганду из гимназии исключили. Другими словами, он еще в зеленой молодости пострадал за свои не в меру радикальные воззрения. Впрочем, довольно непонятным образом исключение из гим­назии не помешало Брику поступить в университет и жить так, как жили тогда сыновья зажиточных ро­дителей.
Отец Брика был владельцем сравнительно до­вольно крупной фирмы, торговавшей кораллами, и часто ездил по делам в Италию, прихватывая с со­бой сына, чтобы приучить его к ремеслу, а так как главным местом сбыта этих кораллов был Турке­стан, то Осе приходилось не раз сопровождать отца в этом далеком по тем временам путешествии.
Капризы судьбы неисповедимы, и так случилось, что четырнадцатилетняя Лиля полюбила семнадца­тилетнего Осю, но для того, чтобы оформить эти взаимные чувства, им понадобилась целая веч­ность, исчисляемая в долгие пять лет.
Как Лиля рассказывала одному из своих интер­вьюеров, в 1968-м году кончила она гимназию и на­столько блестяще сдала математику, что после вы­пускных экзаменов директор гимназии вызвал к себе ее отца и просил его не губить математических дарований своей ученицы.
Однако и тут в Лилиных рассказах можно приме­тить некоторую алогичность. Она, мол, намерева­лась поступить на математический факультет выс­ших женских курсов Герье, но при этом добавляла, что евреек туда без аттестата зрелости не принима­ли. Но ведь общеизвестно, что в высшие учебные за­ведения без оного аттестата и лиц других исповеда­ний не принимали, причем такой обычай существо­вал не только в царской России. Странно и то, что, блестяще кончив гимназию, по ее словам, с круг­лой пятеркой (напомню, что в России существовала пятибалльная система), она искомого аттестата не получила и только годом позднее ей пришлось сда­вать дополнительные экзамены при Лазаревском институте восточных языков, куда она намерева­лась поступить для дальнейшего изучения матема­тических наук. Довольно непонятен вопрос о су­ществовании математического факультета в этом, посвященном ориенталистике, институте. Впрочем, как известно, арабы изобрели не только цифры, но и алгебру.
Лев Гринкруг, Эльза Триоле, Тамара Беглярова, Елена Юльевна Каган и Лиля Брик. [Весна 1918].
Как бы то ни было, Лиля и после окончания гим­назии не перестала увлекаться высшей математи­кой, настолько, что даже выписывала книги из Германии. Но очевидно, ни Гаусс с его теорией ошибок, ни Вейерштрасс с его математическим анализом не были достаточно убедительны, чтобы Лиля продолжала идти по пути Софьи Ковалев­ской. Она быстро убедилась, что ее математичес­кое увлечение было ошибкой, хоть и не из тех, о ко­торых она успела вычитать у Гаусса, и поэтому она перешла в архитектурный институт, тот самый, в котором уже училась младшая ее сестра. Сменив вехи,  Лиля посвятила себя живописи и лепке и для усовершенствования на этом новом для нее попри­ще сразу уехала на какой-то срок в Мюнхен, имев­ший тогда репутацию северных Афин и усиленно, почти наряду с Парижем, посещавшийся русскими молодыми художниками.
Помогло ли развитию ее художественных способ­ностей пребывание на берегах Изара, неизвестно. Известно только, что чуть ли не в день ее возвраще­ния из Мюнхена она попала на спектакль Художе­ственного Театра и в антракте случайно встретила Брика. На следующий день он ей позвонил, они встретились — я передаю ее слова — пошли погу­лять, зашли в ресторан, в кабинет, спросили кофей­ничек (воображаю, каково было выражение лица официанта, когда он подавал кофейничек посетите­лям отдельного кабинета), и Ося без всяких пере­ходов попросил меня выйти за него замуж.
Лилины родители сняли для новобрачных четы­рехкомнатную квартиру, из которой они почти не отлучались, если не считать деловых поездок в Тур­кестан. По словам Лили, уже тогда у нас были при­знаки меценатства. Выразились же они в том, что в эти утомительные поездки они брали с собой, не­известно с какой целью, молодого поэта Константи­на Липскерова, автора довольно талантливого сбор­ника стихов Песок и розы, стихов, которые, дей­ствительно, пропитаны воздухом тех отдаленных российских окраин.
А. Родченко и его окружение. Лиля Брик. 1924
По словам Лили, они сошли со спасительного па­рохода только после того, как для них был зажжен зеленый огонь, указывающий, что Брику не гро­зят непосредственные опасности и он будет при­строен. Поверить этому нелегко, но все же они вер­нулись, и тут, словно «deus ex machina», на их го­ризонте появился знаменитый тенор Собинов, в которого были заочно влюблены все российские девицы. Невесть почему, но он якобы протянул им руку помощи и каким-то образом, пользуясь свои­ми связями, пристроил Осю к стоящему гарнизо­ном в Петербурге автомобильному дивизиону. Это было какое-то совсем необычное воинское соедине­ние, пополнявшееся шоферами-инструкторами, пре­имущественно из литературных кругов, отнюдь не стремившимися попасть на фронт. Кстати, службу в этом дивизионе весьма красочно описал Виктор Шкловский в своем «Сентиментальном путеше­ствии».
У Лили от сердца отлегло, но все же из-за войны пришлось пойти на некоторые жертвы. Ося должен был прекратить работу в фирме отца, забыть о ко­раллах и перекочевать на берега Невы. А так как деньги на жизнь посылались родителями, то, не же­лая их чрезмерно обременять, Брики, хоть Ося и числился в нижних чинах, временно должны были уместиться в тесной двухкомнатной квартирке на улице Жуковского, и только три года спустя им удалось сменить ее на освободившуюся в том же до­ме шестикомнатную. О своих квартирах и об их ве­личине Лиля вспоминала до конца своих дней.
Может быть, я с малосущественными и в общем ненужными штрихами, пользуясь тем, что рассказы­вала людям сама Лиля, вкратце излагаю историю ее молодых лет, но именно некоторые приведенные детали представляются мне крайне характерными для уяснения ее личности и для того, чтобы иметь достаточный материал для отделения Dichtung от «Wahrheit».
Замечу при этом, что по моим собственным впе­чатлениям, своего рода моментальным фотографи­ям, потому что по существу в моей молодости Ли­лю Брик встречал я считанное число раз и притом всегда в шумной компании, младшая ее сестра во многом значительно отличалась от старшей, несмот­ря на то, что семейное сходство их сказывалось не только во внешнем виде, но и в особом умении до­биваться поставленной цели, какой бы на первый взгляд она ни казалась замысловатой. Ни одна из сестер не останавливалась на полпути.
Фотография: В.В. Маяковский с кошкой на руках на квартире в Сокольниках, а также Б. Пастернак, О. Брик, В. Шкловский, Лиля Брик, Эльза Триоле и др. [М., ноябрь-декабрь 1925]
Эльза была внешне менее эффектна, чем Лиля, но зато была талантливее и энергичнее, много бо­лее работоспособна и более приобщена к малень­кой жизни. Лиля, несомненно, была с ленцой, да к тому же в любых положениях считала себя ба­рыней.
Курьезным образом, завела знакомство с Мая­ковским не Лиля, а младшая ее сестра. Когда ей еще не было шестнадцати лет, она встретила его у общих знакомых и поначалу он ошарашил ее своей желтой кофтой, повязанной большим черным бан­том. Он был дерзок, огромен и непонятен, как не­понятными казались ей его стихи, которые он де­кламировал громовым голосом. Но все это не мог­ло не прельстить воспитанную в буржуазном быту барышню, и она из какого-то любопытства решилась пригласить его в родительский дом. Он появился с цилиндром на голове, больше всего напугав горнич­ную, но вместе с тем вызвав некоторую подозри­тельность и у родителей, тем большую, что он стал чуть ли не ежедневно появляться в обеденные часы. Но он был настолько учтив и обезоруживающе веж­лив, что родители быстро сдались и в их доме он стал своим человеком. Недаром Кагановская семья как-никак была из передовых и в кабинете отца беклиновский «Остров мертвых» был заменен портретами Вагнера и Чайковского. Видно, мать се­мейства в музыке была оппортунисткой!
Но вернемся к Лиле. Познакомился я с ней в те баснословные года, когда у каждого из нас еще все было впереди. Познакомился на какой-то мно­голюдной и пьяной вечеринке в ателье одного из­вестного русского художника. Много с тех пор во­ды утекло, но я все-таки и по сегодня помню, как при моем появлении Лиля, точно она была центром пирушки, полулежала на какой-то тахте со сломан­ными пружинами, той самой, которая была много лет спустя воспроизведена в тринадцатитомном ака­демическом издании сочинений Маяковского с си­дящими на ней Бриком и Маяковским. Когда хозя­ин ателье подвел меня к «именитой гостье», чтобы ей представить, она царственным жестом протянула мне руку, вызывающе приближая ее к моим губам. Вероятно, в своем знаменитом салоне мадам де Рекамье таким же жестом протягивала руку своим гостям. Но тогда в этом огромном и безалаберном ателье, в котором вместо мебели были прислонен­ные к стене и повернутые задом холсты, подрамни­ки и множество ветхих музыкальных инструмен­тов, служивших хозяину ателье для его натюрмор­тов, Лилин жест был в диковинку, не столько пото­му, что тогда я еще не привык прикладываться к дамским ручкам, но скорее из-за того, что он был сделан Эгерией того московского салона, посто­янными посетителями которого, как я хорошо знал, были остепенившиеся футуристы, еще накану­не совмещавшие свой футуризм со скандалом, и ря­дом с ними не окончательно раздавленные форма­листы, вернее, та их группа, которая на короткий срок нашла тихую пристань в редакции новоиспе­ченного журнала Леф. А в этой среде едва ли практиковались утонченные манеры.
Лиля Брик. [1920-е гг.].
Но как-никак, в той богемной компании, в кото­рой я впервые Лилю повстречал, она по праву мог­ла претендовать на роль королевы. Она выделялась не только своей манерой держаться и какими-то в точности не определимыми признаками внешней породистости, но еще и своей, хоть и не париж­ской, но все-таки элегантностью, каким-то умением носить свои платья. А поверх всего — категоричнос­тью и непререкаемостью суждений. Вступать с ней в спор, оппонировать ей должно было самому ее со­беседнику показаться бестактностью, и этим созна­нием своей особенности она легко заражала свое ок­ружение. Между тем, строго говоря, это ее свойство надлежало принимать на веру и ему подчиняться, ведь ничего особенно острого или остроумного она не изрекала, да и все ее литературное наследство ограничивается весьма однобокими воспоминания­ми о Маяковском, без которого имя ее кануло бы безвозвратно в вечность.
Потому-то не казалось удивительным, что нахо­дившийся рядом с ней Маяковский, во всяком сбо­рище стремившийся главенствовать и становиться точкой притяжения, в этот вечер, на котором, соб­ственно, он должен был изображать роль почетно­го гостя, как бы съеживался, меркнул и если и отходил от Лилиной тахты, то исключительно для того, чтобы принести ей какую-то закуску или наполнить ее стакан.
А. Родченко и его окружение. Владимир Маяковский. 1924
А тут же рядом находился и Лилин законный суп­руг, человек острого ума и большой эрудиции, имевший собственные формалистские идеи о звуковых повторах в поэзии, но по существу че­ловек с виду серый и малозаметный и уже обреме­ненный далеко не лестной репутацией. Впрочем, сле­дует указать, что сама его законная супруга под­твердила специализировавшемуся на изучении Мая­ковского шведскому слависту, с которым во вре­мя его пребывания в Москве она незадолго до смер­ти подружилась, что Брик работал в Чека в качест­ве юридического эксперта, но якобы только од­но время. Конечно, это высокое учреждение в юри­дических экспертах особенно нуждалось, ведь его сотрудникам было так легко преступить законы. Но, с другой стороны, было ли возможным, работая в нем, сказать — теперь довольно? Впрочем, до­ходили до меня слухи, в достоверности которых у меня нет оснований сомневаться, что юридический советник принимал участие и в допросах, особенно когда дело касалось лиц, причастных к литературе.
Но в тот вечер он не открывал рта, как-то выму­ченно улыбался, перешептывался с Маяковским и норовил показать, что глубоко презирает происхо­дившую вокруг него толчею.
Я с огромным любопытством глазел на эту не­обычайную тройку, и меня никак не удивило, когда я много позже прочитал признания самой Лили, ко­торая говорила: Брик был моим первым мужем. Обвенчались мы в 1912-м году, а когда я сказала ему о том, что Маяковский и я полюбили друг дру­га, все мы решили не расставаться. Недаром же Ма­яковский и Осип Брик были близкими друзьями, связанными не только общностью идейных интере­сов, но и литературной работой, а после Лилиного признания их союз приобретал новое измерение. Разве не было поэтому логично, что, как повествует Лиля, они прожили жизнь и духовно и территори­ально вместе?.
А ведь это самое территориально вместе было далеко не банальным разрешением проблемы даже на фоне разваливавшегося московского быта 20-х годов, даже при наличии острейшего квартирного кризиса, который, впрочем, едва ли мог затрагивать создавшийся революционный треугольник. Но ни тогда, ни позднее никто и глазом не моргнул: все точно сговорились делать вид, что никакой необыч­ности в этом сожительстве не ощущали и все идет привычной линией. Это настолько внедрилось в сознание знакомых им людей, что чуть ли не полве­ка спустя несколько наивный шведский ученый, на которого я уже ссылался, мог писать, что Маяков­ский и Лиля Брик — одна из замечательнейших пар, известных истории мировой литературы. Что прав­да, то правда — на поверку выходит, что у Абеляра было некоторое недоразумение с Элоизой, Данте только издали наблюдал за Беатриче, а Петрарка был едва знаком с Лаурой…
В. Маяковский в волнах с Лилей Брик; Лиля Брик на пляже. Нордерней, 1923
Между тем пара Лиля—Маяковский казалась со­единенной крепко-накрепко, и действительно, как только Маяковский разлучался с Лилей, он то и де­ло писал ей слащавые письма или слал телеграммы, в своих обращениях употребляя эпитеты, вроде ослепительный, изумительный, зверски ми­лый, — словом, все те, которые традиционно мож­но найти в письмах каждого влюбленного, адресо­ванных своей избраннице или, больше того, найти в любом письмовнике. Подписывались эти письма неизменно Щен и к подписи был при­рисован довольно ловко сделанный рисуночек с изображением щенка — таково было домашнее про­звище Маяковского.
Достойна внимания дальнейшая история этих пи­сем, которые тщательно хранились их получательницей, может быть, перевязанные розовой ленточкой, которая, собственно, соответствовала бы их стилю. Впервые опубликовала их сама Лиля, хоть и далеко не полностью, в Литературном наследстве, самом почтенном из советских литературоведческих изда­ний, в томе, вышедшем под заголовком Новое о Маяковском. Однако, подписав том к выпуску, советские Катоны решили, что их читателю будет за­зорно знакомиться с этими письмами и не только не допустили выход обещанного и уже готового второ­го тома о Маяковском, но изъяли из продажи уже выпущенный первый, который, как говорят, стал на родине некой библиографической редкостью. Да ведь, действительно, можно ли было допустить, что­бы стало известным, что поэт революции, начав­ший свою революционную деятельность, если ве­рить его автобиографии, чуть ли не в двенадцати­летнем возрасте, был способен на столь плоские и столь трафаретные любовные излияния? Бронзы многопудье, установленное на московской площа­ди, которой присвоено было его имя, никак не гар­монировало с письмами, начинавшимися словами милый кашалотик и кончавшимися инфляцией поцелуев, достигающей четырнадцатизначных чисел. Стальная логика марксизма-сталинизма стерпеть та­кого не могла! А кроме того, в этой пачке писем не­малое их число было посвящено денежным вопро­сам, вернее, Лилиным напоминаниям о высылке денег или, когда Маяковский бывал в Париже сам по себе, просьбам об уплате долгов за туалеты зна­менитым модным домам.
В. Маяковский в редакции журнала «Красная Нива» / фото Н. Петрова. М., 1927.
Но вот — вскоре после описанной мной вечерин­ки, под конец которой Маяковский мастерски про­чел свои стихи об Акуловой горе и о посещении его дачи солнцем, мне довелось принять участие в обе­де, на котором, кроме поэта, были и Лиля с Эльзой, Шкловский, Пуни, имена остальных сотрапезников выветрились из моей памяти. Без особой на то при­чины разговор коснулся конструктивизма, усилен­но пропагандировавшегося Эренбургом вкупе с ху­дожником Лисицким, совместно издававшими не­долговечный теоретический журнал Вещь. Мая­ковский зло нападал на Эренбурга, уверяя, что ав­тор Хулио Хуренито намеренно занят деэстети­зацией производственных искусств и за это, на словах в придумывании наказаний Маяковский не стеснялся! А вслед за тем разговор коснулся раз­росшейся чуть ли не до двух тысяч строк поэмы са­мого Маяковского Про это. Тема эта была еще свежей и тем более сенсационной, что первый вари­ант поэмы появился в первом номере журнала Леф, который вышел незадолго до того, вызвав немалую шумиху.
Основная тема поэмы, которая, по признанию ав­тора, — остальные оттерла и одна безраздельно стала близка, выражалась лапидарными строками:
Эта тема день истемнила, в темень
 колотись — ве­лела — строчками лбов.
 Имя  этой  теме …!
и в журнальном тексте за этими словами был постав­лен ряд точек. Маяковский предлагал прозорливо­му читателю самому найти финальное слово, риф­мующееся со словом лбов!
За обедом в несколько минорном тоне говори­лось о том, что поэма, на успех которой Маяков­ский возлагал большие надежды и которую вполне очевидно он считал большим своим достижением, не пришлась по вкусу московской критике. Напостовцы, тогда еще весьма влиятельные, шипели, про­возглашая, что это сорняк, который надо выпо­лоть; более умеренные и, вероятно, более искрен­ние критики ругали Маяковского за предельный индивидуализм, пронизывающий поэму леденя­щим чувством одиночества, но все же наиболее до­садное для Маяковского было то, что один из руководящих сотрудников Лефа и недавний его единомышленник узрел в Про это измену плат­форме журнала, учуял в ней не выход, а безысход­ность.
При этом один из присутствующих — не Шклов­ский ли? — указывал, что обложка отдельного изда­ния поэмы с фотомонтажем Родченко, изображав­шим ту, которой поэма была посвящена, была не в меру вызывающей. Ретушированный портрет Лили с деланной театральной улыбкой, с ее преувеличен­но-большими глазами, словно наведенными на чита­теля и будто способными его загипнотизировать, — все это было чересчур личным, общественно ненуж­ным или даже, может быть, вредным. Близкие к Маяковскому заметно заволновались, стали гово­рить о тех подвохах, от которых не застрахован ни один советский писатель, об интригах и поднож­ках, подставлять которые были способны люди, еще накануне причислявшиеся к своим.
Похороны Маяковского. Семья и близкие у гроба поэта: Осип Брик, Лиля Брик, мать Маяковского Александра Алексеевна, его сестры и др. 1930
Сам Маяковский был спокойнее всех. Он тут же напомнил, что под Фермопилами горсточка греков отразила персидские полчища, а когда кто-то стал настаивать на том, что теперь Маяковскому настало время перейти в контратаку и поставить все точки над i, он только кисло улыбнулся и отшутился тем, что это невозможно, поскольку десятиричной 4 больше не существует.
Все же Лиля была прозорливее своего поэта. По целому ряду ее замечаний можно было почувство­вать, что она лучше него отдает себе отчет в том, что центр тяжести отнюдь не в колючих высказываниях критики, а в том, что эти критические замечания осмелились быть колючими, потому что звезда Маяковского начинает закатываться и эпоха обяза­тельных панегириков миновала. Впрочем, может быть, он и сам это сознавал и его бравурность была в какой-то мере показной. Говорится же, что чу­жая душа — потемки.
Прошло несколько лет. Маяковский разъезжал по советской провинции с докладами, диспутами, чтением стихов, а кроме того почти ежегодно ездил за границу. Он посетил Мексику, был в Нью-Йорке у старого друга Бурлюка, не раз наезжал в Париж, иногда вместе с Лилей, иногда сам по себе. Для Ли­ли в Париже было много приманок, не входивших в программу каждого туриста — во-первых, у нее была там сестра, во-вторых, покупки. Зато, когда Маяковский появлялся в Париже в одиночестве, его тогда можно было часто встретить за игрой на биль­ярде — он, кстати сказать, был чрезвычайно азартен и играл только на деньги — в той Клозери де Ли­ла, которую прославил Верлен, регулярно прихо­дивший туда выпить положенный ему абсент.
Но вот в один из самостоятельных приездов Маяковского в Париж произошло нечто, никакой программой не предвиденное и от чего Щена не только не сумела оградить как бы служившая ему гидом Эльза, но, на свое горе, она была косвенно виновна в произошедшем. Нежданно-негаданно Ма­яковский по уши влюбился, притом — даже жут­ко подумать — в одну милую и очень эффектную молодую русскую эмигрантку, с которой познако­мила его не чуявшая последствий, без вины винова­тая Эльза. Парижский роман Маяковского с Т. А. Яковлевой не мог не быть воспринят на Лубянке как угроза его невозвращения.
Последняя любовь В. Маяковского. Фотография киноактрисы Вероники Полонской в роли Ирины из кинофильма Три товарища. Москва. 1942 г.
Удивительно ли, что, когда об этом стало извест­но, да он своего увлечения ни от кого и не скрывал, и ему на следующий год вновь захотелось посетить Париж, для него по-новому привлекательный, в разрешении на выезд из Советского Союза ему впервые было без объяснения причин отказано и всякие его хлопоты оказались тщетными. Стоустая молва тогда упорно говорила, что именно Лиля со своим бывшим мужем (а необходимые для такого шага связи у них, как мы видели, несомненно были, что подтверждают частые визиты в их общую квар­тиру известного чекиста Я. С. Агранова) в значи­тельной степени содействовали тому, что певца ре­волюции больше за границу не выпускали.
Возможно, что этот запрет на выезд, как и сов­павшее с ним охлаждение отношений с Лилей (не­трудно догадаться, что Маяковский был хорошо осведомлен о всей подноготной этого запрета — услужливые люди повсюду найдутся) сыграли немаловажную роль в его трагическом решении, и хотя в предсмертном письме он не без аффектации взывал к Лиле: Лиля — люби меня, строчкой ни­же, обращаясь к правительству, уточнял: Моя се­мья — это Лиля Брик, мама, сестры (встреч с кото­рыми он всячески избегал) и Вероника Полон­ская. Подобное соседство имен в письме-заве­щании едва ли могло быть Лиле по душе и оттого роль актрисы Полонской в жизни Маяковского бы­ла не в меру затушевана. В комментариях к собра­ниям сочинений Маяковского, в которых Лиля, ес­тественно, принимала непосредственное участие, имя Полонской едва проскальзывает, и, как следует из воспоминания самой Полонской  советское правительство так и не выполнило последнюю волю своего поэта.
Эдуард Лимонов, Елена Щапова, Лиля Брик и Василий Катанян в Переделкино.1973
Так и получилось — и в этом, конечно, непомерно большая доля ответственности лежит именно на Ли­ле, — что тот, кому мерещилось триумфальное ше­ствие по жизни, оказался побежденным самой три­виальной, самой „мещанской из всех возможных жизненных ситуаций. Если прибегнуть к его собст­венной терминологии, можно заключить, что обы­денщина вторглась в щели быта, а она… его Эгерия, его псевдовечная любовь — взяла, / отобрала серд­це / и просто / пошла играть — / как девочка мячи­ком. Более точного образа и не придумать.
Впрочем, много-много лет спустя, многое и мно­гих пережив, Лиля и сама ускорила свой конец. По­скользнувшись, она сломала бедро, не выдержала физических мучений и в очень почтенном возрасте прибегла к помощи быстродействующего яда. В этом отчаянном поступке сказывается характер той, которая претендовала быть музой Маяковско­го.

Автор: Александр Бахрак
 

 

 

 

Оставьте комментарий