Борис Романов. Из воспоминаний об Анне Павловой

/Автор воспоминаний — Борис Георгиевич Романов (1891, Санкт-Петербург — 30 января 1957, Нью-Йорк) — русский артист балета, балетмейстер, хореограф, педагог. Один из создателей и руководителей Русского романтического театра (1922—1926). Работал в разных балетных труппах. Осуществлял постановки в театрах Буэнос-Айреса, Парижа, Милана, Рима. В 1938—1942 и 1945—1950 годах — главный балетмейстер Метрополитен-опера (Нью-Йорк). Как хореограф оказал воздействие на становление национальных балетов Аргентины и США./

Нашим русским великим чудом из чудес была балерина Анна Павловна Павлова. Танец ее не знал земли. Она, как колос, согретый солнцем, тянулась ввысь к небесам. Танец Павловой не был даже танцем в обычном понимании этого слова. Это была пластическая речь, выразительная, как речь оратора, как художественное слово поэта. Эта речь в душе ее превращалась в танец — воздушный, летящий. И ни к кому другому так, как к ней, не применимы слова великого поэта: «душой исполненный полет».

Если под душой предполагать вдохновение, творческое наитие — оно никогда не покидало танца этой необыкновенной балерины и рождалось в ней при первых звуках музыки. Она сразу вся перерождалась, входя в область того танца, который надлежало ей исполнять. И с удивительным контрастом она могла чередовать романтическую «Сильфиду» с необузданной пляской опьяненной страстью вакханки; драматическую концепцию «умирающего лебедя» с легкомысленной девицей из «Палэ Рояль» времен Директории.
Описать танец Павловой может только поэт. Одно скажу: кто видел ее танец, может почитать себя обогащенным, кто не видел — должен поверить, что этот танец был чудом из чудес.
Танцевала Павлова во всем мире, и на карте найдется не много таких стран, куда бы не ступала ее нога. Танцевала она перед индусами, китайцами, японцами, танцевала на Цейлоне, в Новой Зеландии, на Яве, на Малайском полуострове и в Бельгийском Конго перед неграми, и лучезарный талант ее одинаково восхищал всех людей.
Трудилась эта хрупкая женщина много. Вершин своего искусства Павлова достигала упорным, скучным трудом: с 9-ти утра у «станка» в упражнениях, обливаясь потом; репетиции с труппой до 4-х, 5-ти дня; в 7 часов она уже в  театральной уборной и, едва успев положить грим на лицо, она — снова на сцене, упражняясь перед закрытым занавесом для разогревания ног.

И так годами без изменений. Никакой личной жизни — всё между делом, всё впопыхах.
Ночью, после спектаклей, светские приглашения, банкеты, засиживание в ресторанах, короткий сон и на утро — тот же строгий распорядок дня.
Анна Павлова была замужем. Мужем ее был В. Э. Дандре, он занимал пост гласного в Городской Думе в Петербурге и был записным балетоманом. Какая-то сложная жизненная ситуация, в которой они оказали друг другу помощь, соединила их навсегда. Из всего видно, Дандре обожал жену и в супружеской жизни был внимательным и заботливым мужем; как нежная мать или нянюшка исполнял ее капризы, заботился о ее житейском удобстве, и в этом своем качестве был ей нужен и близок; зато в искусстве они были диаметрально противоположные друг другу люди, совсем чужие по своим темпераментам, понятиям и вкусам. Тут их разъединяла пропасть. И это могло бы не играть существенной роли, если бы Дандре оставался только мужем гениальной артистки. Мало ли что думает об искусстве муж «Викторушка», как она его называла. А думал он, например, что для интересов ее труппы к тому времени разросшейся до 50-ти человек, полезно создавать репертуар, который бы держался на уровне популярной пошлости; думал, что следует показывать разные «дивертисментики» с отдельными, выхваченными из балетов «pas de deux» и другими номерками; что следует ставить разные «Феи кукол», «Приглашения к вальсу», «Елочки» и т. д., одним словом брать наивные изжитые темы с непристойной, при этом, музыкой из репертуара пожарных оркестров. Он говорил: «публика это любит», а публика этого не любила, а любила Павлову, не замечая окружающего, и, если бы, ее самоё не было в этой труппе, а была бы другая, даже первоклассная балерина, при подобном репертуаре эта труппа не могла бы просуществовать и одного дня. Ответственен за это был Дандре. С такими «мыслями» он стал ее импрессарио, директором труппы, распоряжался репертуаром, вел переговоры с директорами театров, и эти люди, в свою очередь ослепленные именем Павловой, пропускали незамеченным недоброкачественный антураж, среди которого Павлова расточала свое дарование.
Так началась драма.

«Он пожарный!» — вскрикивала Павлова, рассказывая мне горести своей жизни в 1927-м году, когда я гостил в ее «Айви-Хаус» под Лондоном. — «Как только появляется мысль, я начинаю ей гореть, а он, как из брандсбоя, обливает меня холодной водой. Я подарю ему пожарную каску».
Творческий темперамент артистической натуры естественно вступал в конфликт с рассудительностью дельца, но дельца плохого. Получился заколдованный круг: его не прогонишь с директорского поста, он муж. И сложные нити запутываются.

*****

Я «познакомился» с Павловой — пишу познакомился в кавычках, потому что как можно было быть незнакомым, служа с ней годами на одной общей сцене в Мариинском театре в Петербурге… Будет точнее выразиться: «я обратил на себя ее внимание»… Это произошло в 1913-м году.
Возвратясь после обычных заграничных гастролей, Павлова танцевала балет «Дочь фараона». В этом балете я исполнял небольшую, но очень выразительную роль негра, которого на сцене умерщвляют укусом змеи (такая казнь существовала в древнем Египте). Укушенный змеей, в страшных мучениях, я умирал, и труп мой уносили за кулисы. Публика эту сцену награждала большими аплодисментами.

Павлова, находясь в кулисе, ожидая выхода, видела мою игру, и я очутился в ее объятиях. Она наговорила мне много приятных слов по поводу сыгранной роли, и мы как-то по-товарищески сблизились, однако, ненадолго; в том же году она покинула Россию навсегда, и мой контакт с ней прервался на 14 лет.
В следующий раз мы встретились уже в эмиграции.
В 1927 году артисты труппы Павловой были на отдыхе, а Дандре вместо отдыха для самой Павловой затеял ее летние концерты на фешенебельных курортах: в Остенде, Дувиле, Висбадене и еще где-то. В то время она рассталась со своим долголетним кавалером, балетным артистом Московского Большого театра, Лаврентием Новиковым и не наметила еще для себя нового, постоянного кавалера, которым со временем оказался П. Н. Владимиров, танцевавший с ней до дня ее смерти.

Неожиданно я получил от нее телеграмму из Лондона, в которой она мне и моему другу артисту А. Н. Обухову назначала свидание в Париже, где мы оба проживали. Встреча с ней после 14-ти лет разлуки оказалась чрезвычайно теплой. По-прежнему она была грациозна, легка, очаровательна.
Результатом этой встречи был контракт. Она приглашала нас двоих выступить с ней в цикле ее хореографических концертов на курортах, а затем осенью — в Лондоне в театре Ковен-Гарден, уже вместе со всей ее большой труппой. Всё, что делала Павлова, носило отпечаток быстроты, энергии, — без проволочек; тут же, в нарядных залах парижского отеля Атенэ-Палас, мы приступили к составлению программы и через два дня уже усиленно репетировали.
В процессе этих гастролей у нее появилась новая мысль: она пригласила меня поставить для нее гротескную мазурку. Для этого она предложила мне заранее приехать в Лондон и неделю быть гостем в ее загородном доме, Айви-Хаус, а затем перебраться в город для репетиций с труппой. На этом и порешили.
Когда закончились гастроли, она, наконец, могла возвратиться к себе в домашний уют. Оказывается, за два года она в первый раз отдыхала шесть недель и радовалась, как ребенок. Без передышек, по железным дорогам, на пароходах, авионах, верблюдах и ослах пересекла она мир во всех направлениях.

Но вот она дома. Видит своих любимых лебедей, символ своего лучшего танцевального вдохновения, плавающих по озеру в ее тенистом саду; птиц, привезенных ею из всех экзотических стран, где она выступала, и, главное, никакого театра.
Дандре позаботился обо всем — вычищен дом, всё блестит, увеличен штат прислуги. Увы, всё это только на шесть недель, которые промелькнут быстро, и снова всё будет в чехлах, будет закрыто, будет пылиться, как в мертвом доме… Когда она еще попадет к своим лебедям?..
Я видел, как она наслаждалась отдыхом: каждое утро около клеток разноцветных пернатых. Брала в руки их крошечные трясущиеся тельца, что-то им шептала, а затем шла к лебедям: ложилась на газон, и кормила их из своих рук.
Каждое утро в парадной сервировке подавался завтрак со всевозможными русскими закусками. Говорила она: «Могу я наконец жить, как живут некоторые, те что ничего не делают и перед которыми я ломаюсь на сцене». Сейчас же,  взглянув на недовольное лицо мужа и подмигнув присутствующим, она продолжала в ласковом тоне: «Викторушка, зернистой икры мало, да и водка в каком-то маленьком графине. Я сегодня напьюсь». Выпивала она иногда до пяти рюмочек водки, разбавляя ее кюммелем.

В Павловой с давних пор был заложен социальный протест — вспомнить ее деятельность в Мариинском театре в революцию 1905 г.; она вместе с Фокиным, Карсавиной, Сергеем Легатом бывала инициатором революционных протестов, а когда она покидала Россию и дирекция императорских театров особенно была заинтересована в ее танцах, она Теляковскому написала письмо: «Дирекция никогда должным образом не уважала артистический труд и в тяжелые годы (намек на 1905 г.) была бессердечна. Теперь я хочу поступить таким же образом и отплатить за своих сестер по профессии. Танцуйте вы вместе с г-ном Крупенским, а я посмотрю, как это у вас выйдет».
Ежедневно за завтраками присутствовали приглашенные, но только из своих… из артистической среды, — она не любила у себя за завтраками (когда можно посмеяться) людей другого круга.
Лиц светского общества она принимала за пятичасовым чаем. Кого только не бывало на этих файв-о-клоках: и лорды, и виконты, и послы иностранных государств, титулованные старцы и старушки, военные атташе; все тянулись к ней, когда она приезжала в Лондон.

Она умела обращаться с ними: была в меру любезна, но и строга в своем черном шелковом элегантно сшитом хитоне, без побрякушек, с одной жемчужной нитью на шее. Иногда она надевала кольцо с 28-микаратным бриллиантом, поднесенным ей публикой в Мариинском театре по подписке. Она ценила этот подарок, и раз я слышал, как она сказала, что от «публики подарок по подписке ценнее, чем от высокопоставленных лиц». Намек на Кшесинскую, конечно, но не очень справедливый — Кшесинская тоже получала от публики по подписке бриллиантовые подношения.
Когда я смотрел на нее во время этих великосветских визитов — она доминировала над всеми, так ясно говорил ее вид: вы титулованы, украшены именами ваших родов, а я Павлова, дочь прачки, которой восхищается мир, и в нашем русском несчастье не Панюшкины и не Пупышкины какие-нибудь являются послами России, а я, Анна Павлова, вместе с Шаляпиным — во всем мире подлинные послы русской культуры.
Через какие-нибудь три дня полного отдыха Анна Павлова уже снова начала работать. Я начал намечать «Мазурку». Как-то вечером после работы я зашел к ней в комнату. Она задержала меня разговором.
— Знаешь что?.. — Обычно она обращалась на «вы», но стоило заговорить с ней о театре, балете, и она переходила на «ты». — Надо ставить «Раймонду». Всю по-новому, на другой сюжет. Я говорила с Глазуновым. Александрушка согласен. «Сон» надо поставить без «тю-тю», в длинных легких тканях, как у прерафаэлитов. При этом она встала, как-то сложила ручки, изогнула корпус, и я с полной убедительностью увидел образ с картины какого-нибудь прерафаэлитского мастера. Это могла сделать только Павлова с ее необыкновенным чувством стиля.
Вся ночь прошла в мечтаниях, и на следующий день, тоже ночью, разговор возобновился. Я рассказывал ей свои мысли о «Раймонде», вспоминал о сборнике средневековых легенд и вдруг заметил слезу на ее глазах.
— Что с вами, дорогая Анна Павловна?
— Не говори ничего Дандре. Этот пожарный обольет меня струей холодной воды. Я окружена бездарными людьми. Не один Дандре, есть еще и другие. Я научилась забывать о них, уходя в свои мысли. Ты молчи до поры до времени. Не говори ему даже если он спросит.
Успокоить ее уже не удалось. Слезы текли по щекам, и она начала рассказывать свое детство, юность, начало карьеры, и повесть ее была грустна и тяжела для слушателя. Я понял, насколько она была одинока, если мне, случайному лицу, доверяла свои сокровенные тайны.

Через год, в Буэнос-Айресе, когда я был хореографом театра Colon и она со своей труппой приехала в этот театр на гастроли и я постоянно встречался с ней, я понял, что она еще и глубоко несчастна. Она жила в чуждом ей мире, когда спускалась со сцены. Я заметил, как она изменилась за год, стала нервна, частые вспышки гнева превращались в постоянные, и один раз мы присутствовали при неприятной сцене в ресторане ночью после спектакля. Она была ужасна.
Одному из своих сотрудников она говорила в лицо грубые слова: называла дураком, бездарностью и ее едва удалось успокоить и отправить в отель.
После этой сцены в Буэнос-Айресе я увидал ее в последний раз в Каннах, и здесь она подарила мне свою фотографию, написав: «Дорогому Бор. Георг. От души желаю, чтобы никакие сомнения не поколебали бы веры в наше искусство, в которое я веру утеряла. Преданная вам». Я отказался принять фотографию с такой надписью, сказав, что Павлова не может утерять веры в свое искусство и что она устала, ей нужно отдохнуть, лечить свои нервы. Грустно улыбнувшись, она подписала другую фотографию без этой фразы.
Больше я ее не видал — она растаяла для меня, как Снегурочка, от лучей собственного горения.

******

Автор: Борис Романов. Опубликовано в «Новом журнале» №50, 1957. 

---