Павел Вистенгоф.
Последние дни Андрея Николаевича Карамзина

Рукопись эта, помеченная тысяча восемьсот семьдесят восьмым годом, сохранилась в архиве правнука Николая Ми­хайловича Карамзина Александра Александровича Карамзина и принадлежит Павлу Федоровичу Вистенгофу. Она так и подписана «Павелъ Фед. Вистенгофъ». Сами воспоминания о последних днях и гибели сына Николая Михайловича Андрея, написанные свыше ста сорока (!) лет тому назад, являют собой законченное литературное произ­ведение, в основе которого лежат подлинные события русско-турецкой войны.

В тысяча восемьсот пятьдесят четвертом году я служил поручиком в Четвертом эскадроне Александрийского гусар­ского полка. После Четатского боя, двадцать четвертого де­кабря пятьдесят третьего года, наш полк не имел более горя­чих дел; затем, в первых числах апреля, окончилась, наконец, дорого стоившая государству, трехмесячная, неопределенная осада крепости Калафата в Малой Валахии; все приготов­ления для штурма этой, сильно укрепленной турками, кре­пости, были сожжены и уничтожены. Тридцатитысячный отряд, под командою генерал-лейтенанта Липранди, тринад­цатого апреля отступил к городу Крайову — главному городу Малой Валахии.
Несколько дней перед тем в высочайших приказах отдано было, что состоявший в отставке лейб-гвардии конной ар­тиллерии подполковник Карамзин определяется на службу в Александрийский гусарский полк подполковником, а три дня спустя последовало производство его в полковники.
Карамзин не заставил себя долго ждать и вскоре прибыл в полк, расположенный лагерем под городом Краиовым. Ко­мандир Второго дивизиона (третий и четвертый эскадроны), подполковник Сухотин, подавший рапорт о болезни и проше­ние об увольнении в отставку, сдал свой дивизион Карамзи­ну; в состав этого дивизиона, как-то случайно, входили одни только русские офицеры.
Предместник Карамзина, Александр Николаевич Сухо­тин, вполне русский человек, был добрый и справедливый начальник и в то же время отличный товарищ. Они вскоре со­шлись. Карамзину стало ясно, что в полку преобладает поль­ский элемент, что полковой командир этому потворствует, и зло пустило уже слишком глубокие корни, так что помочь горю трудно.
В полку Карамзина приняли сухо; даже сам полковой ко­мандир, флигель-адъютант полковник граф Алопеус, встретил его не особенно приветливо и, не сближаясь с ним, все время держал себя по отношению его как-то скрытно и поодаль. Ка­рамзин полюбил свой дивизион; солдаты любили и уважали Су­хотина беспредельно, но, сожалея, что он их оставляет, они по­корились необходимости и, видя, что Карамзин также добрый и обходительный начальник, были вполне преданы ему. Сухотин представил меня Карамзину отдельно от других офицеров, как своего друга; поэтому я пользовался особенным с его стороны вниманием и расположением до последних дней его жизни…

В конце апреля пятьдесят четвертого, отряд наш получил приказание отступить к городу Слатину, за речку Ольту; по всему было видно, что нам вскоре придется совсем покинуть Дунайские княжества. Иностранные газеты немилосердно ругали нас, предсказывая нашу погибель.
Отступление это не могло нравиться Карамзину, как чело­веку приехавшему с единственною целью — испытать военное счастье; бездействие отряда, однообразная аванпостная служ­ба, видимо, тяготили его. Вся служебная деятельность наша состояла в том, что, по заведенной очереди, один из дивизио­нов Александрийского или Ахтырского полков, с казаками, отправлялся на полсутки версты за три от города Слатина по направлению к городам Крайову и Каракалу, и от известно­го пункта, образуя таким образом наблюдательный пост, рас­ставлял свои ведеты и посылал разъезды для наблюдения за движениями турок, которые следом за нами заняли вышеупо­мянутые оставленные нами города. К ночи дивизион передви­гался ближе к городу, чтобы в темное ночное время нечаянным нападением не быть отрезанным от главных своих сил.
День ото дня я все более и более сближался с Карамзи­ным; видя, что многие из офицеров, и в особенности поляки, как будто отдаляются от него, и не считая нужным заиски­вать в них и навязываться своим товариществом, он проводил время в обществе офицеров своего дивизиона, а между тем на подобную замкнутость с его стороны в полку смотрели не совсем дружелюбно.
Случалось мне по целым ночам просиживать в его па­латке, и я со вниманием слушал интересные рассказы про заграничную жизнь и Кавказ — где он прежде служил. Про­ницательный ум его и светлый взгляд на вещи были мне по душе. Мы вспоминали про нашу родину, матушку-Россию: что-то будет с нею, чем-то все это кончится? Переносились мысленно и к близким нашему сердцу… Интересуясь под­робностями женитьбы моей на прекрасной молодой девуш­ке, которую я спустя четыре месяца после свадьбы должен был покинуть, отправляясь в отдаленную страну с полною неизвестностью о будущем, томясь более года в мучительной разлуке, Карамзин соболезновал мне и глубоко сочувствовал моему тяжкому горю.
Бывало, в прекрасную теплую ночь пойдем бродить по берегу Ольты, отделявшей нас от позиций, занятых турка­ми. Всюду тишина; лагерь уснул; огни в палатках погашены. Только мерные шаги часовых, храп спящих в коновязях ло­шадей, да по временам отдаленный, глухой грохот орудий под Силистриею — нарушали безмолвное спокойствие природы. В эти минуты Карамзин говорил иногда со вздохом:
— Почему меня там нет, там теперь более опасности, но зато более и жизни!
Однажды, помнится мне, в одну из таких ночей, незадолго до его смерти, я пришел к нему в палатку. Поговорив немно­го, он сказал мне, показывая на стоявшие вокруг экипажи с его имуществом: «Я могу много потерять, могу даже всего лишиться, так как случайностей войны предвидеть невоз­можно, но вот эту заветную, драгоценную для меня вещь у меня отнимут только с жизнью».
Тут показал он мне висевший у него на груди, на золотой цепочке, медальон с портретом жены его, Авроры Карловны, бывшей прежде замужем за богачом Демидовым, рожденной графини Шернвальд. Хотя слова эти запечатлелись у меня в памяти, но в то время я не придал им особенного значения и никак не мог предположить, что это было предчувствие, так странно оправдавшееся впоследствии на деле.
…Между тем турки все более и более начали теснить нас: их отряды высылались на фуражировку почти в виду нашем; поэтому, от начальника главного отряда, генерала Липранди, последовало приказание, чтобы девятого мая была про­изведена усиленная рекогносцировка к городам Каракалу и Крайову под командою командира Ахтырского гусарского полка, генерал-майора Салькова.
В состав этого отряда входили следующие части войск: четыре конных орудия легкой десятой батареи при штабс- капитане Шемякине, сотня донских казаков Тридцать восьмого полка при капитане генерального штаба Кибека, два дивизио­на — четыре эскадрона Ахтырского гусарского полка — каждый со своим дивизионером, и второй дивизион — два эскадрона Александрийского гусарского полка с его дивизионером, пол­ковником Карамзиным.
Таким образом, девятого мая, в пять часов утра, отряд этот двинулся по направлению к городу Каракалу; отошедши верст двадцать, мы вошли в небольшую валахскую деревню, в кото­рой происходила какая-то суматоха и крестьяне, казалось, были в напряженном состоянии. Они бросились к нам с непокры­тыми головами и, низко кланяясь, горько жаловались, что не более как с час тому назад турки, шедшие из города Каракала в числе около шестисот всадников, забрали у них силою фураж и провиант и, не заплатя денег, потянулись по дороге к городу. Крестьяне присовокупили к этому, что так как турки и лошади их были чрезвычайно тощи и изнурены, то мы легко можем их догнать, разбить, взять в плен и возвратить ограбленный у них фураж, в котором они крайне нуждаются сами, как люди бедные. Действительно, на влажной земле ясно обозначались следы турецких подков. Лицо Карамзина прояснилось; подска­кав ко мне, он сказал с видимым удовольствием:
— Ну, Павел Федорович, вспомните как вы действовали в бою под Четати; приготовьтесь-ка, у нас будет дело.
Мы все прибодрились в ожидании, что вот сейчас будет дан сигнал: «наступать! рысью!»
Из деревни мы вышли шагом по следам скрывшихся ту­рок, как вдруг трубач, ехавший около генерала Салькова, в голове колонны, громко протрубил сигнал: «стой!». Отряд остановился как вкопанный; мы молча переглянулись. При­скакавший от генерала Салькова ординарец отдал приказание: одну половину лошадей немедленно размундштучить, осла­бить подпруги и кормить, а затем, по исполнении этого, по­ступить так же и с другою половиною.
На известных расстояниях для предосторожности были расставлены сторожевые посты. Карамзин изменился в лице; он не мог скрыть своего явного неудовольствия; не владея собою, он громко роптал, порицая двусмысленные действия генерала Салькова. Солдаты второго дивизиона, вторя свое­му начальнику, ворчали и, по обыкновению своему, называли распоряжения подобного рода изменой.
На привале, как всегда бывает, начали закусывать; фургон Карамзина был переполнен всевозможными яствами; однако он не пригласил к себе никого из посторонних офицеров, сам ни к кому не присоединялся и был окружен только офицера­ми своего дивизиона. Мы лежали на земле, несколько поодаль от генерала Салькова, окруженного также офицерами Ахтырского полка: казаки и капитан Кибека примкнули к ним; ар­тиллеристы расположились несколько в стороне, составляя отдельную группу.
— Для чего же я сюда приехал,—продолжал Карамзин, — неужели лишь для того, чтобы быть свидетелем подобных возмутительных распоряжений; по моему мнению, это более нежели благоразумная осторожность, это просто трусость со стороны Салькова. Если он не надеется на своих ахтырцев, так пускай бы отрядил меня одного с моим дивизионом; я вполне убежден, что со своими молодцами я разбил бы на­голову эту черномазую дрянь.
Дивизион, услыхав его слова, вполголоса, но с энергией буркнул: «Рады стараться, ваше высокоблагородие!»
Генерал Сальков, находясь невдалеке, не мог не видеть и не слышать происходившего.
После двухчасового отдыха отряд тронулся, изменив первоначальное направление — вместо города Каракала, мы пошли к городу Крайову по следам ушедших туда турок, и к вечеру были у деревни Покатиловой, расположенной на пол­пути от города Слатина в Краиов; по ту сторону, за рекою виднелись турецкие аванпосты.
Ночь прошла спокойно; едва стала заниматься заря, как отдано было приказание: «мундштучить, садиться!» Все это делалось без малейшего шума, таинственно; даже говорили шепотом. Турки также не дремали; заметив волнение в на­шем стане, они выстроились на возвышенности в боевые ко­лонны и, как видно, ожидали нашего нападения. Тут была их регулярная кавалерия без артиллерии, приблизительно до шестисот всадников.
На рысях пошли мы в деревню: дойдя до ее половины, переправились через широкий мост; артиллерия снялась с передков, два раза ударила в неприятельские колонны. Видя, что снаряды не долетают до них, турки стояли неподвижно; тотчас был дан сигнал: «прекратить огонь и отступать!» От­ряд повернул налево кругом и своим путем обратно напра­вился к городу Слатину.
Карамзин был вне себя от досады, почему мы не атако­вали турок. Отойдя верст пять, мы наткнулись на обоз, со­стоявший из двадцати одной каруццы (телеги), нагруженных солью и конвоируемых турками в их главный отряд к городу Крайову. Завидев нас, турки разбежались, оставив при под­водах одних погонщиков — валахов.
Наш дивизион был в арьергарде: генерал Сальков прислал Карамзину своего ординарца с приказанием: «не допускать обоз этот в турецкий лагерь, а повернуть его непременно, под надеж­ным прикрытием, в наш главный отряд, в город Слатин, так как у нас стал обнаруживаться крайний недостаток в соли».
Карамзин заметил, что никому из офицеров его дивизио­на не хотелось возиться с этим обозом и покидать своих; по деликатности своей, он находился в весьма затруднительном положении. Желая пособить ему, я подъехал и сказал:
— Полковник, поручите обоз этот мне. К ночи он будет доставлен в наш отряд.
— Хорошо, очень вам благодарен, Вистенгоф, — весело от­ветил мне Андрей Николаевич.
Выбрав из своего отряда четырех гусар понадежнее, я остался. Жар палил. Грустно было оставаться почти одному среди безлюдной степи, в сомнительной местности. Рискуя ежеминутно быть атакованными турками, мы с напряжен­ным вниманием озирались вокруг, что чрезвычайно утомля­ло нас.
Волы тянулись медленно; наконец, поздно вечером кое как дотащились мы до своего лагеря. Войдя в палатку Андрея Ни­колаевича, я застал его в постели; Василий, камердинер его, подавал ему какое-то лекарство, так как по возвращении из рекогносцировки у него обнаружились признаки лихорадки.
— Я подал Алопеусу рапорт о болезни, — сказал он, — и на­мерен несколько дней никуда не выходить. Вы, Павел Федо­рович, навещайте меня чаще и по обыкновению обедайте, — не обращайте внимания на то, что я буду есть один только суп.
Потом он приказал мне тотчас отправиться с донесением к князю Васильчикову — полковнику и флигель-адъютанту, состоявшему при генерале Липранди о захвате обоза с турец­кою солью. При прощанье, рассмеявшись, сказал мне:
— Вы один сегодня с победою, у вас и трофеи налицо.
У князя Васильчикова я застал генерала Салькова, кото­рый, между прочим, поручил мне передать Андрею Николае­вичу, что сетования его о том, что, как вчера перед привалом, так и сегодня под деревней Покатиловой, он не вступил в бой с турками, были с его стороны совершенно неосновательны. Он не имел положительных сведений о численности непри­ятеля; полагаться же на донесения коварных валахов считал крайне опрометчивым. Легко могло произойти, что нас за­манивали в западню.
Я распрощался и отправился к себе; захваченная соль была распределена по полкам всего отряда. Это было в ночь на десятое мая.
До шестнадцатого мая отряд наш был в полном бездей­ствии; жизнь шла своим чередом: музыка гремела; трубачи играли, лошади в коновязях фыркали, дневальные гусары по временам громко покрикивали на них, кашевары то и дело суетились около котлов, офицеры, в странных костюмах, шмыгали из палатки в палатку, пели, играли в карты и пили молдаванское вино из туземных баклаг… Такая однообразная, несложная жизнь велась изо дня в день.
Разговор генерала Салькова со мною о Карамзине я, со­гласно поручению его, передал своевременно Андрею Нико­лаевичу, который все это время был как-то невесел, иногда хандрил, чувствовал себя не совсем здоровым и из палатки своей не выходил.
Если бы опытный наблюдатель попристальнее всмотрелся в лицо командира первого дивизиона нашего полка, подпол­ковника Д., то от его взоров не укрылось бы то неподдельное самодовольствие, которое охватило его с того дня, когда Ка­рамзин подал рапорт о своей болезни. Граф Алопеус рапор­товался больным еще раньше, поэтому подполковник Дика, как старший штаб-офицер, приказом по полку был назначен командующим полком.
Имея в виду, что с полуночи на шестнадцатое мая диви­зиону нашему, по заведенной очереди, следует отправиться на аванпосты, я заснул в своей палатки ранее обыкновенного, чтобы к тому времени быть совершенно готовым и затем уже не спать целую ночь. Около десяти часов вечера меня разбудил лошадиный топот проехавших около самой моей палатки двух всадников. Всадники эти остановились у палатки Карамзина.
— Карамзин спит? — крикнул один из них.
По голосу я сейчас узнал князя Васильчикова.
— Нет! — откликнулся Андрей Николаевич, — слезай с ло­шади и войди.
Мне слышно было как он шаркнул спичкой и палатка его мгновенно осветилась. Васильчиков слез с лошади и отдал ее держать своему казаку.
— Здравствуй, Андрей Николаевич, ты все еще нездоров? — спросил Васильчиков, войдя в палатку.
— У меня лихорадка; и хотя говорят, что будто бы при этой болезни в сумерки вредно спать, но я не вытерпел и заснул, — отвечал Карамзин.
— Вот в чем дело, — продолжал Васильчиков, — я к тебе приехал от Липранди. Завтра назначается рекогносцировка в том самом размере, какая была девятого мая. Сальков уже раз ходил; Алопеус болен, ты — также; не знаем кому и поручить отряд. Между прочим, Павел Петрович Липранди убедил меня ехать к тебе и упросить тебя принять начальство над этим отрядом; ты не так болен, как тебе это представляется, ты просто-напросто хандришь, капризничаешь. Прогуляйся, может быть, тебе и удастся что-нибудь сделать.
Карамзин несколько минут молчал, видимо, размышляя. Потом он вдруг ответил решительным тоном: «Да, пожалуй, о болезни моей выведут еще какие-нибудь невыгодные для меня заключения! Хорошо, я согласен; с удовольствием при­нимаю начальство над отрядом. Василий! Василий! Давай мне одеваться!» Василий вошел. «Прикажи писарю тотчас написать рапорт о моем выздоровлении; приготовься сам и все необходимое в дорогу дня на три. К пяти часам утра что­бы у тебя все было готово. Я отправляюсь сейчас к Алопеусу для некоторых с ним переговоров».
— Вот так отлично, узнаю тебя. До свиданья! Прощай! Сейчас получишь предписание и инструкцию. Не мешаю тебе собираться и делать свои распоряжения, — сказал Васильчи­ков, выходя из палатки, и, сев на коня, ускакал.
Палатка моя отстояла от карамзинской шагах в десяти, так что при ночной тишине я не мог не слышать этого разговора.
— Павел Федорович! — крикнул он мне, — если вы не спи­те, то приходите сейчас ко мне.
Я наскоро оделся и вошел к нему. Мы сели.
— Перед этим я долго спал, — начал он, — во сне видел своего отца. Скажите, пожалуйста, — вдруг торопливо спросил он, — читали ли вы когда-нибудь сочинения моего батюшки?
Я посмотрел выразительно на него и, обидевшись, сказал:
— Я не только читал их, но учил наизусть с самого мое­го детства до зрелых лет; кто же из русских не был тронут в то время, читая и перечитывая по несколько раз «Бедную Лизу», «Остров Борнгольм» и прочее. Ваш знаменитый ба­тюшка, Николай Михайлович, как историограф, остался бес­смертным в русской литературе!
Он крепко пожал мне руку, задумался и молчал; потом, как будто вспомнив что-то, сказал:
— Завтра непременно будет дело; вы знаете, мне поручают от­ряд для производства рекогносцировки по направлению к городу Каракалу. Сейчас иду к Алопеусу, просить его о назначении на аванпосты, вместо моего дивизиона, какой-нибудь другой, по его усмотрению! Я хочу, чтобы мои молодцы были в деле со мной; вас и корнета Булатова назначаю состоять при мне в качестве ординарцев, корнет Ознобишин будет за отрядного адъютанта.
Явился писарь. Карамзин подписал рапорт о своем вы­здоровлении и отправил его тотчас в канцелярию.
Между тем приближалась полночь; второй дивизион, вы­строившись, был совершенно готов к выступлению на свой пост. Я сел на коня и стал перед своим взводом. Выйдя из своей палатки, Карамзин подошел к дивизиону и сказал:
— Погодите, господа, отправляться, я сейчас к вам вернусь; вполне уверен, что граф уважит мою просьбу и согласится вместо вас отправить на аванпосты какой-нибудь другой ди­визион; мне бы очень хотелось, чтобы вы были со мною.
Мы все с восторгом изъявили свое согласие; солдаты, услыхав его слова, насколько позволяли ночное время и ла­герные правила, дружно вполголоса пробормотали:
— Желаем, желаем идти с вашим высокоблагородием!
В палатках слышен был глухой ропот проснувшихся офи­церов других дивизионов. Они ворчали:
— Разве мы обязаны за вас томиться на аванпостах? Кому очередь — тот и должен идти, а не выбирать себе службу по произволу.
Мы сделали вид, что возражения эти принимаем за шутку, и ответили им:
— Спите себе спокойно, не ваше дело: утро вечера мудре­нее; таскаться по такой жаре суток трое — тоже не мед! То ли дело на аванпостах! Вы сыграетесь, а мы вернемся да с выигравшего жженку потребуем.
Вскоре после того возвратился Карамзин. Он объявил нам, что граф не согласился переменить дивизион на том основа­нии, что лошади наши будто бы тощее других эскадронов; наш дивизион ходил девятого мая с генералом Сальковым слишком далеко, другие же эскадроны отдыхали. Кроме того, Алопеус заметил, что второму дивизиону и прежде всегда как- то больше других выпадало на долю нести тяжесть военного времени, и поэтому с его стороны было бы даже недобросо­вестно и несправедливо особенно налегать на этот дивизи­он, тогда как эскадроны всего полка должны быть для него одинаково дороги. К этому примешивалась и хозяйственная часть, лежащая на ответственности полкового штаба. Против таких доводов возражать было трудно.

Пожалев, что с ним не будет его дивизиона, Карамзин про­стился с нами — до свиданья на аванпостах, через которые про­легал завтра путь его отряду. Как офицеры, так и нижние чины нашего дивизиона были крайне недовольны отказом полкового командира на просьбу их начальника; затем дивизион отпра­вился своим порядком на свой пост для смены Ахтырского.
Было три часа по полуночи; я полудремал, лежа на земле около своего коня; поводья были у меня в руках. Прислуши­ваюсь, всматриваюсь и вижу, что кто-то скачет из Слатина прямо на нас; после оклика и всех формальностей человека этого допустили до меня. Оказывается,  Егор, мой слуга; в руке у него записка, под мышкой узелок.
— От кого? — спрашиваю я.
— От подполковника Сухотина, — отвечает Егор. Сламы­ваю печать и читаю следующее:
«Павел! Два часа ночи, а мы с Андреем Николаевичем еще не спим, да вряд ли и будем спать. Он поручил мне написать и тотчас дать знать тебе, чтобы к пяти часам утра ты был со­вершенно готов, то есть, чтобы твой Мальчик, моя верховая лошадь, был накормлен, напоен и замундштучен. Мы долго толковали, и он порешил, что, при его отношениях к полку, около него непременно должен находиться благонадежный и близкий к нему человек; поэтому-то он и назначает тебя орди­нарцем при себе. Как только отряд будет приближаться к вам, ты и подъезжай к нему; так как вы отправляетесь, может, быть дня на три, то посылаю тебе полотенце и мыло; этих необходи­мых вещей, я знаю, ты не взял с собою. Твой А. Сухотин».
Я был чрезвычайно доволен таким назначением; отпра­вившись показать записку своему эскадронному командиру, майору Торвиге, я застал его спящим крепким сном, присло­нясь спиною к дереву. Разбудить его стоило большого труда, а между тем я обязан был сообщить ему содержание этой записки. Наконец, он пробормотал сквозь сон: «С Богом! Хорошо!» и опять захрапел. Положа записку около него, я отошел к своей лошади.
Шестнадцатого мая, в пять часов утра, Карамзин с вве­ренным ему войском подходил к нам. Наш дивизион, за ис­ключением расставленной впереди цепи ведетов, для встречи начальника своего выстроился в должном порядке. Я поска­кал к нему; подъезжаю, осаживаю коня, берусь под козырек.
— Можете себе представить, — обратился ко мне Карам­зин, — граф Алопеус не согласился вас отпустить со мною на том основании, что во втором дивизионе и без того мало офицеров, поэтому оставшимся будет тяжело нести аванпост­ную службу и другие обязанности, предоставляя мне право из шести эскадронов, при мне находящихся, выбрать любого офицера себе в ординарцы, по моему усмотрению. Кого же я выберу, когда я хорошо почти никого не знаю? Не судьба вам, Павел Федорович, быть вместе со мною!
Он выразительно посмотрел на меня, смущенного его сло­вами. Крепко пожав мне руку: «До свиданья, прощайте!» — сказал он. «Если возвращусь с успехом, то будем праздновать как следует», — прибавил он.
Подъехав к своему дивизиону и поздоровавшись с ним, Карамзин громко сказал:
— Знаю, что вы искренно рвались идти со мною, но не се­туйте, ребята, и не ропщите, что это не исполнилось. Ваша священная обязанность беспрекословно повиноваться выс­шему начальству, над вами поставленному, и исполнять точ­но все его приказания; это есть главное основание воинской доблести. Благодарю вас, братцы, от всей души за ваше усер­дие ко мне. В короткое время моего командования я искренно полюбил вас, как честных воинов, настоящих молодцов. Если Бог поможет возвратиться с победою, то вы хотя и не были со мною, не участвовали в бою, но, как близкие мне, не остане­тесь без вознаграждения! До свиданья, господа! — обратился он ко всем нам.
— Прощайте, братцы! —крикнул еще раз гусарам, отска­кивая от фронта. Солдаты громко, единодушно и задушевно напутствовали его.
Отряд тронулся безмолвно; все дальше и дальше уходил он, оставляя за собою целый столб густой пыли, сквозь ко­торую как огненные искры блестело в отдалении ярко вы­чищенное оружие гусар.
Трудно не верить в предчувствие! Помню я, что в ту мину­ту, когда отряд совершенно скрылся из глаз, точно свинцовая гиря начала давить мне грудь, на меня напала тоска, уныние, какая-то необъяснимая скорбь! Случалось и прежде расста­ваться со своими на короткое время, но ничего подобного я ни разу не испытывал. В полдень, по обыкновению, нас сме­нил Ахтырский дивизион.
В лагере та же грусть: палатки пусты, коновязи без ло­шадей, праздные денщики, развалившись на земле от нечего делать, мурлычут себе под нос непривлекательные песни; во­круг все тихо, мертво.
Я пошел к Сухотину. Он был не в духе. Поругав Алопеуса, сказал:
— Садись и слушай, что я тебе буду рассказывать. По ухо­де твоем на аванпосты, Андрей Николаевич пригласил к себе троих наших дивизионеров и всех шестерых эскадронных командиров на совещание; оно шло как-то вяло, апатично и кончилось ничем; ссылаясь на предстоящий ранний поход, они просились хотя немного перед тем отдохнуть. Мы оста­лись вдвоем; тогда ему пришла мысль уведомить тебя, что он берет тебя с собою, на что утром, при отходе отряда, Алопеус не согласился, как тебе уже известно. Андрею Николаевичу что-то не спалось всю ночь; в четыре часа приказано было седлать, а около пяти отряд был уже собран, и построен в ожидании прибытия к нему Карамзина. По обыкновению, как тебе известно, до прибытия старшего начальника, стоят всегда все «вольно»; солдат в это время тянут из коротеньких люлек свой любимый тютюн, хохочут, болтая разный вздор. Офицеры также, собравшись в кружок перед фронтом, курят сигары, папиросы, смеются, острят, болтают о картах, трунят над проигравшимся, вспоминают попойки, критикуют пехоту и прочее. Солдаты чутко прислушиваются к рассуждениям своих начальников, сочувствуют им, и, делая нередко очень удачные заключения, подчас верно определяют нравственные качества и умственные способности говорившего. Так было и тут. Д… начал:
— Посмотрим, что-то сделает сегодня наш петербургский франт? Черт знает, что творит Липранди! Можно ли пору­чать столь серьезное дело человеку новому в полку, только что поступившему вновь на службу из довольно продолжи­тельной отставки, небывалому еще в делах!
Он говорил это самоуверенно, по обыкновению подбоченясь, куря папироску, и видимо недовольный тем, что нака­нуне Карамзин подал рапорт о своем выздоровлении, отняв таким образом у него первенство. Говорившего окружали офицеры, слушая речь его со вниманием.
— Да, для вас, Кузьма Егорович, это просто обида; вы с юнкерского чина служите в нашем полку, все солдаты вас знают и уважают; они привыкли уже к вам. А это черт знает что такое! Без году неделя в полку, а уже, смотрите, полков­ник! За что произвели? Чем отличился? Разве тем, что сел всем на шею — вот это так! Служи тут после того! — басил, куря из своей трубки Жукова табак, подполковник Б., вечно озлобленный тем, что, служа что-то давно в чине подполков­ника, никак не мог попасть в полковники.
— Да я бы на вашем месте, Кузьма Егорович, сказался больным, но не стал бы подчиняться Бог знает кому, — воз­разил командир седьмого эскадрона, штаб-ротмистр П.
— Разумеется, —отозвался поручик X., куря гаванскую сигару и выправляя воротничок своей накрахмаленной ба­тистовой рубашки.
Карамзин вышел из палатки, раздалась команда: «Садись! Равняйся! Смирно!»
Андрей Николаевич сел на коня, подскакал к фронту и поздоровался с ним. Солдаты, наущенные предыдущими раз­говорами своих ближайших начальников, ответили вяло, не­громогласно: «Здравия желаем, ваше высокоблагородие!».
Проехав вдоль фронта, Карамзин возвратился на средину всего отряда, попросив подъехать к себе всех штаб- и обер-офицеров.
— Господа! Для вас я лицо еще новое, —  начал этот благо­родный человек; — мы не имели времени хорошенько узнать друг друга. Бог даст, время сблизит нас теснее. В настоящую, быть может, серьезную по ее последствиям, минуту, забыв ме­лочные расчеты самолюбия, будем иметь в виду одну общую цель! Зададимся мыслию выполнить свято задачу, на нас возложенную, будем действовать по-братски для достижения успешного результата. Если кто-нибудь из вас, господа, во время предстоящей, может быть, небезопасной рекогносци­ровки, найдет нужным дать мне благоразумный совет, то я с удовольствием приму его как от истинного товарища.
— Полковник! Вы наш отрядный начальник, теперь мы должны беспрекословно исполнять все ваши приказания и распоряжения, — отозвался подполковник Дика.
Прочие офицеры молчали. Затем Карамзин попросил всех стать на свои места и, обратившись к гусарам, сказал им:
— Еще исстари полк ваш получил название бессмертных, храбрых гусар. В эту минуту я счастлив, что командую вами! Вполне уверен, что если придется сразиться с врагом, то вы, подобно вашим предкам, ударите на него дружно, смело, по­кажете себя истинными молодцами! Не правда ли, братцы?
— Рады стараться! — отвечали громко гусары, повеселев в лице.
Подъехав к казакам, он сказал:
— Казаки всегда составляли доблестное войско, всегда были молодцами! Ваша история полна блестящих подвигов неустрашимости против врагов. Вы таковыми и теперь себя покажете!
Казаки благодарили восторженно. Артиллеристов приветствовал он следующими словами:
— До этого времени вся служба моя была в артиллерии; беспримерная храбрость и самоотверженность этого войска известны каждому, мне же в особенности. Развитостью вы стоите выше других. На вас, братцы, я вполне надеюсь!
— Рады стараться! Постараемся, ваше высокоблагородие! — громко крикнули добрые артиллеристы.
Отряд тронулся в путь. Сухотин кончил свой рассказ.
— Что ты скажешь? — спросил он меня.
— Скверно, — ответил я.
Возвратившись с аванпостов, товарищи мои все заснули; мне не спалось, сон бежал меня. Скучно. Я пошел бродить по лагерю, зашел в палатку Карамзина, чтобы взять что-нибудь почитать — с ним была библиотека. Тут все напоминало мне недавнее его присутствие: недопитый стакан чаю стоял на его складном столе, в пепельнице лежала только что недокуренная сигара, тут же открытая книга «Revue des deux Mondes», на постели валялся халат, в углу брошены туфли.
При виде всего этого, мне сделалось как-то тяжело на душе; хотел читать — не читается, книга валится из рук, мыс­ли в каком-то разброде.
Пошел было к себе полежать — не лежится, не спится: вскочил и отправился бродить по берегу реки Ольты, на те самые места, где мы хаживали с Андреем Николаевичем.
Погода была тихая, жаркая; обойдя извилистый берег реки, я взглянул на город Слатин. День был праздничный; всюду кишел народ; пестрые толпы красивых молдаванок наполня­ли улицы: они хохочут и болтают, кокетничая с пехотными офицерами. Крестьяне и солдаты, с короткими трубочками во рту, толпятся около шинков, шумят, кричат; повсюду гам и говор. Так прошел весь день.
Было уже восемь часов вечера — с берега видно далеко — думаю, вот и наши, может быть, скоро вернутся, не найдя турок; по нет, этого быть не может. Я хотел было уже идти к себе, вдруг смотрю, на горизонте едва обрисовался черный, густой столб пыли. Я остановился; пыль эта клубилась, все росла и быстро приближалась; последние лучи догоравшего солнца, ударяя на блестящее оружие скачущего всадника, вдруг ярко осветили гусара Ахтырского полка. Ясно было, что посланный скакал от наблюдательного поста с каким-нибудь важным из­вестием. Вдали виднелась еще большая масса пыли.
Сердце у меня так и замерло! «Что-то недоброе случи­лось», — подумал я. Предчувствие не обмануло меня; не успел я дойти до палатки Сухотина, как внизу, в штабе главного отряда, ударили тревогу; мгновенно во всех полках отряда ее подхватили, и вот повсюду барабаны затрещали, гусарские сигналисты пронзительно затрубили. «Седлай! Мундштучь! Садись! Становись к расчету!» — кричали вахмистры. Все суетилось, торопилось; сумятица была общая.
Спрашиваю — что случилось? Никто ничего не знает. Наши люди сами по себе, без приказания, начали уклады­ваться и запрягать лошадей. Вдруг слышу, в стороне денщики между собою говорят, будто турки ворвутся сейчас в наш ла­герь, подобно тому, как они это сделали в селе Четати. «Все может быть», — подумал я.
Севши на коней, мы спустились вниз в штаб главного от­ряда, который весь, в полном составе, был в сборе. Так как но­чью предполагалось куда-то идти, то дивизион наш получил приказание находиться в авангарде отряда. Тут мы узнали, что наш полк разбит турками наголову. На мой вопрос: где Карамзин? — Убит! — отвечают мне.
Нет, думаю, этого быть не может; я не верил своим ушам; если он убит, значит всех убили.

Наконец, мимо нас стали проходить возвращавшиеся, утомленные Александрийцы; они шли группами, на большом расстоянии одна от другой. Группы эти состояли из тридцати, тридцати пяти и сорока человек людей, скученных из разных эскадронов, что изобличала нумерация на их киверах. Люди, видимо, были раздражены постигшею их неудачею и потому на вопросы наши отвечали неохотно и пасмурно.
Наконец, от прибывающих офицеров этого злосчастного отряда мы положительно узнали, что турки отбили у нас наши четыре орудия; прислуга почти вся, а артиллерийские лошади совершенно все перебиты.
Нашего полка убиты: полковник Карамзин, поручики Винк и Брошневский; юнкера князь Голицын и фон Ган; не­которые офицеры ранены. Гусаров нижних чинов выбыло из строя убитыми и ранеными двадцать человек; у казаков убито и ранено несколько человек. Хорошо, что была ночь, она нас избавила от сардонических взглядов офицеров других полков, сгруппировавшихся из любопытства около нас и возвращав­шихся наших товарищей. Ясно было, что поражение полное. «Вот, — подумал я, — и Александрийский бессмертный полк! Один погром — и слава твоя потухла».
Было десять часов вечера; отряд тронулся под началь­ством самого генерала Липранди по направленно к Каракалу. Группы Александрийцев, собранных из разных эскадронов, не переставали попадаться нам навстречу. Мы краснели, нам слышно было, как офицеры других полков и в особенности пехотные подтрунивали над нами.
Отошедши верст пять, приказано было остановиться. Между генералами, видимо, происходило какое-то совеща­ние. Оно продолжалось недолго; нас немедленно повернули налево кругом и отвели обратно в Слатин, на прежние по­зиции. Куда мы шли, зачем вернулись — это оставалось для нас тайной.
Мы возвратились в лагерь около полуночи. Тяжело было нам, как от офицеров своего полка, так и от артиллеристов узнать подробности несчастного дела этого, а также о плачев­ной кончине злополучного Карамзина и прочих наших това­рищей. Все были в переполохе, утомлены, осовевши; всякий занят был самим собою; многие были слегка ранены, оцарапа­ны. Иные, познакомившись с силою турецких фухтелей, ле­жали с черными пятнами на спине и стонали; другие ворчали об утрате своих часов и полуимпериалов и немилосердно все зло и вину взваливали на мертвого Карамзина…
На другой день весь отряд, исключая бывших вчера в деле, опять под командою генерала Липранди, отправился под го­род Каракал, но, не найдя там никого, возвратился обратно в Слатин.
На следующий день, когда первые впечатления неудачи миновались, когда все более или менее поуспокоились, вот сведения, какие сообщили мне офицеры, бывшие в деле шест­надцатого мая тысяча восемьсот пятьдесят четвертого года…
Отряд Карамзина, отойдя от своего наблюдательная поста верст на двадцать вперед, остановился и в виду небольшой валахской деревни сделал двухчасовой привал. По обыкно­вению, одна часть, размундштучив лошадей, кормила их, а потом и другая. Солдаты поели сухарей. Ведеты были вы­ставлены по направлениям к Крайову и Каракалу и к этим двум турецким пунктам высылались разъезды.
И здесь, как при выступлении из Слатина, многие офице­ры дозволили себе, в виду нижних чинов, употреблять неу­местные выражения, подрывающие доверие и ослабляющие власть всякого отдельного начальника, и притом еще в виду неприятеля, с которым легко могло быть дело. Предполага­ют также, будто предатели-валахи имели время и возмож­ность сообщить в Каракал о численности нашего отряда.
Начальник Каракала, городские и сельские обыватели еще в прошлом году, во время стоянки у них нашего полка, когда мы шли вперед как завоеватели и покорители, относились к нам враждебно и действовали предательски.
На привале Карамзин пригласил к себе всех офицеров на закуску, но многие отказались от нее и, отделившись, образо­вали особую группу, громко смеялись, шумели и кричали на польском наречии. Карамзина, видимо, коробило это. Он ниче­го не ел и не пил и, сверх обыкновения, не дотронулся даже до чая, который он очень любил, так что камердинер его Василий крайне этому удивился. Молча лежал он на земле, курил сигару и сосредоточенно о чем-то думал. Под конец встал и просил офицеров, чтобы они кушали и пили для подкрепления сил, добавя: «Бог знает где и когда нам придется сегодня ужинать».
Роскошно накормив своих ординарцев, унтер-офицеров и вестовых, он приказал играть подъем; отряд двинулся далее по направлению к Каракалу.
Отойдя верст семь, они подошли к небольшому, узкому мосту, перекинутому через мелководную реку Тизлуй. Карам­зин скомандовал: «Стой!» Наскоро было сделано совещание и тут же порешили перейти этот мост на том основании, что в случае отступления легко можно было переправиться вброд.
Поручик генерального штаба Черняев  был против этого, но Карамзин, увлекшись большинством голосов, не послушал Михаила Григорьевича. Перешли мост «справа по три», так как он был узок и без перил, и отошли еще версты три вперед.
Черняев, ехавший с казаками из авангарда, вдруг остано­вил их, сам вернулся назад к отряду и доложил Карамзину, что в версте отсюда предстоит еще переправа через другой, такой же узкий мост, перекинутый над топким болотом.
Карамзин задумался; видя неудобство оставаться в без­действии между двумя мостами, он сказал Черняеву: «На основании данной мне инструкции, я действую самостоятель­но; не думаю, чтобы с таким известным своею храбростью полком нам пришлось отступать; не допускаю этой мысли; с этими молодцами надобно идти всегда вперед».
Все молчали. Черняев заметил Карамзину, что это громад­ный риск с его стороны, вернулся к казакам и пошел с ними вперед. Вслед за казаками весь отряд с артиллерией перешел и другой мост, вступив на необозримую, ровную поляну; вда­ли, на горизонте виднелись высокие башни Каракала.
Пройдя еще с версту, наши увидали, что от Черняева несет­ся казак; подлетев к Карамзину, он докладывает, что на обшир­ной равнине этой, впереди их, стоят четыре колонны неприя­тельских всадников, каждая примерно в пятьсот человек, две колонны регулярной кавалерии и две баши-бузуков; держатся они более к стороне города; артиллерии у них не видно.
Карамзин тотчас навел на указанное место свою подзор­ную трубу и, посмотрев внимательно, нашел, что стоят только две колонны, а остальные две массы, по его мнению, суть два забора, находящиеся вблизи самого города. Вслед затем он приказал дать сигнал «рысью».
Отряд двинулся на рысях. Пройдя этим аллюром три версты, он подошел к неприятелю на такое расстояние, что артиллерия, видимо, могла уже действовать. Тогда Карам­зин приказал дать сигнал «огонь». Молодецки артиллеристы снялись с передков, орудия грянули, турки зашатались. Но торжество это продолжалось недолго. Артиллерия, по неиз­вестной причине, вдруг без приказания прекратила огонь.
Карамзин побледнел как полотно, но скрыл свой ужас и не потерялся. Гусары видимо оробели, турки ободрились. Тогда Карамзин приказал ударить сигнал «к атаке». Начать должен был восьмой эскадрон, на который Карамзин надеялся более других; молодецки бросился эскадрон на правый фланг не­приятеля, врубился в средину турок и начал их косить свои­ми саблями. К несчастью, в самую жаркую минуту, командир эскадрона поручик Винк, увидел, что старший вахмистр его, окруженный пятью турками, непременно будет изрублен, бросился с одним гусаром к нему на помощь. Храбрый Винк тут же был изрублен, а вахмистр спасен.
Это обстоятельство нравственно сильно подействовало на солдат. Увидя себя без начальника, который имел на них большое влияние, они вдруг сами собою, без приказания, бро­сились назад.

Дан был сигнал идти в атаку пятому эскадрону. Коман­дир эскадрона, майор Красовский, рванулся вперед. Оглянув­шись, он увидел возле себя одного только своего юнкера фон Гана: эскадрон на полдороге до неприятеля повернул назад. Турки на месте изрубили Гана, а Красовский, с раздроблен­ною рукой, ускакал назад.
Дан был сигнал к «общей атаке». Эскадроны не трону­лись с места; офицеры и люди растерялись, мялись, жа­лись один к другому, не слушая ни трубача, ни словесной команды Карамзина. Суматоха была общая. Образовалось безначалие!
Между тем турки, видя все происходившее у нас и поняв, в чем дело, начали заскакивать к нам в тыл, торопясь за­владеть тем самым мостиком, который сзади нас перекинут был через топкое болото, дабы преградить нам путь к отступ­лению. Тотчас весь отряд, поняв этот маневр, увидел себя в безвыходном, ужасном положении. Минута была тяжелая!
В это самое мгновение, в середине расстроенного фронта всех трех родов оружия, кто-то скомандовал громким голосом: «Налево кругом! Марш, марш!». Все бросились опрометью, без оглядки, назад; каждый из чувства самосохранения летел скорее на этот роковой мост, спасая себя. Напрасно Карамзин кричал им: «Стойте, господа! куда вы? стой, стой!» — никто не слушал.
Турки, видя такой страх бежавших, бросились на них в сабли и пики, настигли артиллерию, перебили почти всю рас­терявшуюся прислугу, перекололи всех лошадей их, овладев вполне нашими четырьмя орудиями.
На мосту была свалка своего рода: тут наши теснились, жались, торопясь пробиться и перескочить мост; в этой свал­ке были убиты первого эскадрона поручик Брашневский и юнкер князь Голицын. Поручику Брашневскому турки пред­лагали сдаться в плен, так как под ним была убита лошадь; он не согласился, и предпочел умереть.
Ознобишин и Булатов, оставя Карамзина посередине фронта, будучи посланы для отдачи приказаний, уверяют, что по возвращении их не нашли уже его на месте и, полагая, что он со всей массой поскакал к мостику, сами помчались туда же, удачно пробились и перескочили его.
Но не так было дело. Когда все ринулось бежать, лошадь Карамзина бросилась за прочими конями; он придержал ее; та взвилась на дыбы и опрокинулась назад. Вовремя вынул он ноги из стремян, уклонясь в сторону. Когда лошадь встала, Карамзин уже не мог сесть на нее, потому что, во время паде­нья, она порвала подперсья, вследствие чего седло съехало к самому хвосту. Она начала бить задними ногами до тех пор, пока не сбила совсем седла, затем ускакала вслед за другими нашими лошадьми.
Карамзин остался пеший, совершенно один, два трубача, бывшие при нем и те ускакали. Скакавший мимо него унтер-офицер второго эскадрона Кубарев, видя такое положение своего начальника, остановился, мгновенно схватил за узду бродившую тут лошадь из-под убитого башибузука и подвел ее к Карамзину. Карамзин сел на нее; но она была слишком мала для его большого роста, слабосильна и ленива до того, что, не взирая на пришпоривание, почти не трогалась с места.
Карамзин слез и бросил ее; в это время артиллерист, уви­дав это, подводит ему прекрасную из-под орудия подручную лошадь, крича: «Ваше высокоблагородие, садитесь скорее как-нибудь». — «Благодарю тебя, мой друг, благодарю, спаси­бо тебе, мне теперь уж больше ничего не нужно», — печально ответил ему Карамзин.
В это мгновение наскочили турки, убили артиллериста, взяли лошадь и окружили Карамзина. Их было человек двад­цать, они сорвали с него золотые часы, начали шарить по кар­манам, вынули все находившиеся при нем полуимпериалы, сняли кивер, серебряную ладонку, кушак, саблю, пистолет, раздели его догола, оставив только на нем канаусовую ру­башку. Затем били его плашмя саблями по голым ляжкам и ногам, погоняя идти проворнее в плен. Страдалец повино­вался. В это самое время, один из башибузуков, подметив зо­лотую цепочку, болтавшуюся у него под рубашкой, разодрал ее и сорвал с груди тот самый медальон, который несколько дней тому назад он показывал мне в своей палатке, в минуту откровенности.
Карамзин побледнел как смерть; на лице его изобразилось горькое отчаяние. Взведя глаза к небу, опрометью выхватил он саблю из ножен злодея, ударил его со всего размаха по голове и грабитель упал на месте бездыханный.
Другой бросился к нему — Карамзин перешиб ему руку; тогда остальные турки, освирепев, бросились разом на него, закололи его пиками и саблями, нанеся восемнадцать смер­тельных ран, и, бросив труп, сели на лошадей и ускакали.
Последнее обстоятельство рассказывал нам раненый гу­сар, сидевший все время притаившись под мостом и видев­ший все происходившее, он кое-как дотащился к ночи на другой день к нам в отряд.
Краиовские купцы, слышавшие об этой катастрофе от тех самых турок, которые убили Карамзина, добавляют, что паша был очень недоволен ими, почему они не доставили Карам­зина в плен живым, зная наперед, какой громадный выкуп можно было бы получить за него. Те рассказали ему подроб­ности дела, оправдываясь невозможностью выполнить его желание.

*****

…Три дня спустя после этого граф Алопеус подал рапорт о своем выздоровлении и вступил в командование полком. Быв дежурным по полку, я явился к нему с вечерним рапортом. Между прочими разговорами, он сказал мне:
— Вы должны быть всегда мне благодарны, Вистенгоф, за то, что я не допустил вас шестнадцатого мая идти с Карам­зиным. Вряд ли вернулись бы вы! У вас дома молодая жена, мне жалко было вас. Я очень недоволен Карамзиным, он по­мрачил бессмертную славу полка.
— Трудно определить, ваше сиятельство, что было бы со мною, если бы я там находился. Благодарю вас за сочувст­вие к моему другу, к моей жене. Андрей Николаевич теперь покойник, не будем тревожить прах этого человека, жизнь его имела несравненно более шансов, нежели моя, он слишком дорого поплатился за свою уверенность в бессмертную славу нашего полка, — ответил я, раскланялся и ушел.
…Спустя семь дней после погрома нашего полка, рано утром, каруцца, запряженная двумя волами, со скрипом въе­хала в наш лагерь. На ней лежали обезображенные, черные как сапоги, три трупа: Карамзина, Брашневского и князя Го­лицына. Правая рука Андрея Николаевича висела на одной только жилке.
Привоз в наш лагерь этих трупов так грустно напоминал про шестнадцатое мая, что все как-то невольно говорили ше­потом; у многих было тяжело на сердце, хотя и от совершенно разных причин.
Преданный Карамзину второй дивизион в полном составе со слезами опустил гроб его в холодную могилу.
Так печально окончил жизнь, в цветущих еще годах, бла­городный, умный, образованный Андрей Николаевич, один из сыновей знаменитого нашего писателя Николая Михай­ловича Карамзина.
Симферополь. Павел Фед. Вистенгоф

---

---

Дополнительные материалы:

---

Присоединиться к нам на FB

---

Оказать помощь проекту любой суммой

 

 

 

 

 

---

 Архив: