Наталья Резникова.
Воспоминания об Алексее Ремизове.
Пятидесятые годы
Резникова Наталья Викторовна (урожд. Чернова; 1903–1992) – литератор, переводчица, критик. Печаталась в периодике русского зарубежья с 20-х годов; автор нескольких статей о Ремизове. 14 ноября 1992 года на девяностом году жизни скончалась Наталья Викторовна (Митрофановна) Резникова-Чернова. Давно замолчавшая, но все понимающая, с тихой прищурью продолговатых зеленых глаз — она дожила свой век, окруженная теплотой семейной жизни и постоянным вниманием обоих сыновей, врача Андрея и математика и музыканта Георгия. Георгий и взял ее к себе после того, как снесли старинный дом на улице Камилла Демулена в Кашане. С этого дома начинается мое знакомство с Натальей Викторовной в 1949 г. — калитка в больших, глухих воротах, как будто входишь не в дом, а в крепость. Двор; полутемная столовая с деревянными стенами, загроможденная большим столом, тяжелыми книгами, роялем. На стене тоскует лицо, зеленоватое, пошедшее мелкими трещинами от горя и птичьего корма … это ремизовский сказочный шут, забытый хозяевами в покинутом замке, носом прильнувший к картинному стеклу,- как к окну башни… А на кухне светло. Мы с Натальей Викторовной здесь читаем «Первую любовь» Тургенева: аромат усадебной жизни для меня слился со свежей зеленью овощей, с перламутровым переливом рыбьей чешуи, с терпеливыми, вечно чем-то занятыми руками хозяйки дома. Наталья Викторовна всех своих сверстников пережила. Пока хватало сил, она продолжала заниматься делом жизни — заботой о завещанных ей рукописях Алексея Ремизова, с которым была в дружбе с 1922 г., когда Ольга Елисеевна (освобожденная из советской тюрьмы, где ее больше года держали заложником, сначала с детьми, потом одну, вышедшая, благодаря хлопотам Пешковой и позже, как и Ремизовы, попавшая через Эстонию в Берлин) познакомила своих девушек с чтимым ею писателем. Жить было не на что, и когда сестрам-близнецам Наталье и Ольге предложили устроиться на работу в Парижском «кутюре», они переехали во Францию, куда в том же 1923 перебрались и Ремизовы.
Пока жива была Серафима Павловна, отношения были сердечные и задушевные, но житейски не особенно близкие. Всей семьей почитали Ремизова, помогали, когда он выступал на бенефисных вечерах с чтением своих и чужих произведений, разносили и продавали его альбомы, охотно ходили к нему в гости рассказывать (о выставках, о театре, о прослушанном курсе лекций Льва Шестова) и слушать…
Потом девушки вышли замуж. С начала тридцатых годов у Натальи Викторовны были дети на руках, и они реже стали видеться. Война застала Резниковых на берегу океана, и они так и остались на острове Олерон, где обосновались вместе с сестрами и их семьями, помогали чем могли советским военнопленным и связывали их с Сопротивлением. Пригодился былой опыт революции, когда при ночном обыске Наташа занимала чекистов разговорами, а Ольга прятала вещи Чернова, бежавшего через окно.
Один Даниил Георгиевич Резников вернулся в Париж и работал там во время оккупации, поддерживая остальных материально. От него же они услышали о бедственном положении Ремизова, потом о смерти его жены. Стали посылать ему лук, картошку, «выбранные кофеинки настоящего кофе из выданной по карточкам смеси». С этого времени возникает переписка и — по возвращении в Париж — чуть ли не ежедневная забота о все более слепшем писателе. Наталья Викторовна не только снабжала его едой и чтивом, не только записывала за ним и читала ему вслух, но и переводила его, казалось бы, непереводимую прозу — так проникновенно, что и французского читателя приобщила к русскому ладу и складу Ремизова, открыла им, как выглядит мир его «подстриженными глазами». Она тихо настаивала на буквальном переводе «Les yeux tondus» — что казалось многим невозможным по-французски… и одержала настоящую творческую победу. «В течение этих последних лет», —пишет Марсель Арланд в предисловии к французскому изданию, «по мере того как мадам Натали Резников переводила мне повествования из «Подстриженных глаз» (некоторые из них появились в «Nouvelle Revue Française»), мне казалось, как будто я причастен к зарождению книги; и я предвидел этапы, новые темы, или же перепев и расширение уже затронутых тем; стоило однако мне получить ожидаемую главу — я каждый раз поражался ее свежестью и свободой».
Собственноручное письмо Бориса Зайцева, адресованное Наталье Резниковой. Кашан [Франция], 1954.
Ремизов к выходу книги уже скончался. При жизни его, однако, Резниковы, Сосинские и Андреевы сумели хоть в малой мере удовлетворить его «ненасытную страсть к изданию своих книг» посредством их собственного издательства «Оплешник» (название, очевидно, Ремизовское). Книги выходили тиражами в 300 экземпляров и теперь стали раритетами. Тогда сам факт их появления казался чудом. Ведь это не были меценаты, а люди, обладающие самыми скромными средствами, зарабатывающими сами свой хлеб не любимым творческим делом — Наталья Викторовна, в частности, всю жизнь жалела о растерянном на рисунки «мод» мастерстве художника, — а постылой, порой и тяжелой поденщиной… После смерти Ремизова Наталья Викторовна занялась воспоминаниями о нем, книгой «Огненная память» (Беркли, 1980). Дело шло медленно. Надо было воспитывать внучат и сама она была более чем взыскательна к самой себе. Стоило, однако, ждать. Книга с любовью, но с хирургической беспощадностью восстанавливает образ прекрасного и сильного художника, глубокого и бесстрашного мыслителя — образ для многих затемненный им самим созданной легендой о вечной недооценке, вечном «пропаде».
Дело не кончилось изданием воспоминаний. Неутомимо содействуя ученым и издателям из США, Италии, России и, ставшей второй родиной, Франции, Наталья Викторовна способствовала выходу целой вереницы при жизни не напечатанных самим Ремизовым из фрагментов составленных, книг: «Ивереиь», «Встречи: Петербургский буерак», «Учитель музыки». Ремизов говорил о себе, что он «песельник», «лирик»… что роман или эпос —не его дело. Но эти книги-мозаики (вместе с прижизненно изданными «Подстриженными глазами», с «Взвихренной Русью», с «Пляшущим демоном» и с «Мышкиной дудочкой») составляют непревзойденную, лишь внешне лоскутную, а внутренне цельную картину той эпохи взрывов и потрясений, которую пережил сам писатель. Это чудо нам подарила Наталья Викторовна Резникова, 18 ноябрѣ 1992 года похороненная — как сам Алексей Михайлович — на русском кладбище в Сент Женевьев-де-Буа в ненастный день «Корочуного царства». Превратности жизни (их было немало) она вынесла как земля выносит зимнюю непогоду, глубоко под мерзлой, затвердевшей почвой тая зерно жизни. /А. Соколова-Пайман/
*****
В 1952 году А. М. [ ред.- Алексей Ремизов] еще мог читать, и читал сам, делая отметки или слушал мое чтение. — Подчеркните: «нерпа, владычица моря», «воровка звезда…». Мне запомнился грустный тон сказки о лисичке, с ее плачем-припевом:
Ой жалко. Кисо! По льду бегать охота, Хвост прямо держать, Кисо!
Эта, не совсем понятная песенка, очень нравилась Алексею Михайловичу и он сочинил к ней мелодию и напевал, подчеркивая ритм и притоптывая ногой на цыганский лад: Кисо, ой жалко!…
В то время вышла в серии «Оплешпик» вторая книга легенд — зеленая Мелюзина (Алексей Михайлович всегда сам выбирал цвет обложки). На подаренном мне экземпляре А. М. нарисовал лисицу и ряд женщин, на коленях черпающих воду — «чужой земли женщины воду из горных рек черпают», «ой и жалко! Кисо!».
В это лето А. М. много работал над своими произведениями, темы которых его так сильно захватывали: Савва Грудцын и Гоголь. Он был в особенном творческом подъеме и охотно читал парижским друзьям вновь написанное. Запомнилось чтение Саввы Грудцына, слушали В. Н. Емельянов, И. Чапский, Андреевы, мой муж и я. Было теплое лето; если приходило несколько человек, кто-нибудь спускался и покупал мороженое, «у Монжеляра», непременно сливочное. Встречая и провожая меня по длинному корридору, А. М. напевал Есенинское «до свиданья, друг мой, до свиданья…» или лисичкипо причитание.
В жизни А. М. этот период отмечен сближением с французскими писателями. Ремизова было принято считать самым непереводимым русским писателем, да и сам он так думал. Если творчество Ремизова рассматривать исключительно с точки зрения словесной, то, без сомнения, это так. Однако, в произведениях Ремизова существуют другие элементы, поддающиеся переводу. Мысль его всегда оригинальна, развитие темы и конструкция произведения очень своеобразно построены и высказаны поэтическими образами, ритм фразы всегда неожиданен и соответствует мысли автора. Переводчики не напрасно трудились, с большей или меньшей удачей: в переведенных текстах в какой-то мере передавалось искусство русского писателя и выступала его оригинальнейшая личность.
В начале жизни Ремизовых в Париже, в двадцатых годах, Лев Шестов познакомил А. М. с французскими писателями. И католики (Жак Маритэн) и сюрреалисты (Андрэ Бретон) оценили глубокую оригинальность Ремизова и его вещи стали появляться в передовых французских изданиях. Имя Ремизова тогда стало известно французской литературной элите, главным образом как автора легенд, написанных очень своеобразным стилем. Впоследствии, в 30-х годах редакция журнала Нувелъ Ревю Франсэз, сыгравшего такую значительную роль во французской литературе, заинтересовалась Ремизовым, несколько его рассказов появились в книжках ежемесячника.
Алексей Ремизов. 1923
Алексей Ремизов. 1938
Алексей Ремизов.1952
В конце 30-х годов Алексей Михайлович писал одно из самых значительных своих произведений, автобиографическую книгу «Подстриженными глазами», главы этой книги в виде отдельных рассказов стали периодически появляться в русской газете «Последние Новости». Редакция журнала Н. Р. Ф. знала об этом произведении и была им заинтересована. В 1936 г. в Н. Р. Ф. появилось несколько отрывков из рассказов Ремизова.
В годы войны А. М. сохранил связь с редакцией и, несмотря на болезнь его жены Серафимы Павловны и почти непреодолимую трудность сообщений, он иногда все-таки добирался до улицы Себастьян Боттэн. Ремизова знали в редакции Нувель Ревю Франсэз и ценили, но ему иногда приходилось подолгу ждать приема. Ему покровительствовал редактор, писатель Дриё ля Рошелль, сложный и изломанный человек. Душевная опустошенность и разочарование во Франции — по его мнению, Франция, после войны 1914 года, находилась в состоянии полного упадка — толкнули его на «сотрудничество» с немцами в 1940 г. В конце войны он застрелился.
Ремизов, А. Подстриженными глазами: Книга узлов и закрут памяти. Париж: YMCA-Рress, [1951].
После окончания войны А. М. возобновил отношения с редакцией уже теперь Нувелъ Ревю Франсэз, во главе которой стояли Жан Полян и Марсель Арлян, они любили Ремизова и были готовы напечатать «Нодстриженными глазами».
А. М. с молодости знал французский язык, когда-то в ссылке переводил Бодлера. Бодлэровское стихотворение «Непоправимое» глубоко волновало Ремизова, и тема непоправимого в жизни стала одной из его постоянных тем.
Живя в Париже он был знаком с новейшими течениями в искусстве и мысли Франции. Ему приходилось встречаться с французами — писателями, переводчиками. Иногда летом Ремизовы уезжали в Бретань и жили там во французской семье. Несмотря на это, при встрече с французами, А. М. всегда терялся, как будто бы его застали врасплох, начинал искать нужные выражения, или случайно зацепившись за какое нибудь слово, говорил шутливые вещи, не относившиеся к делу. Французы улыбались, их привлекал «шарм» русского писателя; его улыбка, тонкая артистическая восприимчивость и талантливость во всем, но настоящего разговора не выходило. К тому же, у Алексея Михайловича была укоренившаяся привычка подчеркивать свое положение чужого, иностранца, не признанного и нигде не печатаемого писателя. После свидания с Ремизовым, у растроганных французов являлось горячее желание помочь этому необыкновенному человеку — поэту, как они говорили, и непременно что-нибудь для него сделать. Потом, в суете жизни, при вечной загруженности редакций, дело откладывалось, желание остывало и всё забывалось. Оставалось чувство неловкости от несдержанного обещания. А. М. говорил с Поляном о своей книге «Подстриженными глазами» и Полян заинтересовался ею. Перевод был сделан, но не удовлетворил требовательного редактора. Полян занялся сам правкой рукописи. Я думаю, что вообще перевод поправить нельзя. Когда внутренним слухом переводчик вслушивается в оригинал, перевод выливается непосредственно в главной своей линии и в своем ритме; потом наступает работа над словами и фразами, часто долгая и упорная. Хотя Полян и привлек к работе над ремизовским текстом известных литераторов, несмотря на их высокую квалификацию, текст вышел вялый, в нем не звучал голос Ремизова. Алексею Михайловичу все же было обещано, что книга будет напечатана. Но, по обычаю Галлимарского издательства, рукопись куда-то глубоко запрятали, и о ней уже больше не гооврили.
Ремизов А. Юродивый плюнул в лицо / «Подстриженными глазами».
Ремизов А. Иоанн Кронштадтский / не благословил / Подстриженными глазами.»
Зимой 1953 года А. М. поручил мне пойти в редакцию Н.Р.Ф., справиться о судьбе рукописи. С своей стороны я хотела постараться оживить отношения А. М. с французскими писателями. По известным дням, оба редактора — Жан Полян и Марсель Арлян принимали посетителей в общем кабинете. Они оба — люди совершенно исключительной культуры — знали А. М. лично и высоко ценили его искусство. Жана Поляна сближала с Ремизовым страсть к слову. Его книга «Цветы Тарба» посвящена языку и проблемам современной литературы.
В этом оригинальном человеке сочеталась исключительная острота и углубленность восприятия искусства — литературы и живописи — большая жизненная мудрость и одновременно шаловливое желание удивлять и сбивать людей с толку. В высказываемых им суждениях, часто парадоксальных, поражала способность видеть предмет с разных сторон. Полян считался большим авторитетом в литературных оценках. По отношению к людям он был известен своими каверзными шутками. Он забавлялся тем, что вдруг создавал славу какому-нибудь начинающему писателю, превозносил его, говоря о нем, как о значительном явлении в литературе, а затем, переставал обращать па него внимание и даже упоминать о нем. При своей большой эрудиции, Полян знал и русскую литературу и мог говорить о ней.
Сговорившись по телефону, я стала готовиться к свиданию с Поляном. Я прочла его книгу «Цветы Тарба». Помнила напутствие Алексея Михайловича: говорить о деле, кратко и сжато, стараясь всё время удерживать внимание Поляна и главное, быстро отойти от него, прежде, чем его интерес ослабеет и он отвернется. Я очень волновалась, когда в первый раз шла «па Олимп» — свидание было назначено в редакции журнала, в знаменитом особпяке Галлимара. «Вы подумайте, сколько людей, и какие писатели тут сидели…», говорил А. М., знакомый с обстановкой. Я поднялась по лестнице на полтора этажа старого особняка. И вот я попала в святилище. В кабинете редакции бросались в глаза два очень высоких окна, к которым прямо подступали деревья сада. За одним из письменных столов сидел Марсель Арлян, которого я знала, за другим выделялась крупная фигура Поляна. В комнате раздавался шум голосов и толпилось много народу, разговаривали стоя.
Подождав когда Полян кончит разговор с очередным посетителем, я подошла и назвала себя. К моему счастью, Полян не указал мне на стул, против своего места, а встал и подошел к небольшому дивану у двери, заваленному пальто и плащами — был дождливый парижский день. Полян отодвинул одежду, предложил мне место и сел рядом со мной. Я передала поручение, а затем, стала говорить о Ремизове, о его любви к языку, о его умении обращаться со словом. Я говорила о богатстве его тем, о проникновении мысли Ремизова, о его анализе не знающем запрета, идущем до конца, наперекор установленным канонам. Я говорила об Алексее Михайловиче, как об очень большом и оригинальном писателе и человеке. Полян слушал меня, ему было известно о словесном даре Ремизова. Я почувствовала, что разговор завязался и мне стало легко говорить о мире, созданном Ремизовым. Я рассказала о том, как Алексей Михайлович живет, пишет и рисует. Я заговорила о творчестве самого Поляна, на основании того, что прочла и сказанного мне А. М. Тут, я вспомнила предостережение А. М. и быстро встала, прежде чем тема разговора была исчерпана. Мы обменялись несколькими словами о рисунках и я стала прощаться. Это было вроде игры, и я поняла, что выиграла. Полян обещал заняться рукописью Подстриженными глазами» и лично посетить Ремизова.
Он сдержал слово и вскоре пришел вместе с Доминик Ори, секретаршей редакции, на рю Буало. В «кукушкиной» они долго рассматривали украшенные разноцветными конструкцими стены, альбомы рисунков к Гоголю и Тристану, книги, изданные в «Оплешнике», познакомились с Фойерменнхеном и Эспри. Эспри — любопытной формы веточка найденная в угольном ящике в Берлине, с привязанной к ней шишкой. Она висела на стене, на золотом фоне. А. М. рассказал историю Эспри в книге «По карнизам».
Перед приходом гостей, я как могла, убрала и вычистила комнаты. Мы пили чай в «кукушкиной». Полян обращался с Ремизовым с бережной нежностью. Прощаясь, он предложил нам поехать с ним па литературную Гарден-парти к Барбаре Чёрч, в ее имение в Билль д’Аврэ.
Ремизов А. Голуби / Подстриженными глазами.
Ремизов А. И позор / один святой оплевал, другой не благословил / Пасхальная ночь.
В книге «Мышкина Дудочка», в главе «Гиппопотамы» А. М. вспоминает свою поездку с Серафимой Павловной в Билль д’Аврэ накануне войны. Тогда еще был жив хозяин, поэт Генри Чёрч. В 30-х годах он создал и стоял во главе передового, роскошно издаваемого литературного журнала Мезюр, выходившего под редакцией Чёрча, Гротгейзена, Унгаретти, Апри Мишо и Жана Поляна. В нем появлялись тексты передовых писателей разных стран, в том числе и Ремизова.
В назначенный день, Полян и Доминик Ори заехали за Алексеем Михайловичем и за мной на рю Буало. Как перед всяким выходом из дому или поездкой «куда-то», А. М. волновался; я старалась ободрить его и получше приодеть. Одежда была старая, но всё было прилично, галстук завязан. Обычно, в последний момент А. М. скреплялся духом, как для прыжка в воду, и бодрым легким шагом сходил с лестницы. Так было и на этот раз.
Мне запомнился этот яркий июньский день среди зеленых подстриженных лужаек, ярких цветов и огромных деревьев. А. М. почти никогда не выходил «на волю», но любил деревья, листья и цветы. Очутиться вдруг в этом роскошном саду было чудесно. Мне было приятно видеть, как французские писатели окружили А. М. — одни уже знали его, другие подходили познакомиться. Среди знакомых были Анри Мишо, Андрэ Бретон, Марсель Жуандо, Жюль Сюпервиелль. Некоторые задавали вопросы, поэтесса Эдит Буассонас заговорила о правде в легендах — мысль высказанная Ремизовым о том, что в легендах иногда мы находим больше человеческой правды нежели в исторических изысканиях. Я убедилась в том, что то немногое, что эти французы прочли из произведений Ремизова, запомнилось им и наводило на мысли и вопросы.
Сначала был коктейль. В большом светлом холле небольшого дома, построенного Ле Корбюзье стояли столы с закуской, пирожными и конфетами. Домашние служащие разливали напитки. Гости разговаривали стоя. А. М. посадили на стул с высокой спинкой; своей непривычной наружностью, фигурой и лицом он напоминал азиатского божка, улыбающегося и мудрого. Гости наклонялись, разговаривая с ним, хозяйка обращалась к нему с особенным ласковым радушием. После коктейля все пошли гулять в парк, осматривали оранжереи с редкими растениями. К вечеру, на тех же столах был сервирован холодный ужин. В те годы, во Франции еще чувствовались последствия войны, был недостаток во всем, и гости были рады обильному и тонкому угощению. На дессерт была подана клубника из собственного сада, мороженое и шампанское.
А. М. улыбался, его радовало общее внимание, и Барбара Чёрч, и служащие ее дома были особенно заботливы по отношению к удивительному русскому писателю. Нам подарили большой букет роз. Вечер кончился в парке, мы любовались фейерверками. Гости стали разъезжаться. Полян попросил нас остаться немножко дольше и мы уехали после других. Было уже совсем поздно, когда нас отвезли на рю Буало. Я быстро помогла А. М. лечь спать и вернулась домой. На следующий день я поехала к А. М. убедиться, что он здоров, не простудился и не слишком устал. Он был оживленный и весело рассказывал о подробностях поездки, ужине, фейерверках, о встрече с писателями.
Вскоре, у Галлимара нашлась рукопись «Подстриженными глазами». На этот раз её взял в свои руки Марсель Арлян. Марсель Арлян любил произведения Ремизова и его самого. Арлян прекрасный стилист, его рассказы отличаются большой углубленностью и топкостью описаний. В 1947 году в газете Комба появилась его статья «Птица Ремиз» посвященная Ремизову. Позже, он написал предисловие к французскому переводу «Под-стриженными глазами» (Изд. Галлимар 1958), и некролог в журнале Н.Р.Ф. В его книге «Je vous еcris», есть «письмо», посвященное Ремизову. Также как Поляна, его не удовлетворил перевод книги Ремизова и он предложил мне его пересмотреть и исправить.
В то время, я начала переводить на французский язык многие произведения Ремизова, и они стали появляться в печати. Я сделала перевод из «видений» Ремизова о Гоголе (Огонь вещей). Ремизов видит себя в церкви в тот час, когда обезумевший от страха философ Хома Брут читает над панночкой. Успех перевода этого, совсем исключительного по силе и поэзии, отрывка — ободрил меня. Он был напечатан в журнале Ля Паризиенн. В ответ на предложение М. Арляпа пересмотреть готовый перевод «Подстриженными глазами» я сказала, что предлагаю перевести книгу заново, так как, по моему поправить перевод невозможно. Я уезжала па остров Олерон, и там, под шум океана, перевела первую, вступительную главу: «Узлы и закруты». Сознавая ответственность, я с беспокойством отсылала перевод, но он поправился Арляну и он сразу сдал его в печать. Когда я вернулась в Париж, «Узлы и Закруты» уже появились в августовской книжке Н.Р.Ф.
Ремизов А. 1. Лес в лунную ночь.
После появления «Узлов и закрут» среди писателей о Ремизове заговорили и интерес к нему проснулся. Если Ремизова знали прежде, то как автора сказок и легенд, знатока русского фольклора, теперь же открылась другая, более глубокая сторона его творчества. Когда я по приезде, пришла на рю Буало, я застала Алексея Михайловича в приподнятом настроении, обрадованного успехом. Со всех сторон ему говорили, что его текст, появившийся в Н.Р.Ф. произвел большое впечатление. К Алексею Михайловичу заходили писатели (Марсель Брион) и поэты (Франсис Понж) захваченные его произведением. В редакцию Н.Р.Ф. стали приходить письма от читателей, явление во Франции непривычное. Пришло письмо из Греции от писательницы Лилики Накос: голос русского писателя глубоко тронул и взволновал ее.
Я начала работу над переводом «Подстриженных глаз», по мере окончания глав, относила их в редакцию Н.Р.Ф. — Марселю Арляну. Он прочитывал их и наиболее подходящее помещал в журнале. Кроме этой главной работы, я всё время переводила небольшие отрывки произведений Ремизова для различных журналов и литературных газет. Их охотно принимали и печатали.
Я сама выбирала тексты, стараясь выявить наиболее близкую мне, и менее известную сторону творчества Ремизова: вечные вопросы и темы человечества. Я забыла о непереводимости Ремизова, поняв, что вовсе не следует пытаться найти эквивалент сложным словесным выражениям и мудрёным ремизовским словам. Вдумавшись в мысль, я старалась передать ее как можно точнее и проще, и как можно ярче самой увидеть созданный автором образ. Я — русская, и ритм моей фразы русский. Ритм русского подлинника невольно звучал в моей передаче и слова сами приходили на ум. До тех пор, главное усилие переводчиков Ремизова было направлено на «французский лад» переведенного текста и на перевод необычных слов чисто французскими выражениями, иногда даже почерпнутыми из «арго», чего конечно в переводе не следует делать. Если нет эквивалента для трудного и редкого слова, лучше его заменить самым простым, близким по смыслу словом, иногда двумя словами. Точный пересказ мысли автора часто передает и строй фразы и даже её.
На приеме у Барбары Чёрч в Билль д’Аврэ, ко мне подошел поэт Анри Мишо: «Скажите, над вашими переводами вы работаете одна, или в сотрудничестве с кем-нибудь из французов? Впрочем, не знаю, зачем я это спрашиваю, конечно, вы работаете одна, ведь ритм вашей фразы так близко следует за мыслью…» и Мишо начертил рукой узор в воздухе. Речь шла об отрывке Ремизова, посвященном Шаляпину, о специфически русском музыкальном выражении: знаменный распев, песнь ямщиков, цыганское пенье и хоровое «Эх, не одна во поле дороженька…», пенье Шаляпина. «В его голосе мне было больше моего, он пел о всем человеке. Слова колдуют, как песня. Но чтобы околдовать душу — чтобы бросить пламя слова, надо голос со всей напоенностью и переливом звуков: музыка! музыка, это поддонное дыханье, тоньше слова и нежнее мысли. Никогда еще не было и не запомнят, и только в сказках очарований, такое яркое воплощение: слово и музыка, магия слов — я назову это единственное имя: ШАЛЯПИН». (Неизданная книга — Петербургский буерак).
В те годы, я много думала об искусстве перевода и прислушивалась к высказываниям разных авторов по этому вопросу. Поль Валери в предисловии к переводу Виргилия пишет, что слишком точный перевод иногда является худшей изменой автору. Дальше, он говорит о том, что чем неразрывнее поэт связан со своей поэтической стихией, тем менее он поддается переводу. Последнюю мысль можно отнести к Пушкину. Пушкина не только невозможно перевести, по даже дать о нем понятие на иностранном языке.
В статье посвященной переводу Шекспира Борис Пастернак советует переводить просто и, главное, языком свойственным самому переводчику, не задаваясь целью искать какой-нибудь другой «язык». Еще до выхода «Доктора Живаго», два французских журналиста (русские по происхождению) посетили Бориса Леонидовича Пастернака. Они были в восторге от поэта: прощаясь, они спросили его о том, что доставило бы ему удовольствие. По его просьбе, его гости выслали ему «В поисках потерянного времени» Пруста и подписали его на журнал Н.Р.Ф. Таким образом, Б. Л. прочел мой перевод глав из «Подстриженными глазами».
Очевидно, по отношению к прозе Ремизова мой подход к переводу оправдал себя. Поэт и критик Филипп Жакоттэ написал, что прочитанные им тексты в моем переводе помогли ему открыть ремизовский мир. В Розетт дэ Лозанн (октябрь 1955 г.) появилась большая статья Жакоттэ «Страж отверженных», посвященная Ремизову. В ней есть фраза о том, что можно построить целую метафизику на маленьком рассказе из повседневной жизни Ремизова. Рассказы о которых отзывается Жакоттэ, принадлежат к «реальному миру» по теме идущие по линии Достоевского, как например Бурков дом (Крестовые сестры).
Меня очень радовали критические статьи, посвященные Ремизову и его успех. На коктейле Галлимара, Альбер Камю сказал мне, что его глубоко заинтересовали отрывки, прочитанные в журнале Н.Р.Ф. Качество перевода ему тоже понравилось, и он лично помог мне устроить перевод Розанова у того же Галлимара. С этим переводом Розанова у меня связано самое радостное событие в моей жизни переводчика: неожиданный одобрительный отклик — письмо от Стравинского.
Алексею Михайловичу было дорого признание во Франции — стране где он жил и работал, культуру которой он любил — и, тем самым, принятие в европейскую литературу: журнал Н.Р.Ф. читался во всем мире.
Со своей стороны, зарубежная русская критика в это время несколько изменила свое отношение к Ремизову. Возможно, что его позднейшие произведения лучше доходили до читателей, может быть также, что появление имени Ремизова во французской литературной прессе сыграло свою роль, но в последний период жизни А. М. его вновь написанные, или даже прежние произведения стали регулярно печататься на почетном месте русских зарубежных журналов и газет. Критики посвящали Ремизову обстоятельные статьи.
В последний год жизни Алексея Михайловича, в 1956 году, ученые Пушкинского Дома в Ленинграде вспомнили о нем и прислали ему почетное приглашение на чествование памяти «протопопа всея Руси». Для А. М. это было большим и радостным переживанием. С гордостью он показывал пригласительный билет. Последовала переписка с сотрудниками Пушкинского Дома (В. Малышев) и с учеными (Н. Гудзий), продолжавшаяся до самой смерти. Ремизову стали посылать издания и книги по Русской Древней Литературе. Он понимал, что это позднее признание — чисто символическое, но он ценил его и радовался ему.
