Андрей Седых. «Милая дочь и друг» Александра Львовна Толстая 

22 апреля 1910 года, за полгода до своей смерти, Л. Н. Толстой писал своей дочери Саше:
— «Нынче получил твое письмо, милая дочь и друг. И немного прослезился не от страха, не от жалости к тебе или к себе, а от умиления, что хорошо думаешь. Что бы ни было, хотя все вероятия за хорошее, всё на благо. Пожалуйста, почаще пиши и не думай обо мне, а пиши, как дневник, о впечатлениях и мыслях…»

И вот 1 июля 1974 года этой милой дочери и другу, этой «Саше», Александре Львовне Толстой исполняется девяносто лет. Походка стала медленнее, нужно опираться на палку, но все так же живо поблескивают ее голубые, немного смеющиеся глаза. Теперь очки нельзя уже снимать — те самые очки, которые так не любил Лев Николаевич.
— Сними очки, уродство, — говорил он.
Очки, к слову сказать, очень идут к круглому, по-толстовски немного скуластому лицу Александры Львовны («Я — физическая карикатура на отца, только без бороды!»). Когда-то, лет десять назад, она любила немного пожаловаться на здоровье, — ревматизм, и какой-то непорядок с печенью… Этой весной, подготовляя юбилейную статью, я навестил ее на ферме в Валли Коттэдж и, конечно, спросил о здоровье. Александра Львовна даже немного удивилась: нет, жаловаться нельзя, печень в порядке, вот только ходить стало трудно и пальцы что-то не всегда подчиняются — должно быть, артрит. Но жаловаться, в общем, грех, хотя иногда ночью в голову приходят мысли: может быть — рак?
Смеясь, я сказал ей, что в 90 лет она пропустила все сроки для рака. Она развела руками и ответила:
— А все же от какой-то болезни придется умереть…
Но о смерти мы говорили потом, в самом конце нашей длинной беседы, и она сказала, что смерти не боится. И отец не боялся умереть. Только страдать зря не хочется, это ни к чему. Многие люди жаждут смерти только для того, чтобы избавиться от страданий. Смерти не боятся, она приходит избавительницей.
Говорили мы больше о жизни, о ее смысле, о вере в Бога и служении людям, — в этих словах ключ житейской философии Александры Львовны, которая всю жизнь старалась людям служить. И, прежде всего, служить своему отцу. Самым значительным и счастливым периодом своей жизни Александра Львовна считает те немногие годы, которые она провела в духовной близости к Толстому. Годы короткие: Лев Николаевич умер, когда его младшей дочери минуло 24 года. Вот что записано у меня с ее слов и что гораздо более подробно рассказано в ее замечательной книге «Отец»: «Он обнаружил, что я существую, только когда мне минуло 16 лет и когда я начала для него работать. До этого я росла с няньками, гувернантками и учителями, — все мое образование было домашнее, гимназии я никогда не кончила. В 13 лет мне дали очки — я впервые увидела звездное небо. Отец посмотрел из-под своих строго сдвинутых бровей и сказал, что это уродство, и чтобы я очки сняла. Сам он считал себя близоруким, а в действительности был дальнозорким. Поглядите на эту фотографию: я с отцом играю на рояле в четыре руки. Так вот, видите, как он на расстоянии и без очков свободно читает с листа? Фотография эта была сделана, когда мне было лет 17 или 18, и когда я уже по-настоящему работала для отца, переписывала на машинке его неразборчивые рукописи. Писал он длинными, высокими, острыми буквами и очень неразборчиво. Помню первую статью, которую отец дал мне переписать. Я просидела над ней всю ночь, и вся рукопись была в моих слезах, — ничего я не могла разобрать. Расшифровкой рукописей отца в Ясной Поляне были заняты сестра Маша, Таня, мать, А. И. Иванов и я».
Годам к 19 сближение с отцом стало у А. Л. полным, — он уж не мог без нее обходиться, любил подолгу с ней беседовать, вместе работать и вместе гулять… Вот то, чего нет в книге «Отец», и что она когда-то, много лет назад, лично мне рассказала:
—Вся жажда привязанности, которая у меня была, вся сила любви — все это я отдала отцу, и он один для меня существовал. Отец хочет пить — я несусь за водой. Он устал — я отхожу. Все было мелко по сравнению с ним, ничего иного для меня не существовало. Работы было много. Ведь некоторые свои страницы он переписывал и переделывал до тридцати раз! Бывало так: вечером он даст мне большую переписку, и я уже вижу, что не справлюсь. «Уходи спать!» Ухожу, на платье надеваю ночную рубаху.

Отец пожелал спокойной ночи, вышел из комнаты, а я уже за столом. На утро приношу ему готовую работу. «И как это ты сделала?» Эти слова наполняют меня счастьем и награждают за бессонную ночь
В старых рукописях, в ранее напечатанных и теперь забытых газетных статьях, на отдельных клочках бумаги сохранилось в архиве многое из того, что говорила мне Александра Львовна. Приведу несколько таких записей.
«Были у нас с отцом длинные, задушевные беседы. Помню, раз, когда я шла в школу учить ребят, он остановил меня и вдруг спросил:
— Скажи мне, пожалуйста, ты делаешь внутреннее усилие, чтобы встать утром и идти в школу?
Сразу, сгоряча, я ему ответила — нет. А потом говорю: — Я тебе неправду сказала. Конечно, без внутреннего усилия ничего не выходит.
Он посмотрел на меня, улыбнулся из-под своих нависших бровей:
— Тогда это настоящее дело, если требует внутреннего усилия.
Как сейчас помню: был этот разговор в зимний день. Отец вышел на прогулку в полушубке, в валенках».
Все мои беседы с Александрой Львовной носили удивительно беспорядочный характер: так много хотелось узнать, обо всем расспросить; и вопросы мои не вытекали логично один из другого, они были составлены, как мозаика, из разноцветных кусочков. Рассказывает Толстая очень красочно, так, как пишет: сильными, несколько жирными мазками, в высшей степени образно, выразительно и, что особенно важно, правдиво.
Сколько воистину прелестных коротеньких рассказов я от нее слышал! Особенно красочны рассказы периода, когда она была в советской тюрьме или, до этого, на фронте, уполномоченной Красного Креста. Фронт уже разваливался, боев больше не было и следовало возвратиться в Москву. Отрядный комитет устроил в честь отъезжавших прощальный митинг. Председатель комитета сказал витиеватую речь, восхваляя уполномоченную, и закончил ее так:
— Я желаю Александре Львовне счастья, благополучно доехать и прошу вас, товарищи, почтить ее память вставанием!
И все молча встали…
Или что может сравниться с описанием поездки в Ясную Поляну «тетеньки Татьяны Андреевны Кузминской» — сестры Софии Андреевны, той самой, с которой Толстой писал Наташу Ростову. Об этом замечательно рассказано А. Л. в ее книге «Проблески во тьме», но и от нее я как-то слышал этот рассказ, — сестры Берс всегда меня очень интересовали. Тетенька была уже старая, «жалкая, напуганная, так резко выделялась из этой серой, грубой толпы в своей старомодной мантилье и фетровой, маленькой шляпке с каким-то крылышком на голове». Вдруг начали обыскивать пассажиров, требовать, чтобы открыли чемоданы. У тетеньки так тряслись руки, что она никак не могла достать ключ из сумки и, к ужасу племянницы, довольно громко шептала:
— Какой ужас, Саша, ведь это же настоящие разбойники!
В последнем нашем разговоре, совсем недавно, Александра Львовна снова рассказывала о «тетеньке».
— Тетеньку я очень любила. Она была веселая, живая… Очень хорошо ко мне относилась. Мы были очень дружны…
— Она пережила вашу мать?
— София Андреевна умерла первая… Тетенька ее пережила.
И пока Александра Львовна рассказывала мне про тетеньку, я мысленно перечитывал такую знакомую страницу из «Войны и Мира», когда Наташа Ростова вбежала в гостиную, — «черноглазая, с большим ртом, некрасивая, но живая девочка, с своими детскими открытыми плечиками, выскочившими из корсажа от быстрого бега». Эта черноглазая смешливая девочка — и старушка в старомодной мантилье умирающая десятилетия спустя в Ясной Поляне…
Чаще всего разговор возвращался к самому Толстому, — много ли осталось людей, которые видели его, говорили с ним, были близки к Льву Николаевичу?
Александра Львовна сказала мне как-то, что Толстой был очень разносторонний человек, — иногда его слова и действия могли казаться непоследовательными. Известен рассказ о том, как Чертков как-то увидел комара на лбу Л. Н. и убил его ладонью. А Толстой прочел ему целую проповедь: нельзя убивать ничего живого.
— Так что же, — сказал Чертков, — так и по дорожкам ходить нельзя, потому что вы давите каких-то букашек?
И вот Толстой, считавший, что нельзя убивать ни людей, ни животных, как-то на прогулке с дочерью в лесу увидел зайца. Заговорила сразу кровь охотника и, забыв обо всем, он неистово закричал: «Ату его!». Борзой погнал, зайца упустил и с виноватым видом вернулся. «Ну, и слава Богу! — сказал Л. Н. — Что это я?!»
Толстовцев («темных», как их называли в Ясной Поляне) в семье вообще не любили и я заметил, что это сохранилось у Александры Львовны до сих пор. Она объяснила: «у толстовцев было много показного. Блузы, сапоги, строгое вегетарианство, нельзя раздавить букашку, — и они уж думали, что спасаются».
— Толстовцы были вот такие (коротенькое расстояние между двумя пальцами). А Толстой-вот такой! (широко разведенные в обе стороны руки).
И еще А. Л. мне рассказала об отце:
— Он был человеком очень сложным. Наряду с большими вопросами его тревожили иногда пустяки. В Ясной Поляне я создала амбулаторию и по утрам преподавала в местной школе. Моей работе в школе он сочувствовал, а в больницу ходить вдруг запретил: узнал, что туда приходят ко мне лечиться сифилитики.
А с другой стороны вдруг мог рассердиться:
— Что ты в теннис играешь, когда на деревне столько работы?
С каждым годом влияние отца на А. Л. становилось все более значительным и все больше росла между ними духовная близость. В «Дневнике» Л. Н. Толстого за 1908 год есть такая запись: «С Сашей говорил хорошо. Как странно передается — мужчинам ум отца, характер матери, и наоборот».

К этому периоду семейная драма Толстых приняла уже необычайно острую форму и в этом конфликте младшая дочь полностью стала на сторону отца. Только много позже пересмотрела она свое отношение к матери и пришла к заключению, что в основе драмы лежала душевная болезнь Софии Андреевны.
— Когда вы переменили свое отношение?
— Когда я поняла, что она была больна. И ведь, действительно, была она нервно больна. Когда я поняла ее, мы примирились.
Много лет спустя, уже в Америке, в своей книге, так и не вышедшей по-русски, «Я работала для Советов» А. Л. Толстая вспоминала о трагическом конце матери. В ноябре 1919 года в холодном, нетопленном яснополянском доме София Андреевна простудилась — у нее началось воспаление легких. За день до смерти она вызвала дочерей Сашу и Таню:
— Перед смертью я хочу сказать вам, — обратилась к ним София Андреевна, — что я была причиной смерти вашего отца. Он мог бы жить дольше, если бы я его не мучала. Я горько в этом каюсь. Но я всегда любила его и я всегда была ему верной женой…
И Александра Львовна мне еще дополнила этот рассказ о конце матери такой фразой: «Мы друг у друга просили прощения. Когда она умерла, я ей закрыла глаза».
К концу жизни у Льва Николаевича установились крепкие, дружеские отношения с младшей дочерью. Маши и Тани поблизости не было, у каждой была своя жизнь, — в Ясной Поляне оставалась с отцом и больной матерью только Александра Львовна. Она была его секретаршей, переписывала все, что он диктовал на машинке, отвечала на письма. Было два рода писем: те, которые он сам диктовал или говорил в нескольких словах, что надо написать, и другие, на которые он ставил пометку «Б. О.» — без ответа. Но и эти письма сохранялись, шли в архив, над разбором которого в Румянцевском музее Александра Львовна затем проработала долгие годы. Не удивительно, принимая во внимание близость дочери к отцу, что Лев Николаевич назначил ее своей душеприказчицей, по новому завещанию оставил ей все права и просил, чтобы после его смерти она выкупила у матери и у братьев Ясную Поляну и отдала ее крестьянам. Воля его была впоследствии А. Л. выполнена. На это ушли первые два года после смерти Толстого, — все было крайне запутано. Крестьяне получили землю, и когда произошел октябрьский переворот и все именья вокруг горели, они защитили Ясную Поляну от пришлых громил-большевиков, не позволили поджечь именье.
К последнему периоду жизни Л. Н. относится болезнь Александры Львовны, у нее началось воспаление легких в тяжелой форме. Толстой не отходил от постели больной, метавшейся в жару.
— Он держал мою руку, и слезы все время капали на постель. «Папенька, — говорила я, — о чем ты плачешь?». И он уж не мог сдержать рыдания и отходил в глубину комнаты.
Опасались туберкулеза и решено было отправить А. Л. на поправку в Крым. Эти два месяца разлуки были очень тяжелы и для отца, и для дочери. По ее возвращении сотрудничество их возобновилось. В книге «Отец» А. Л. приводит эпизод, имевший место в 1910 году. Как-то, когда она выходила из кабинета с рукописями, Л. Н. остановил ее:
— Саша.
— Да, папа.
— Я хочу тебе сказать, только ты не обижайся, — он тяжело вздохнул. — Я умирать собрался.
Он умер 7 ноября 1910 года. А. Л. до последней минуты находилась на станции Астапово с умиравшим отцом.
Первые два года после смерти Толстого ушли на устройство дел, на откуп земли для крестьян. Потом А. Л. «себя потеряла». Ездила с братьями цыган слушать, побывала за границей и все не знала, что же ей делать. Начавшаяся война 1914 года подсказала правильный путь. Пошла на курсы сестер милосердия, сдала экзамены, получила назначение на фронт… Тут впервые узнала она, что такое человеческие страдания. Приходилось обмывать самые страшные раны, присутствовать на операциях, ухаживать за умирающими и сыпнотифозными. На турецком фронте свирепствовал тиф. «Во всем санитарном поезде из персонала остались в живых только двое — один врач и я», вспоминала Александра Львовна. Потом перебросили на Западный фронт. Тиф, вши, грязь. Газовые атаки, запомнившиеся на всю жизнь… И две Георгиевские медали на груди у «сестрицы», — была представлена к третьей, да не успела получить — началась революция, развал фронта.
Это — не попытка биографического очерка. Для биографии Александры Львовны Толстой нужно написать целую книгу. Достаточно сказать, что А. Л. прожила под советской властью десять лет! С помощью Луначарского А. Л. была назначена чем-то вроде «комиссара» Ясной Поляны, обращенной к тому времени в подобие с.х. коммуны. Была школа, в которой А. Л. преподавала. Двухэтажное здание этой школы было построено под ее наблюдением, и дочь Толстого до сих пор волнуется и спрашивает: «Существует ли школьный дом? Небось, экскурсантам никогда не скажут, кто его строил — имя мое там под запретом, а ведь мы на месте сами все кирпичи делали!». Местные агенты писали в Москву о «гидре контрреволюции», крепившейся в Ясной Поляне, и о школе, где противятся коммунистическому воспитанию. А. Л. быстро почувствовала, что все это рано или поздно кончится крахом… Крах пришел в марте 1920 года, когда ее арестовали по делу «Так-тического центра» С. П. Мельгунова.
По существу, никакого отношения к «Тактическому центру» она не имела, — просто по просьбе Мельгунова предоставила для его заседаний свою квартиру. На процессе прокурор Крыленко — тот самый! — ее допрашивал:
— Гражданка Толстая, какова была ваша роль в «Тактическом центре»?
— Моя роль заключалась в том, что я разогревала самовар для членов «Тактического центра».
— И поили их чаем?
— И поила их чаем.
Приговор: три года заключения в концлагере. Об этой сцене допроса А. Л. вспоминает, между прочим, Солженицын в своем «Архипелаге ГУЛаг» …И вот, эту «заговорщицу», поившую членов Центра чаем, продержали сначала 8 месяцев в тюрьме, а потом еще около года в лагере, который был устроен поблизости от Москвы, в разоренном Новоспасском монастыре. Здесь встретила Толстая удивительных по своему разнообразию людей: проституток и воровок, бывших аристократок, простых крестьянок, неизвестно за что пострадавших… Была дочь губернатора, которая в первый же день объяснила Толстой, «что всюду можно быть счастливой». Была Дунька-одноглазая и проститутка Зина. И была тетя Лиза, кроткая крестьянка, невинно оговоренная, подчинившаяся воле Божией, по духу родная сестра Платону Каратаеву… Обо всем этом замечательно рассказано в книге «Проблески во тьме». Ибо не нужно забывать: Александра Львовна — единстевнная в семье, унаследовавшая в какой-то степени писательский талант отца, автор нескольких очень сильных, отлично написанных книг, без которых не обойдется в будущем ни один исследователь жизни Толстого.
Все же, в конце концов, ее освободили. Она возобновила работу в Ясной Поляне, но часто наезжала в Москву. Постепенно стала ходатайствовать за разных арестованных. Ходила к Калинину, к Менжинскому.
«Однажды, рассказывает она, отправилась я к Менжинскому с Верой Николаевной Фигнер. Когда нас ввели в кабинет обер-чекиста, Менжинский поднялся из-за стола и протянул руку Фигнер: «Вера Николаевна, мы ведь с вами были когда-то товарищами по партии». Фигнер спрятала руку за спину и спокойно ответила:
— Когда-то были товарищами. А теперь — нет».
С Менжинским была у А. Л. другая встреча. Она пришла просить за писателя Ауслендера, который был у Колчака, потом пробрался в Москву, жил нелегально и мечтал выйти из этого тупика.
— У вас нет никого, кто бы мог вам сказать правду, кроме меня, — начала А. Л. свою беседу с Менжинским. Чекист саркастически рассмеялся. А. Л. начала рассказывать о деле, не называя, о ком идет речь. «Дайте слово, что вы его не тронете, и он завтра же придет к вам. Он устал, поставил крест на прошлом и хочет легализировать свое положение».
Полтора часа Менжинский пытался вырвать у А. Л. имя ее подзащитного.
— Дайте слово, — настаивала Толстая, — тогда я назову вам его имя.
В конце концов, Менжинский согласился. Это был страшный злодей, но в те первые годы советской власти злодеи еще не вполне освоились со своей ролью и иногда сдерживали данное слово. При Сталине подобный разговор был бы уже немыслим.
Ходила она — и не раз — к Калинину. Рассказывала ему о том, что творится в тюрьмах и концлагерях. Калинин не верил. Однажды пришла просить за семерых священников, приговоренных к смерти. Долго она говорила, умоляла поднять о них вопрос в ЦК партии. Калинин нервничал, бегал по комнате, курил и вдруг закричал:
— Чего вы меня так мучаете?! Может быть я один-единственный член ЦК, который был против вынесения им смертного приговора!
Так она и осталась на всю свою долгую жизнь ходатаем за обиженных судьбой людей, поборником правды… В конце концов, атмосфера в Москве и в Ясной Поляне стала невыносимой. В 1929 году А. Л. получила разрешение выехать в Японию, читать лекции.
— Вернетесь ли? — спрашивали власть имущие.
Толстая знала, что не вернется, пока будет существовать коммунистическая власть, борьбе с которой она решила посвятить свою жизнь.

В этой борьбе ее неизменной сотрудницей была Татиана Алексеевна Шауфус, женщина необычайной энергии, очень волевая, с которой А. Л. встретилась еще в России. «На похоронах Стаховича» — уточняет она. А. Л. мне как-то сказала, что они даже в тюрьме вместе сидели («за то, что Татиана сказала, что верует в Бога»), но Т. А. Шауфус это отрицает и, думаю, она права. В «Проблесках во тьме» об этой встрече ничего нет. Судьба свела их вторично уже в эмиграции, тогда и был задуман Толстовский Фонд, — при первом же свидании проговорили они об этом целый день и две ночи.
Я знаю, что А. Л. работает над книгой, в которой будет рассказана вся история Толстовского Фонда, — история тридцати лет ее послевоенной жизни. Создателями Фонда была она и Т. А. Шауфус, которые уговорили присоединиться к делу помощи русским людям в эмиграции С. В. Рахманинова, б. российского посла Бахметева, Б. В. Сергиевского и потом много других выдающихся русских и американцев.
Толстовскому Фонду прежде всего нужен был дом, да и Александра Львовна не хотела жить в городе, — ей хотелось иметь сад и огород, где можно было бы выращивать цветы и свои томаты… И здесь судьба ей улыбнулась: она «купила» около Наяка за ОДИН доллар у миссис Эдвардс Харкнесс великолепную ферму с несколькими старыми зданиями. Не знаю, какова реальная стоимость этого имущества, принадлежащего Толстовскому Фонду. Думаю, цифра будет семизначная, — мне говорили — больше миллиона долларов, не считая «Норсинг хома», который Фонду не принадлежит. Себе и Татиане Алексеевне А. Л. оставила небольшой дом у ручейка, — там обе живут в комнатах, увешанных семейными портретами, фотографиями, почетными грамотами, выписанными славянской вязью, среди множества книг, сувениров. Каждая обитательница дома имеет свою половину, а сходятся вместе на кухне, которая служит и столовой. Окна выходят в сад и на цветник и виден луг, на котором пасутся тридцать коров фермы. В солнечные, теплые дни А. Л. еще и сейчас немного работает в саду, но от другого любимого занятия — рыбной ловли, пришлось отказаться.
Через Толстовскую ферму за эти годы прошли тысячи людей, — постоянное ее население сейчас составляет 200 человек. Это, прежде всего, жильцы дома престарелых и хронические больные из «Норсинг Хом», построенного совсем недавно. Нигде не видел я таких удобств для больных и такой чистоты, как в этом доме, который обслуживается профессиональными сестрами и многочисленным штатом служащих. Татиана Алексеевна водила меня из комнаты в комнату, — всюду много воздуха, солнечного света, и это, вероятно, единственное место, где русские хронические больные, в большинстве пожилые люди, могут говорить с медицинским персоналом по-русски, могут слушать по праздникам богослужения, которые передаются из храма преп. Сергия Радонежского. Да разве постройка этого храма женщиной, отец которой был отлучен Синодом от церкви, не является сама по себе чудом?
«Норсинг Хом» стоил ньюйоркскому штату миллионы долларов, но и русские вложили в его сооружение свою лепту, а землю пожертвовал Толстовский Фонд. Мне сказали, что содержание каждого больного в «Норсинг Хом» обходится Социальному Страхованию в 1.400 долларов в месяц, — сами же пациенты ничего не платят, отдают лишь значительную часть своей пенсии.
Т. А. Шауфус потребовала, чтобы я осмотрел библиотеку в 15.000 томов и даже кухню, где в это время работали 6 поваров и поварих и два человека мыли посуду. Обед недавно кончился, но гигантские котлы из нержавеющей стали, в которых готовится суп и овощи, уже были вымыты и начищены до блеска. Кухня эта снабжает пищей всех обитателей Толстовского Центра, — и «Норсинг Хом», и дома для престарелых, и весь персонал. Мы прекрасно пообедали в этот день из «общего котла» …Никогда я не рассказывал этой истории ни Александре Львовне, ни Татиане Алексеевне, но один раз ко мне в редакцию явилась с жалобой старушка, которая ушла из Толстовского Дома. Я спросил, почему она ушла? Ответ был несколько неожиданный:
— Мяса дают слишком много. Не могу съесть. Каждый день — мясо… А я не люблю. Я бы только овощами, да фруктами питалась.
Мясо, на которое жаловалась старушка — свое, коровы на лугу, и 70 поросят в свинарнике. Овощей больше своих нет, не выгодно, слишком дороги рабочие руки. Есть только небольшой огород, на котором сажают помидоры, да клочек земли у дома, — весной А. Л. вскапывает здесь грядки… И кур больше нет, и нет свежих яиц, которыми славилась когда- то ферма. Все покупное, так дешевле.
Это — очень большое хозяйство. Заведует Толстовской фермой и двумя домами для престарелых человек необычайной энергии и отзывчивости, князь Кирилл Владимирович Голицын. А. «Норсинг Хом» находится под управлением другого замечательного человека, Сергея Михайловича Еленевского, сына о. Михаила, который был настоятелем храма Св. Сергия Радонежского на ферме и теперь ушел на покой.
— Сережа фактически вырос и сформировался у нас на ферме, — рассказывала А. Л. Он приехал к нам семилетним мальчиком и с тех пор так и не покидал этого места, ставшего для него родным.

И для Александры Львовны место это как бы вторая Ясная Поляна. Здесь прожита треть жизни, тридцать лет, в землю эту уложено много сил, и надежд, и тревог. «Мне приятно, — говорит она. — Ферма стала уголком России. У нас живут и сюда приезжают русские люди и они чувствуют себя здесь дома».
Но кроме фермы есть еще Толстовский Фонд в Нью-Йорке и есть, если не ошибаюсь, одиннадцать отделений Т. Ф. в разных странах, да еще двенадцать старческих домов, — во Франции, в Германии, в Южной Америке. Руководство Т. Ф. в последние годы лежит всецело на Т. А. Шауфус, у которой есть несколько преданных и опытных сотрудников: неизменно приветливый и энергичный князь Теймураз Константинович Багратион, тот же кн. К. В. Голицын, европейский директор г. Вестерман и Вера Александровна Самсонова, дочь генерала Самсонова. Нелегкая эта задача: Т. А. Шауфус вечно в пути, в Вашингтоне, в Европе, на Ближнем Востоке, в Южной Америке и не даром ее называют «Летучим Голландцем». Громадная переписка, сбор средств, — денег вечно нехватает, — хлопоты и переговоры в Вашингтоне и в Женеве с Верховным Комиссаром по беженским дедам. Тысячи, многие тысячи лю¬дей были привезены в Америку через Толстовский Фонд и нашли здесь новую, достойную жизнь благодаря энергии двух выдающихся женщин.
— Я думаю, — сказал я А. Л., — что Лев Николаевич, если бы был жив, одобрил Вашу работу.
— Думаю, одобрил бы, — твердо ответила А. Л.
Таков очень кратко рассказанный жизненный путь Александры Львовны Толстой, которая отмечает сейчас свое 90-летие. О ней следовало бы написать не статью, а книгу. И, я уверен, будущие историки русской эмиграции эту книгу напишут.

***

Опубликовано в  «Новом Журнале», №115, 1974 

Присоединиться к нам на Facebook