Пускай из моды вытеснен альбом —
Он для меня как дедушка любимый:
Прелестная есть старомодность в нем
И дух любезности — неповторимый?

Не стану предлагать читателю угадать, кто автор приведенных строк. Это не легко, тем более что они принадлежат А.И.Куприну, редко прибегавшему к стихотворной форме. А записаны они в альбоме Марии Самойловны Цетлиной, бережно хранящемся ныне у ее родственницы Ю.В.Гаухман, проживающей в США в Урбона-Шампейне.
Сегодня фамилия Цетлиных многим уже известна, в том числе и читателям журнала «Наше наследие». И тем не менее напомним вкратце историю этой замечательной семьи.
В начале 1900-х годов дочь крупного московского ювелира Мария Тумаркина уехала учиться в Швейцарию, где получила диплом доктора философии. Там же она познакомилась с революционным кружком молодых эсеров, стала активным его участником и по возвращении в Россию была арестована. В то же время в Петропавловской крепости находился один из лидеров социал-демократического движения Н.Д.Авксентьев, и там состоялось бракосочетание Марии Тумаркиной и Авксентьева. Ее вскоре выпустили, а Авксентьев бежал из тюрьмы. Молодая пара уехала за границу, и в 1907 году у них родилась дочь Александра. Брак этот был совершен не столько по любви, сколько по общности идейных и политических интересов, и уже в 1909 году супруги расстались, сохранив самые дружеские и добрые отношения.

А годом позже Мария Самойловна вышла замуж за другого участника швейцарского кружка, М.О.Цетлина. Михаил Осипович, родившийся в благополучной состоятельной семье, бывшей совладелицей чайной фирмы Высоцкого, как и многие молодые люди того времени, с энтузиазмом бросился в революцию, однако наказания избежал, уехал в Швейцарию, где и познакомился со своей будущей женой. В 1917 году, после февральской революции, Цетлины вернулись в Россию, поселились в центре старой Москвы, в Трубниковском переулке, и стали собирать у себя друзей — людей из литературно-художественного мира, устраивать вечера чтений, дискуссий, затягивавшихся иногда до утра. С этих времен и принято отсчитывать историю гостеприимного салона Цетлиных, которому суждено было сыграть важную роль в судьбах русской эмиграции.
Вот что вспоминает И.Эренбург в своей книге «Люди, годы, жизнь»: «В зиму 1917-1918 года в Москве Цетлины собирали у себя поэтов, кормили, поили, время было трудное, и приходили все — от Вячеслава Иванова до Маяковского». Эренбург упоминает также среди гостей Бальмонта, Хлебникова, Цветаеву, Мандельштама. В мемуарах младшей дочери Цетлиных, Ангелины Цетлиной-Доминик, говорится (со слов родителей) об этом периоде как о «самом насыщенном и захватывающем». Сохранилось немало воспоминаний о подобных вечерах.
«Я начал посещать Цетлиных… — пишет Б.К.Зайцев. — Цетлины собирали иногда по вечерам литературную братию. Вот в тот вечер (весной 1918 г. — Н.В.) много народу сидело за большим столом в столовой, очень яркий свет, шум, говор — ужин московский, и средь гама литературных гостей тихий хозяин за всем следит, угощает, подливает вина, успевает с каждым сказать несколько слов — бесшумно все это и приветливо… Нельзя было не ценить тонкого ума, несколько грустного, Михаила Осиповича — его вкуса художественного, преданности литературе, стремления быть как бы в тени…» Зайцев рассказывает, как «читались стихи, вечер тянулся долго, и выйдя из дома Цетлиных на заре, все ощущали себя все еще в прежней художнически-артистической богеме». Через несколько лет тот же Зайцев вспомнит о более поздних временах, когда салон Цетлиных переместился в Париж. «Тут можно было встретить, — пишет он, — Милюкова и Керенского, Бунина (с его женой Верой Николаевной. — Н.В.), Алданова, Авксентьева, Бунакова, Вишняка, Руднева, Шмелева, Тэффи, Ходасевича, позже и Сирина. Тут устраивались наши литературные чтения. Встречались мы теперь часто, и чем дальше шло время, тем прочнее, спокойнее, благожелательнее становились отношения наши…»

«У нас в квартире на улице Фезандери был литературно-политический салон. Родители никогда не причисляли себя к белой эмиграции, оставались верными эсерами, хотя и отошли от активной политической деятельности уже в 1908 г.» — пишет А.М. Цетлина-Доминик. А А.В.Бахрах называл гостеприимный дом Цетлиных «самым утонченным из русских литературных «салонов» Парижа».
«Жили мы не худо, — пишет М.А.Алданов, — не скажу «одной семьей» — это почти всегда преувеличение — но без ссор, довольно дружно; по крайней мере, я сохранил о той поре самое лучшее воспоминание. Были гостеприимные «салоны», были наши кофейни, был не существующий более кабачок в древнем доме на улице Пасси, славившийся устрицами и белым вином. Мы встречались часто, некоторые чуть не каждый день…» Но при этом должен был существовать кто-то, кто бы объединил эту группу людей, собрал их под свое крыло. Таким центром, так же как и в Москве, стала «райская гостиная» (так отозвался о салоне Цетлиных М.Волошин) Цетлиных, их теплый и душевный дом с бесконечными дружескими завтраками и обедами, литературными чтениями и благотворительными вечерами в пользу нуждающихся писателей.
В Америке, куда эмигрировала семья в 1940 году, филантропическая деятельность Цетлиных развернулась особенно широко. Важным событием стало издание «Нового Журнала», основанного Цетлиным и Алдановым. Впоследствии об этом расскажет Р.Б.Гуль. «»Новый Журнал» и я лично должны с любовью вспоминать М.С.Цетлину, сыгравшую большую роль в жизни журнала. Бунин даже назвал как-то энергичную и властную М.С. «как бы хозяйкой журнала».

«В те времена квартира Цетлиных днем функционировала как редакция и книжный склад, где М.С. собственноручно паковала и рассылала свежие номера журналов (кстати, отсюда же отправлялись бесчисленные продуктовые посылки, лекарства, деньги), вечерами же гостиная Цетлиных снова становилась салоном, местом творческих и дружеских встреч». «Когда в 1945 году М.О. скончался, М.С. продолжала начатое им дело издания свободного русского «толстого» журнала, — продолжает Гуль. — А с 1953 по 1958 год в Нью-Йорке, она издавала литературный журнал «Опыты», вышло девять номеров».

*****

Но пора перейти к альбому. Это маленькая книжка, размером 11,5 на 15,5 см. Альбому около восьмидесяти лет, он побывал во многих руках, совершил путешествие из Европы в Америку, и годы оставили заметный след на его внешнем виде. Краски материи, которой обшит переплет, очевидно, муара в прошлом, потускнели и выцвели, а сама ткань, распадающаяся на отдельные нити, поредела и стала похожа на канву для вышивания. Хорошо сохранился лишь золотой обрез. Страниц всего 59, из которых 16 остались не заполненными. Некоторые из них переложены ставшей уже совсем ветхой папиросной бумагой. Записи охватывают период с 1919 по 1960 год, в основном они относятся к 1920-м, парижским, годам.

Начнем с автографов писателей-прозаиков старшего поколения, писателей «бунинско-шмелевско-купринской традиции реализма», — как определяет эту группу Н.Берберова, прибавив: «их термин, не мой». Различные по духу и творческой манере, все трое принадлежали к близкому цетлинскому окружению, и более всех, конечно, Бунин. Упоминание его имени первым закономерно не только потому, что страница с его стихотворным посвящением Марии Самойловне — украшение ее альбома. Еще важнее связь этих двух имен, история долголетних, близких, порой ежедневных отношений. Знакомый, гибкий и энергичный почерк Бунина, с его характерным, похожим на семерку «Т»… Чернила очень яркие, впечатление, что запись совсем свежая. В действительности рукописи Бунина выглядят по-разному. Читая в свое время его письма, я порой не могла разобрать отдельные слова: торопливые, широко разбросанные строчки убегали куда-то в сторону, а позднее, когда Бунин стал сильно и подолгу болеть, рука вообще стала плохо ему повиноваться. Здесь же почерк четок, красив, почти каллиграфичен. Это изумительное стихотворение хорошо известно — оно, возможно, одно из лучших бунинских стихотворений:

В стул ременный богиня садится:
Бледно-рыжее золото кос,
Зелень глаз и трепещущий нос —
В медном зеркале все отразится.
Тонко бархатом риса покрыт
Нежный лик, розовато-телесный,
Каплей нектара, влагой небесной
Блещут серьги, скользя вдоль ланит.
И Улисс говорит: «О Цирцея!
Все прекрасно в тебе: и рука,
Что прически коснулась слегка,
И сияющий локон, и шея!»
А богиня с улыбкой: «Улисс!
Я горжусь лишь плечами своими
Да пушком апельсинным меж ними,
По спине убегающим вниз».
/ Ив.Бунин, 1/14 мая 1920 г., Париж/

А вот Куприн, как было сказано выше, стихов почти не писал и сам говорил: «Я знаю, что мои стихи плохи, я отношусь к ним, как к застольным шуткам». Его четверостишие, приведенное вначале и записанное на оборотной стороне бунинской «Цирцеи», — явно экспромт, но экспромт, безусловно, удачный. Однако в цетлинском альбоме есть еще одна страница с записью писателя: «Ребенок зачатый без любви и мысль задуманная вяло осуждены на гибель». После этого три звездочки и: «1-ый нумер «Окна» появился на свет здоровым и бодрым. Пусть живет! А.Куприн. 4/IV-23.»

Кстати, с этим же альманахом связана другая запись в альбоме, принадлежащая М.И.Ростовцеву. «Милому дому Цетлиных. Из этого «Окна» так радостно смотреть на русский Париж. В этом уюте макет русской милой, радушной… интеллигентной, старой привычной жизни Петербурга. Хотелось бы заглядывать в это красивое окно почаще из сырых сумерек Америки. М.Ростовцев, Париж 14 июля 1923 г.».
В середине альбома, на развернутом листе, — отрывок из повести И.С.Шмелева «Неупиваемая чаша»: «Но весной до тоски тянула душа на родину. Помнил Илья тихие яблочные сады по весне, милую калину, как снегом заметанные черемухи и убранные ягодами раскидистые рябины. Помнил синие колокольчики на лесных полянах, восковые свечечки ладанной любки, малиновые глазки-звездочки липкой смолянки и пушистые георгины, которыми убирают животворящий крест. И снеговые сугробы помнил, вьюжные пути, и ледяные навесы в соснах. Помнил гул осенних лесов, визг и скрип санный в полях и звонкий, и гулкий, как колокол, голос мороза в бревнах. Весенние грозы в светлых полях и ласковую, милую с детства радугу…»
Под текстом — Ив.Шмелев, ниже «Неупиваемая чаша» Гл.VII, слева — 26/13 мая 1927 г. Севр.
Через два года после того, как держал в руках альбом Бунин, заглянул туда его близкий приятель М.А.Алданов. И вот что он написал: «On ne s’imagine pas combiеne d’esprit il faut pour n’etre pas ridicule». И далее по-русски: «После неудачной попытки уронить глубокую мысль рядом со стихами Бунина и рисунком Бурделя отступаю на заранее подготовленные позиции: снисходительность — прерогатива той богини, о которой пишет Иван Алексеевич. М.Алданов. 13.11.22.»

Изящная почтительная запись утонченного человека, обожающего Бунина, любящего и бесконечно уважающего М.С.Цетлину. А.Седых в своих воспоминаниях говорит о внутреннем духовном аристократизме Алданова, подразумевая под этим умение слушать, держать слово, быть пунктуальным и аккуратным в отношениях с людьми, одним словом — «европеизм». Другие, знавшие Алданова, отмечали его благожелательность, поразительную трудоспособность и эрудицию. «Последний джентльмен русской эмиграции» — так, по воспоминаниям Р.Б.Гуля, говорил об Алданове Бунин.
Знакомство Алданова с Цетлиным произошло в 1918 году в беспокойной Одессе, с ее каждодневно меняющейся властью. Бунин познакомился с Цетлиным еще раньше, в Москве. Образовался товарищеский круг, с той поры практически неразлучный. С этих времен Алданов — в самых близких отношениях с Цетлиными, и литературно-издательскими, и дружескими. В конце 1940-х годов, наравне с Цетлиными, хотя сам был почти без средств, Алданов отправлял Бунину денежные переводы, способствовал выходу его книг и выхлопотал ему ежемесячное пособие от одного из американских фабрикантов.

Б.К.Зайцев, человек не менее близкий Цетлиным и их окружению, ограничился краткой строчкой из романа «Золотой узор» — первой крупной вещи, написанной им в эмиграции, с полуавтобиографической, полубеллетристической линией. В образе главной героини Наташи есть черты жены писателя Веры Алексеевны. Сам Зайцев писал, что в романе «довольно ясна религиозно-философская подоплека — некий суд и над революцией, и над тем складом жизни, теми людьми, кто от нее пострадал» («О себе») На альбомном листке: «И в сердце моем крест, и в сердце моем страсть, и с нею я пойду. Бор.Зайцев. «Золотой узор», 14 февр. 1925″.

В 1920-е — начале 1930-х годов в Париже существовало еще одно место встреч русского литературного мира — салон Мережковских. Там собирались по воскресеньям, а наиболее тесный кружок, в тайне от других, еще и в среду. Зинаида Гиппиус и Дмитрий Мережковский — необычная, талантливая и в некотором смысле одиозная пара. «В гостиной Винаверов, в гостиной Цетлиных Мережковские и Бунин были главным украшением…» — вспоминает Нина Берберова. Мережковские играли видную роль в литературной жизни русского Парижа. Легендарное обаяние этих имен привлекало молодых начинающих писателей. По инициативе Мережковского было создано литературное общество «Зеленая лампа», носившее закрытый, элитарный характер, куда участники принимались по определенному списку. Среди постоянных членов «Зеленой лампы» были Бунин, Зайцев, Берберова, Ходасевич, Цетлин, Адамович и другие, не говоря об организаторах общества. Стенографические отчеты собраний печатались в журнале «Новый корабль» (редакторы В.Злобин, Ю.Терапиано и Л.Энгельгардт), но журнал просуществовал только один год, в то время как общество дожило до 1939 года.

З.Н.Гиппиус, известная в русских кругах как человек весьма пристрастный и не самый добрый, по всей вероятности, к Цетлиной относилась сердечно. В альбом ее рукой вписано стихотворение «Ей»:

Всю нежность не тебе ли я
Несу, — но тщетно:
Как тихая Корделия
Ты неответна,
Заря над садом красная,
Но сад вечерен,
И может быть напрасно я
Тебе так верен…

Затем подпись, очень затейливая, и дата: 20-5-22 Париж. Четверостишие Мережковского похоже на экспромт:

Без веры давно, без надежд, без любви,
О, странно-весёлые грезы мои!
Во мраке и сырости старых садов
Унылая яркость последних цветов.

Имена Мережковского и Гиппиус всегда объединяют с именем Владимира Злобина, на котором лежали обязанности как секретаря «Зеленой лампы» (отбор участников, оповещение о заседаниях, сбор средств на найм помещения), так и домашние функции во время воскресных чаепитий в квартире Мережковских на rue du Colonel Bonnet, с интерьером в стиле модерн. В.С.Яновский в своей книге «Поля Елисейские», ехидно отметив, что «заложник Мережковских Злобин подавал чай. Звонили, Злобин отворял дверь», а еще назвав его недоучившимся петербургским мальчиком, упоминает тем не менее его среди влиятельных поэтов. В альбоме Марии Самойловны Злобин тоже оставил стихотворение:

Я не люблю тебя, луна,
Твой свет, безвольно отраженный,
Когда ты зла и холодна,
Мой дух тревожишь полусонный,
Вставай, плыви из-за кустов
На вой собаки неизвестной,
И освещай в ограде тесной
Верхи кладбищенских крестов.
А здесь тебя я не хочу,
Я счастлив радостью земною
И только ясному лучу
Окошко раннее открою
/Вл.Злобин. Париж, 1922./

Вторым лицом после Бунина, на которое распространялись особые заботы и беспокойство Цетлиных, была, пожалуй, Н.А.Тэффи. Талантливой, остроумной, блестящей рассказчице, душе общества, Тэффи, постоянной участнице всех эмигрантских сборищ, литературных вечеров и благотворительных балов, жилось очень нелегко. Хроническая нехватка денег (Тэффи в шутку говорила, что не может завести кошку, потому что нечем будет ее кормить), больное сердце. Постоянно имя Тэффи встречается в переписке жены Бунина Веры Николаевны с Цетлиной, и в одном из писем Веры Николаевны есть короткая фраза, выделенная особым почерком: «На что живет Тэффи — не знаю». В дневнике той же Веры Николаевны, от 22 янв./4 февраля 1922 г., читаем: «От 4 до 6 у Цетлиной «Concert» франц. артистов в пользу Тэффи…». Таких вечеров, сборов средств и посылок из Нью-Йорка было немало. Тэффи записывает в альбом Марии Самойловны посвященное ей лирическое стихотворение:

Поднимались тихие ресницы,
Улыбались тихие глаза…
Если видны на небе зарницы —
Это значит где-нибудь гроза.
Это значит — было или будет,
Или даже может быть сейчас
То, о чем во веки не забудет
Видевший улыбку тихих глаз…
/Тэффи. (Без даты)/

М.О.Цетлин, всю жизнь остававшийся влюбленным в свою жену, записывает в ее альбом следующие, полные пафоса и возвышенного чувства, строчки:

М.С.Ц.

Сияйте, сияйте, сияйте, глаза
Лазурью небес, серафическим светом.
Пусть редко Вас слезы темнят и гроза
Стальным зажигает Вас цветом.
О, милая жизнь, неземная душа,
Без них не могла б ты сказаться без слова.
Не знали бы мы, что живешь ты дыша
Лазурию мира иного.
Ты — раненный жизнью, больной серафим;
Как скудны, как грубы земные селенья!
Лазурью в лазурь, к небесам голубым
Сияют немые моленья…
/Амари. 7 апр. 1922./

Есть продолжение и на обороте страницы:

Одна звезда упала
Сияя сияньем кристалла,
Влажным блеском росинки,
Теплым светом слезинки.
Но пожелать я успел
В тот быстрый миг,
(Словно я тихую песню спел
Иль тайну постиг)
Тебе пожелал я счастья
О, сестра моя!
Тебе пожелал я звездной доли,
О, звезда моя!

Вообще, когда говорили о «салоне» Цетлиных, более всего имели в виду, мне кажется, Марию Самойловну. Она поистине царствовала там. Милый, радушный Михаил Осипович был не так заметен в своей собственной гостиной, он был скромен и избегал публичного чтения, не считая себя большим поэтом. «Стихи мои, кроткие серны, Еле виден ваш след»- писал он.

Мария Самойловна, умная, прекрасно образованная, умела держать себя в обществе, поддерживать и направлять беседу, удивлять присутствующих приглашением новых, интересных людей. Наконец, «она была очень красивой женщиной, и красоту свою сохранила до глубокой старости. Мария Самойловна стала музой для многих…» — пишет А.Седых. Ее лицо, особенно большие выразительные глаза, постоянно привлекали восхищенное внимание художников. Среди поэтических посвящений ей есть одно, авторство которого очень трудно было определить, так как подпись совсем неразборчива, да и над текстом стихотворения, написанного размашистым, небрежным почерком, пришлось посидеть немало. Помог маленький листок бумаги, вложенный в альбом: рукой М.О.Цетлина перечислены и пронумерованы фамилии всех тех, кто оставил в альбоме стихи, записи или рисунки, при этом они сгруппированы по роду занятий — художники, поэты, актеры, музыканты и так далее. Позже список был дополнен (очевидно, это сделала сама Мария Самойловна) именами тех, кто держал альбом в руках уже после смерти М.О.Цетлина. Благодаря этому перечню, по степени исключения, в рубрике «Стихи» я нашла фамилию «Поляков». Еще раз внимательно просмотрев стихотворение, я поняла, что подпись выглядит как «СПоляко…» с длинным росчерком, а автор — Сергей Поляков, будущий известный художник, выступивший в данном случае как поэт. Вот его стихотворение:

М.С.Цетлиной.

Люблю Ваш увлажненный взор
И блеск смеющихся очей —
В них влажность ласковых озер
И песня тихих камышей.
Русалки в черных челноках
Там ткут серебряную сеть —
В душе растет невольный страх,
Что мне их дар не одолеть.
И вот, один на берегу
В тревожном счастье стерегу
Мой сон, готовый улететь.
Томиться дольше не могу.
Ты, сердце вещее, ответь:
Мне плакать надо или петь.
/Париж, 14 марта 1922./

Точно так же, как Полякова, с помощью вкладыша в альбом, удалось «вычислить» и знакомого Цетлиных Михаила Стаховича, который, посвятив Марии Самойловне пространное стихотворение на двух страницах, вообще не оставил подписи, ограничившись датой и местом — Париж, 920 (1920. — Н.В.), 29/16 мая.
В альбоме мы находим записи, сделанные и молодым поколением писателей и литераторов, входивших в кружок Цетлиных. Многие из них были участниками «Союза молодых писателей и поэтов», образованного в 1925 году. Н.Н.Берберову связывали с Цетлиными долголетние дружеские отношения. Когда Берберова и Ходасевич оказались в Париже, многие из тех, кто впоследствии составили их круг, литературный мир русского Парижа, уже находились там. «Кое-кто из берлинских и московских друзей уже вел здесь (в Париже. — Н.В.) в это время оседлую жизнь… Зайцевы раскинули свой добротный быт, бедный, но прочный; Цетлины, еще до войны имевшие в Париже квартиру, обрастали мирным семейным уютом», — пишет Берберова. Нина Николаевна говорит о Цетлиных с неизменной сердечностью и благодарностью. «М.С.Цетлина, мой давний друг (как и муж ее, Михаил Осипович, умерший в 1946 году) — читаем мы уже в другом месте «Курсива», где Берберова описывает свой переезд в Америку в ноябре 1950 года, — написала мне за месяц до этого, чтобы я остановилась у нее. Она тогда жила в гостинице, где занимала небольшую квартиру, там же она сняла комнату и мне. Р.Б. Гуль привез меня с парохода прямо к ней… Мария Самойловна по старой (московско-парижской) привычке и тут устраивала вечера, то есть сборища, где бывала перемешана публика литературная с вовсе не литературной». Стихотворение, записанное Берберовой в альбом, относится к парижскому периоду:

Хранят платок, иль прядь волос,
Или письмо, или кольцо,
А я, — пусть Бог простит, — унес
В своей душе твое лицо.

Живи теперь в моей груди
Всегда чиста, всегда светла,
В часы ночные береди
Мой мозг, а сердце жги дотла.

И в шуме праздном праздных дней
Воспоминаньем, как иглой,
Прощай меня. И будь моей,
Всегда моей, всегда со мной.
/Нина Берберова. Париж. 23.VII.26/

По признанию автора посвящения, для нее и Ходасевича с 1926 года начались «годы расцвета парижской литературной жизни. Было три газеты, был наш журнал «Новый дом», салоны Цетлиных и Винаверов, дом Мережковских, «Зеленая лампа», Союз поэтов…»
Той же датой, 23 июля 1926, при совместном посещении салона Цетлиных, помечено и записанное в альбоме Ходасевичем его стихотворение «Слепой»:

Палкой щупая дорогу,
Наугад идет слепой,
Осторожно ставит ногу
И бормочет сам с собой.
А на бельмах у слепого
Целый мир отображен:
Дом, лужок, забор, корова,
Клочья неба голубого, —
Все, чего не видит он.
/Владислав Ходасевич. Париж, 23 июля 1926./

Из книги Берберовой мы узнаем о знакомстве Ходасевича с Цетлиными. Перед отъездом в эмиграцию Ходасевич, по просьбе Нины Николаевны, написал на листе картона памятные даты своих детства и молодости. После цифры «1918» упоминаются вечера у Цетлиных. В тот год Ходасевич не раз читал в их салоне только что написанное. «25-28 января 1918. Впервые читал на вечере у Цетлиных под «бурные» восторги Вяч.Иванова (с воздеванием рук)… Один из самых напряженных дней в моей жизни. 28 янв. Только отделал», — пишет Ходасевич. 25.III-17.IV.1918 — еще одно свидетельство поэта: насилу выдавил из себя для альманаха Цетлиных стихотворение «По бульварам».
В доме Цетлиных Ходасевич впервые прочел свои «Соррентинские фотографии». Первые 17 стихов были написаны в марте 1925 года в Саарове, под Берлином, где Ходасевич и Берберова гостили у М.Горького; остальные позже, в феврале 1926-го. Ходасевич записывает: «Кончил 27 февраля 1926, чтобы читать у Цетлиных (обещал)…». То, что чтения состоялись, подтверждает Берберова.
В цетлинском альбоме Ходасевич записал еще одно стихотворение. Это произошло 26 августа 1926 года. Стихотворение так и называется — «В альбом». Оно не было напечатано ни в одном из сборников сочинений Ходасевича и представляет собой поэтому первую публикацию.

Когда б лазоревые крылья
Мне пристегнуть к своим плечам
И эдак взвиться без усилья
Для удовольствья милых дам
И как из рога изобилья
На них с неведомых планет
Просыпать розовый букет, —
Тогда б, наверно, я по праву
Снискал себе любовь и славу,
Мой обольстительный портрет
Желала б каждая обрамить,
Перо из крыл или сонет
Просила б каждая на память,
А я порхал бы между них,
Румян и весел, как жених.
Все говорили б: «Как приятно:
Сидел, сидел — да и взлетел,
Не навсегда, не безвозвратно, —
А порх-порх-порх — да и обратно.
Всему же должен быть предел:
Взлетел — и сел, взлетел — и сел.
/Владислав Ходасевич. 1926, 26 августа./

Среди талантливых людей, умных и интересных собеседников, которые перебывали в гостиной Цетлиных, особо выделялся М.А.Осоргин. Его любили все — за ровный и веселый нрав, доброжелательность, постоянное желание помочь в беде. Вот как описывает свою встречу с ним В.С.Яновский: «Светлый, с русыми, гладкими волосами шведа или помора, это был один из немногих русских джентльменов в Париже… Как это объяснить, что среди нас было так мало порядочных людей? Умных и талантливых — хоть отбавляй! Старая Русь, новый Союз, эмиграция переполнены выдающимися личностями. А вот приличных, воспитанных душ мало». Сделав скидку на присущую Яновскому необъективность по отношению к своим товарищам и коллегам, охотно согласимся с ним в его характеристике Осоргина. Сохранилась переписка Осоргина с друзьями в период оккупации Франции, (перед приходом немцев Осоргину удалось попасть в городок Шабри, находившийся на нейтральной, не оккупированной территории), в которой он спрашивал у каждого о состоянии денежных дел и сам, сидя без гроша и на картошке, умудрялся «что-нибудь да придумать, хоть пустячок», чтобы помочь. За полтора года Осоргин и его жена организовали отправку 200 посылок самым разным нуждающимся людям, в том числе в лагеря. «В этом, собственно, да еще в переписке, вся наша жизнь и заключается», — пишет Осоргин в Париж П.С.Иванову. Сам же он при этом никогда не получал субсидий от общественных организаций.

«…Внимательный, снисходительно-добрый и часто иронический, а порой умеющий и посмеяться» Михаил Осоргин оставил в альбоме Цетлиной рисунок, где Осоргин изображает себя вихрастым мальчишкой в коротких штанах и огромных башмаках, стоящим у могилы с вечным огнем, и шутливое стихотворение под названием «Le Fils du Sоldat Inconnu»:

Мать моя была этуаль,
Отец мой — прохожий воин.
Не он ли на Place d’l’toile
Под аркой спать удостоен?
Затем, пониже строкою —
Грубое слово, дата
И росчерк детской рукою:
«Сын Неизвестного Солдата».
/Мих.Осоргин 24.2.25. Paris.,

Альбом Цетлиных отмечен и известнейшим именем М.Л.Гофмана, человека знаменитого, прежде всего своими работами и исследованиями о Пушкине. Страница со стихотворным посланием Цетлиной отличается от прочих, сделанных порой небрежно, размашисто, как бы наспех. Стихотворение Гофмана — изящное, элегическое по настроению, записано красиво, тонким, нервным почерком:

Все мы случайные прохожие,
Но наши встречи неслучайны.
И нам порой на бездорожии
Горит огонь необычайный.
И между ложью и соблазнами
Любовью вспыхнут наши речи.
И, расходясь путями разными,
В душе уносим память встречи.
/МодГофман, 1.XII.1922 Париж./

Есть в альбоме еще одно поэтическое имя — это В.Л.Корвин-Пиотровский, и стихи, записанные им, относятся к более поздним временам — американскому периоду жизни Цетлиной (Михаила Осиповича давно уже не было в живых). В литературных кругах Корвина-Пиотровского считали одаренным поэтом, но широкого признания он не получил. Отчасти причину этому объясняет Ю.К.Терапиано, причисляющий Корвина более к берлинской группе поэтов, а с переездом в Париж «пришедшемся там не ко двору». Вот его стихи:

Не первым вздохом, не свиданьем,
Не наготой покорных плеч —
Мы счастье мерим после встреч
От них оставшимся страданьем.
Мы счастьем, может быть, зовем
Лишь безнадежный плач о нем…
/Вл.Корвин-Пиотровский 2.V.60 Paris./

Духовная и интеллектуальная атмосфера салона Цетлиных неизменно привлекала и художников, бывших здесь частыми гостями. Среди них, самые близкие и любимые хозяевами — Н.С.Гончарова и М.Ф.Ларионов. Старшая дочь Марии Самойловны Александра (в семье ее называли Шурочкой) в Париже училась живописи у Гончаровой. Связь двух семей была самая крепкая и дружеская. Гончаровой принадлежит оформление сборника стихов М.Цетлина «Прозрачные тени. Образы». Цетлин, в свою очередь, посвятил Гончаровой и Ларионову два стихотворения.

Открывает альбом рисунок Ларионова, напоминающий фрагмент рыцарского головного убора. Рисунок, сделанный тонким пером, оттенен розовой карандашной подцветкой. Ларионов назвал зарисовку «Театральная маска», а выше обозначил свои инициалы «M.L.» «Чудесная пара из кафе Ле пети Сэн-Бенуа и Цетлины часто бывали друг у друга, вместе развлекались, встречали праздники. Ангелина Цетлина-Доминик вспоминает встречу Нового, 1923 года, на которой Ларионов играл роль Деда Мороза. Всякие розыгрыши и веселые забавы вообще были присущи характеру художника, бывшего когда-то, еще в 1910-е годы, в Москве одним из инициаторов выставки «Ослиный хвост». Все, кто его знал, вспоминают о том, как он любил шутить и озорничать. Вот что пишет Нина Берберова: «…Ларионов до старости сохранил в характере и поведении озорство, черту, бывшую традицией футуризма… Ларионов был озорником и таковым прожил свою долгую жизнь. Всегда он что-то придумывал, иногда — с хитрой улыбкой, иногда — захлебываясь от удовольствия и часто — назло кому-нибудь».
Обратим внимание на одну из альбомных страниц, разделенных пополам. На одной половине — окончание стихотворения Ходасевича «В альбом», о котором шла речь выше; на другой — три четверостишия с надписью «Посвящается А.А. 1921». Вот оно:

Горошек прелестный, изящный и скромный,
Средь травки зеленой и тонких кустов,
Растет возвышаясь в колючках укромный,
Маня переливом разных цветов.
Малиновой лентой в косе золотистой
Горит, и мне мнится наш север и рожь…
И хочется звонко ему засмеяться,
Малиновым смехом в зеленых мечтах,
И с ласкою нежной к нему прикасаться,
Как синие струйки в его лепестках.
Подпись — Н.Г. 1922.

Это стихотворение, посвященное А.А. (Александре Авксентьевой), было написано, когда Шурочке шел пятнадцатый год. Наталья Сергеевна, старый друг семьи Цетлиных, очень любила свою ученицу, считала ее талантливым и серьезным художником, гордилась ее успехами. В альбоме два прелестных натюрморта Гончаровой. Это работы из серии знаменитых гончаровских цветов и букетов: на фоне алого настенного коврика — кувшин с ярко-оранжевыми ноготками, стоящий на черной поверхности стола, рядом с кувшином — такой же формы чаша и открытка с надписью: N.Gontcharova. На другом рисунке — круглая ваза с цветами, похожими на астры или хризантемы, снова те же сочные цвета — красный, темно-розовый, ярко-зеленый. Рисунок полон света и жизни. Он не подписан, но автор с его мягкой особенной манерой, теплым колоритом угадывается безошибочно.

Встреча Натальи Сергеевны и Шурочки Авксентьевой состоялась, очевидно, в 1913-1914 годах. Тогда Гончарова была приглашена в Париж Дягилевым для оформления балета «Золотой петушок» в его «Русских сезонах». С этого момента началась дружба между замечательной русской художницей и начинающей — дружба, прервавшаяся лишь со смертью Гончаровой в 1962 году. Александра Авксентьева занималась в парижской студии Василия Шухаева и Александра Яковлева, затем поступила в Высшую школу декоративных искусств и, наконец, брала частные уроки у Гончаровой, которая еще в ранних работах Шурочки увидела их скромное очарование, столь характерное для русского пейзажа. Не случайно в стихотворении, посвященном ей, которое приведено выше, Гончарова говорит о сини василька, золоте ржи, голубизне неба… А позднее, оценивая зрелые работы своей ученицы, — о «прелести и ясности натюрморта, выразительности портрета, каком-то эпическим чувстве композиции, большом совершенстве и основательном знании и понимании рисунка… Один из нью-йоркских критиков заметил, что в своих работах она «превращает обыденное в прекрасное». В альбоме матери Александра Николаевна рисует акварелью натюрморт: голубая круглая ваза с желтыми, сиреневыми и красными цветами. Стол покрыт розовой скатертью, на нем раскрытая книга, ниже подпись А.Р. — Александра Прегель.
Многие художники, входившие в группу «Мир искусства» и впоследствии переселившиеся в Париж, тоже посещали салон Цетлиных. С начала 1920-х годов в Париже жили и работали С.А.Сорин, А.Е.Яковлев, Д.С.Стеллецкий (он оказался в Париже раньше других — в 1914 г.), Г.К.Лукомский. Сориным в альбоме оставлена акварельная зарисовка: густо-синее небо, морской берег, стоящее на горе белое здание; его глухие стены с крошечными отверстиями-окошками напоминают по архитектуре мавританскую крепость. Определить, изображено ли художником реальное место, или это фантазия, не представляется возможным, скорее всего, второе. Рисунок подписан: Paris, le 6 (месяц неразборчив) 27.S.S.

А.Е.Яковлев, тяготевший к народному творчеству и персонажам русских народных сказок, изобразил красочную жар-птицу. И хотя рисунок выполнен в черно-белых тонах, он образен и фантастичен. Под рисунком подпись: A.Jacovleff,1920. Яковлев был знаком с Цетлиными еще в России, ему принадлежит портрет Марии Самойловны, написанный в начале 1917 года.
На развернутой странице альбома — жанровая сцена: скачущие всадники, вооруженные луками и стрелами. Вздыбленные лошади, примятая трава, позы седоков выразительно передают картину нашествия, атаки. Одеяние и островерхие шапки воинов делают их похожими на азиатских завоевателей. Тема характерна для художника, увлекающегося древнерусскими и историческими мотивами.
В 1900-1906 годах Стеллецкий исполнил и сопроводил рукописным текстом иллюстрации к «Слову о полку Игореве», которые приобретены Третьяковской галереей. Рисунок в альбоме, может быть — один из эскизов, он сделан акварелью в резких зелено-синих тонах. На странице слева написано: Paris le 27 oct. 1919, справа подпись — D.Stelletsky.
В альбоме есть рисунок, сочетающий в себе действительное и вымышленное. Он имеет название — «Воспоминание о Петербурге». Зарисовка, сделанная карандашом, принадлежит Г.К.Лукомскому. Его подпись — Лукомский — еле видна в правом углу страницы. Художник уехал из России в 1920 году, и со временем в его памяти, очевидно, стерлись картины и приметы города, который он и не очень хорошо знал, ибо провел там не более трех лет, когда занимался в подготовительных классах живописи и позже, в 1917 году, став руководителем работ по описи и реставрации памятников Царского Села. Рисунок сделан по памяти: в него попали разные места и здания Петербурга : слева — фрагмент портика Исаакиевского собора, справа — Александрийский столп, здание Петропавловской крепости заслонено видом Английской набережной. Однако все это и жанровая сцена на первом плане чудесно воссоздают облик города.

Чаще других в доме Цетлиных бывал выдающийся мексиканский художник Диего Ривера, проживший в Европе, почти все время в Париже, с 1907 по 1921 год. О встречах с ним рассказывает И.Эренбург в книге «Люди, годы, жизнь»: «Это была эпоха «Ротонды» самого популярного в художнической среде кафе — генерального штаба «разноязычных чудаков» или «обормотов», поэтов и художников, из которых некоторые впоследствии стали знаменитыми… Я встретил в «Ротонде» людей, сыгравших крупную роль в моей жизни… Конечно, внешне «Ротонда» выглядела достаточно живописно: и смесь племен, и голод, и споры, и отверженность (признание современников пришло, как всегда, с опозданием)». И далее: » В начале 1910-х годов женой Риверы была русская художница А.П.Белова, петербуржанка с голубыми глазами, светлыми волосами, по северному сдержанная… Она мне напоминала куда больше девушек, которых я встречал в Москве на «явках», чем посетительница «Ротонды». Ангелина (о гравюре которой в цетлинском альбоме мы скажем позже. — Н.В.) обладала сильной волей и хорошим характером, это ей помогало с терпением, воистину ангельским, переносить приступы гнева и веселья буйного Диего», — пишет Эренбург. Множество интересных воспоминаний оставляет о Диего Ривере художница М.Б.Стебельская-Воробьева, известная (с легкой руки М.Горького) под именем Маревна. В 1917 году Ривера, давно знакомый с Маревной, неожиданно увлекся ею. «Характеры у них были сходные — вспыльчивые, ребячливые, чувствительные. Два года спустя у Маревны родилась дочь Марика…»- рассказывает Эренбург. А вот что вспоминает Маревна: «…У Цетлиных <…> Ривера чувствует себя как дома, сидя весело (бойко) за столом, медленно жуя и произнося длинные, очень интересные речи, ораторствуя…». И далее, на другой странице: «Диего был без ума от русского балета, он проводил вечера с нами — коллегами — в кафе или у Цетлиных». Между Маревной и М.С.Цетлиной была известная конфронтация. Мария Самойловна не признавала Маревну и, будучи на стороне Ангелины, приглашала к себе Риверу всегда с ней. Маревна, со своей стороны, тоже не жаловала «меценатку», но, упрекая Риверу в приверженности к семье Цетлиных, в ответ слышала: «Я не могу там не бывать. Она покупает мои картины… Игнорировать таких светских дам нельзя…» Маревна, кстати, упоминает о том, что Цетлина приобретала работы Риверы, и о том, что он писал ее большой портрет. Диего Ривере принадлежит также карандашный портрет юной Александры Авксентьевой: прелестное, с нежным овалом, лицо; большие задумчивые глаза, пушистые толстые косы переброшены на грудь.
В альбоме Цетлиных мы видим скромный натюрморт: горшок с цветами, рядом — два лимона и яблоко. Почти незаметно прочерчены контуры стены, окна и стола, накрытого белой скатертью. Рисунок выполнен акварельными красками — розовой, желтой, зеленовато-голубой. Глядя на этот букет, на его мягкий колорит, трудно представить себе, что он сделан не тонкой женской рукой, а могучим гигантом, бородачом Диего, который позднее заявит о себе созданием монументальных фресок и фантастических мозаик. Однако авторство художника подтверждается подписью художника: A Maria Samuelowna, D.M.R. hommage respectueu.
Через несколько страниц — гравюра с изображением Эйфелевой башни и вида на бульвар Трокадеро. Автор — Ангелина Белова. Датировка выглядит несколько странно: 17 августа 30 января 1920 г. Далее идет текст: Дорогой Марии Самойловне с искренней нежностью. И подпись — Ангелина Белова.
Предмет гордости цетлинского альбома составляет, несомненно, рисунок Бурделя. Он сделан на развернутой странице, слева, в круглой раме, — рука, ниже подпись: destin de la main du sculpteur. Справа — … mon monogramme et l’amitie, и под виньеткой подпись — Antoine Bourdelle. Рисунок содержит некий знак, который предположительно можно отнести к масонскому символу. Сведений об отношениях и встречах французского художника с Цетлиными найти не удалось, но факт знакомства подтверждается дважды: рисунком в альбоме с подписью «Antoine Bourdelle» и его работой — «Бронзовый бюст Марии Самойловны Антуана Бурделя… большого друга семьи, подарок музею от Александры и Бориса Прегелей».

И, наконец, два рисунка, принадлежащих к американскому периоду жизни Цетлиных. Один из них — мужская фигура с устремленной ввысь головой, являющая собой порыв, экспрессию, — сделан художником Сергеем Ивановым. Надпись наверху: Другу Марии Самойловне Цетлин. Подпись: Serge Ivanoff. 3 mars 1960. New Jork. Другой — лист с неровными краями — вложен в альбом, его автор Наталья Кодрянская. Кажется, что рисунок сделан детской рукой: стол на 4-х ножках, два стула. На одном из них сидит женщина в черном платье, ее правая рука в гипсе, на котором написано «разбила». Внизу слева посвящение: «Моему дорогому, моему милому, моему апельсиному (между «но» и «му» вставлено «во» — получилось «апельсиновому». — Н.В.). Нат. Кодрянская». А в правом углу — Н.К. 1956.
В 1922 году Московский Художественный театр отправился в свое первое зарубежное турне по Западной Европе и Америке. Гастроли в Париже длились с 1 по 24 декабря 1922 года. С этими сроками совпадают записи К.С.Станиславского и О.Л.Книппер-Чеховой в альбоме М.С.Цетлиной. Мхатовцы привезли в Париж три спектакля: «Царь Федор Иоаннович» А.К.Толстого, «На дне» Горького и чеховский «Вишневый сад». Играли на двух сценах в театре «Елисейские Поля» (директор Жак Эберто, он же импрессарио МХТ) и «Le vieux colombier» (директор Жак Копо). Начавшись с колоссального успеха после премьеры «Царя Федора», с восторженного признания прессы, спектакли далее шли неровно, частично с малыми сборами. Станиславский жаловался, что Париж трудно завоевать. Но после «Вишневого сада» снова пришел успех, прекрасные отзывы и публики, и критики, и коллег-актеров.

На спектакли МХТ приходило много русских. Не будем забывать — шел 1922 год, эмиграция в самом начале. Интерес к оставленной России, жадное внимание к ее новостям — и политическим, и культурным — очень велики. Об этом событии подробно пишет в своем дневнике летописец жизни русского Парижа В.Н.Бунина: «…как раз в этот день театр приветствовал художественников и, конечно, весь русский Париж был там (4 декабря)». Следующая ее запись относится к 18 декабря, но речь идет о вечере, состоявшемся двумя или тремя днями раньше: «18 декабря. Встреча с художественниками удалась как нельзя лучше. В театре было очень хорошо. Народу было битком полно.» После спектакля состоялся прием у Цетлиных (очевидно, именно в этот вечер Станиславский и Книппер познакомились с Цетлиными. — Н.В.)… «Приехали мы к Цетлиным одни из первых… Когда приехали все артисты, хозяйка пригласила к столу. Книппер часто подходила к нам, шутила с Яном. Вообще все артисты были очень любезны… Говорили речи и все на тему, что Художественный театр выше всего, а их главная заслуга — что его сохранили… Потом стали уговаривать ехать в Халь есть луковый суп… Поехали: Станиславский, Гончарова, Ларионов, Книппер, Москвин, Маршак, еще кто-то и мы. Мы сели в такси со Станиславским, Гончаровой, Ларионовым и отбились от прочих. Долго бродили по пробуждающемуся Халю».
«24 декабря состоялся последний прощальный сборный спектакль. В этот же вечер, накануне Рождества, большая часть труппы была приглашена в богатый эмигрантский дом, — пишет В.В.Шверубович, — кажется, фамилия приглашающих была Браиловские, а может быть, я и путаю. Там было самое разнообразное общество… и конечно, русские эмигранты». Заманчиво было бы предположить, что Шверубович действительно перепутал фамилию, имея в виду дом Цетлиных, снова устроивших у себя прием, но, к сожалению, эту гипотезу опровергает Бунина. В дневнике 26 декабря она пишет: «Получили билеты на вечер Художественного театра в каком-то частном доме… Зала небольшая, набита до отказа… После вечера хозяйка пригласила ужинать… С нами сидела Книппер…» Ясно, что вечер был не у Цетлиных, иначе Бунина, близкая приятельница Марии Самойловны, вместо безличных слов «в каком-то частном доме» назвала бы имя своих друзей.
Записи Станиславского и Книппер-Чеховой в цетлинском альбоме помечены 24 декабря, накануне отъезда. Скорее всего, в этот день артисты нанесли визит новым знакомым, поздравили их с Рождеством, оставив на память несколько теплых благодарных слов. «Буду всегда помнить Париж, 1922 год — декабрь — гастроли нашего театра и всех друзей, которые так тепло нас принимали и вместе с нами волновались за русское искусство», — пишет Станиславский, добавив дату: «1922-24, XII Париж». А О.Л.Книппер записывает следующее: «»Искусство — самое верное убежище, куда мы можем уйти от окружающего мира, но и слиться с этим миром мы всего вернее можем через искусство» (Гёте). Никогда не забуду безумных дней в Париже в декабре 1922 г. Ольга Книппер-Чехова».

Среди тех, кто посещал салон Цетлиных и оставил в альбоме свою запись, были и музыканты: композитор А.Т.Гречанинов и пианист А.К.Боровский. Гречанинов был знаком с Цетлиными еще с московских времен, бывал в их особняке на Поварской, участвуя в литературно-музыкальных вечерах. К этому времени он уже закончил Московскую и Петербургскую консерватории, в последней был учеником Н.А.Римского-Корсакова по классу композиции. На странице альбома две нотные строчки, между которыми слова — Край ты мой, родимый край! Какому произведению композитора они принадлежат, определить не удалось. Подпись — A.Gretchaninoff, даты нет.
Запись Боровского разгадать трудно, она явно имеет какой-то подтекст. Над нотной строкой под пометой а) написано: из Римскаго! Под пометой б) идет текст на латыни: Coniugatio hominis et femicae (?) consortium omnis vitae est… Далее — Пианист — он же «юрист» А.Боровский. Ниже — 26 марта 1923 г., еще ниже — расшифровка пунктов а) и б): а)Корсакова, б)Права.
Салон Цетлиных, носивший в начале своего существования характер литературно-художественного кружка, как уже упоминалось, в эмиграции приобрел и политическую направленность. Все чаще поднимались при встречах политические проблемы, происходили бурные споры, сталкивались разные мнения, и не удивительно, что многие известные еще в России политические деятели, — кадеты, эсеры, участники белого движения, — ушедшие в Париже в издательскую и журналистскую работу, были постоянными посетителями вечеров в доме Цетлиных.
Среди них в первую очередь нужно упомянуть П.Н.Милюкова. Цетлиных и Милюкова связывали общие издательские дела и просто приятельские отношения, хотя они стояли на разных политических позициях. Милюков, один из лидеров партии кадетов, был сторонником конституционной монархии, Цетлины же еще с дореволюционных времен принадлежали к партии эсеров, социалистов-революционеров. На одной из страниц цетлинского альбома, перевернутой вверх (может быть, Милюков не обратил на это внимание, или торопился, или просто озорничал), — стихотворение, посвящение Марии Самойловне. Вот оно: Entre homes tout est permis (эта строчка — в качестве эпиграфа). Далее следует текст, в котором есть доля и комплимента, и шутливого упрека:

Не знаю, Вы жалеете ль о том,
Что не бросаю я «Венере» нежных взоров,
Что пред «Мадонной» не лежу ничком, —
Что стиль поэзии сменился стилем споров.
Но как мне быть, когда цевницу Музы
На острый меч войны решили Вы сменить?
Вы разбиваете пленительные узы
И сами рвете золотую нить!
Смущенного Дидро когда-то Катерина
Утешила: entre hommes tout est permis:
Пусть так, пусть будет спор у нас «между людьми»:
Вы «человек»,.. но все же, не «мущина»!
Протест напрасен: пленник покоренный,
Я все ж у Ваших ног, хоть песни не пою.
Сражен навек в словесном я бою,
И черный мрак царит в душе моей смятенной…
/П.Милюков, 16 сентября, 1922, в день разлуки без свиданья,
М.С.Цетлин — на прощанье./

Легко можно себе представить, какие «словесные» сражения и жаркие споры происходили между Марией Самойловной, которая, по словам В.Н.Буниной, была «очень заряжена. В ней сидит политик», и спокойным, сдержанным, но твердо стоявшим на своих принципах лидером кадетской партии Милюковым. Видимо, разгар этих полемических бесед пришелся на весну и лето 1922-го, когда в силу обстоятельств Милюков жил у Цетлиных. Несходные политические события совсем не мешали им быть в дружеских отношениях, часто встречаться — и не только по делам. Павел Николаевич был человеком блестящего образования и разносторонних интересов. Страстный библиофил, меломан, скрипач-любитель — так вспоминают о нем его друзья и коллеги. Ангелина Цетлина вспоминает, что в 1939 году видела Милюкова не раз на даче Цетлиных в Севре.

Таким же частым гостем Цетлиных был М.В.Вишняк — известная и значительная фигура русского зарубежья. Помимо общих политических воззрений (и Цетлины, и Вишняк принадлежали к партии эсеров) их связывал одинаково трудный путь в послереволюционной России. Вишняк так же, как и Мария Самойловна, испытал участь арестанта и ссыльного, а затем, в Париже, занимался литературно-издательским делом. В «Современных Записках», где сотрудничал Вишняк, Цетлин заведовал отделом поэзии, там постоянно публиковались его стихи и рецензии. К нему, одному из первых, обратилась за помощью и содействием редакция нового журнала, «считая себя в этой области недостаточно компетентными», — пишет Вишняк. Встречались они семейно и в других домах, на общих эмигрантских торжествах и литературных вечерах. В.Н.Бунина, описывая очередное событие, перечисляя гостей, почти всегда, наравне с Цетлиными, упоминает и Вишняков. В альбоме Марии Самойловны М.В.Вишняк записывает стихотворное послание:

«В альбом М. и М. Цетлин
…И мне Марии имя близко.
Пред Amari ж я преклоняюсь низко:
В начале бы amo, amas, amat —
В конце же был… mari, Марии давний мат.
Так в четвертном союзе
Четыре «М», как в бильярдной лузе,
Пребудем верны мы совету и любви:
Марк, Amari и наши две Marie.
/ М.Вишняк. Париж, 3.III.1925 г./

Называя имена литераторов, оставивших свои стихи или записи в альбоме Цетлиной, я намеренно до сих пор не упомянула о С.Ю.Прегель, талантливом поэте и человеке необыкновенной доброты и отзывчивости. Ей суждено было не только снискать симпатии, любовь и благодарность многих литераторов-эмигрантов, осевших в Париже, но и сыграть благотворную роль в судьбе дочери Марии Самойловны — Шурочки Авксентьевой. В 1932 году, когда С.Ю.Прегель переехала из Берлина в Париж, она быстро вошла в круг Цетлиных и подружилась с ними. Как-то, уже в 1937 году, когда в доме Цетлиных был устроен литературный вечер Софьи Юльевны, она привела с собой брата Бориса. Вскоре Александра Николаевна вышла за него замуж и стала А.Н.Прегель. Последующие годы только укрепили так счастливо начавшуюся дружбу Софьи Юльевны с новой семьей ее брата. Именно по этой причине здесь объединено ее имя с кланом Цетлиных. Вслед за ними Софья Юльевна тоже в начале войны уехала в Америку, но в 1950 году снова вернулась в Париж. На одной из последних страниц альбома мы видим стихотворение, подписанное София Прегель:

Марии Самойловне Цетлин. В альбом.

Сельский отдых, милые резвушки,
Взор лукавый с грустью незнаком, —
Так писал Василий Львович Пушкин
Ветреной красавице в альбом.
Комплимент старинный, тонкий, в меру
Был наперчен. Злость его легка.
Над руинами в тот край Цитеру
Тихо проплывали облака.
А потом перевелись посланья
И былое обратилось в прах,
Но остался — от его сиянья —
Отблеск нежного полупризнанья
В Ваших романтических глазах.
/28 июля 1960 г. Париж./

«Солнечная Софочка» — так называла ее Ирина Одоевцева, видевшая от Софьи Прегель много добра и помощи:»…она альтруистичная и душевно и умственно щедра до расточительности…» Любопытно, что Н.С.Гончарова в стихотворении, посвященном Софье Юльевне (а мы уже знаем, что Гончарова иногда писала стихи, вспомним ее трогательное посвящение ее ученице, Шурочке Авксентьевой.- Н.В.), сравнивала ее с нежной бабочкой, с райской птицей, розовой, как заря, несущей свет и радость, полной «силы и жизненности, как спелый колос».
Б.Ю.Прегель принадлежал к категории людей, которые были талантливы во всем. С малых лет он увлекался театром, ставил спектакли, сочинял музыку, дирижировал, одновременно мечтая стать редактором журнала. Почти все эти интересы совместились в его жизни, но главным делом стала наука — атомная энергетика, в области которой он успешно и плодотворно работал всю жизнь, добившись почетных наград, дипломов и европейской славы. В жизни же это был веселый, жизнерадостный, щедрый человек. Свою тещу, М.С.Цетлину, он очень любил, о чем говорят его стихи, помещенные в альбоме рядом с рисунком Александры Николаевны, его жены:

Рушатся вокруг семейные устои,
Как в лесу засохшие дубы,
Вы же верите, что человек достоин
Менее трагической судьбы.
И верны все тем же идеалам,
Что влекли Вас в дальний путь вперед.
С теми Вы, кто в мире обветшалом
Все еще надеется и ждет.
И за это, и за все другое
Я люблю Вас, милая Belle-Mere,
И за Ваше сердце молодое,
И за светлый жизненный пример!
Боря, 12 марта 1960 г.

Между альбомными страницами вложен маленький листок с текстом:

В альбом, где столько знаменитостей,
Больших, посредственных и малых,
Я смог пробраться только хитростью
И то на родственных началах.

Нет ни подписи, ни даты. Исходя из смысла, эти строчки тоже должны принадлежать Борису Юльевичу («…на родственных началах»), но почерк совершенно другой. Он показался мне очень знакомым, и после некоторых поисков меня осенило: ведь это же рука Александры Николаевны, дневники и тетради которой мне пришлось читать, когда я писала о ней статью для ЕВКРЗ. Смутило только одно: строки написаны от имени мужчины — «я смог пробраться…» Можно предположить, что Борис Юльевич продиктовал ей это шутливое четверостишие, или же она сама дописала его за мужа.
Акварельный натюрморт — ваза с цветами, сделанный А.Н.Прегель, завершает страницы семейного альбома Цетлиных. Возьмем его в руки, осторожно, чтобы не повредить хрупкую бумагу, перелистаем снова и за росчерком пера, наброском или эскизом, шуткой или серьезной мыслью увидим драгоценные имена, принадлежащие неповторимой эпохе, увидим почти весь свет отечественной культуры начала ХХ века и почти весь «блистательный русский Париж…».

****

Опубликовано  в журнале  «Наше Наследие» № 72, 2004

---

Присоединиться к нам на Facebook