Из воспоминаний Михаила Чехова:
старец Нектарий Оптинский
В Оптиной Пустыни доживал свой век последней русский старец. Звали его Нектарием. Когда из разоренных монастырей изгонялись монахи, был изгнан и Старец Нектарий. Слабого физически, семидесятилетнего старика по снегу и льду гнали в место его заточения. Там его поместили в избе крестьянина, поручив ему строгий надзор за изгнанным схимником. Крестьянин оказался религиозным и старался сделатъ все, чтобы облегчить, сколько возможно, пребывавшего у него Старца.
Не смотря на cлежку, установленную за ним, до самой смерти его посещали ученики, знавшие его еще в Оптиной Пустыни, и не было ни одного несчастного случая с людьми, приезжавшими к нему. Правда, он сам назначал день и час прибытия и отбытия. Bcе точно следовали указаниям прозорливца и никогда никто не встречал затруднений.
Дорога к нему шла через густые леса. От маленькой станции железной дороги до первой деревни было 25 верст. Крестьяне довозили посетителя до этой деревни и там, в одной из хат, держали его до темноты. Оставшиеся несколько верст пути проезжали уже ближе к ночи. Попал и я к Старцу и вот как это случилось.
Русская поэтесса Н., находясь в общении с ним, сказала мне однажды, что во время ее последнего посещения Старца увидела у него мой портрет в роли Гамлета. Посмотрев на портрет, он сказал:
— Вижу проявление духа. Привези его ко мне!
Тогда же благодаря Н. я впервые и узнал о существовании старца Нектария и, собравшись, поехал к нему.
Ночью поезд подошел к маленькой, темной станции, где уже ждали крестьянская розвальни, чуть прикрытые соломой и запряженные тощей, старенькой лошаденкой. Стояли жестокие морозы. Дорога была долгая и трудная. После пятичасового пути, уже на paссвете, в первой деревне меня ввели в избу и, до темноты, велели лежать на печи. В избу же Старца я прибыл только к ночи и на следующее утро был принят им.
Он жил в маленькой комнатке за перегородкой. Не без волнения вошел я в комнатку, ожидая его появления. Ко мне вышел монах, в черном одеянии. Он был мал ростом и согнут в пояснице. Лица его я не мог разобрать сразу, уж очень вся фигурка Старца была пригнута к земле.
— Здравствуйте, Михаил Александрович, — сказал он, кланяясь мне. Меня поразило обращение на «вы» и по имени отчеству. Он сел и я увидел светлые, радостные, голубые глаза его, реденькую, седую бородку и правильной формы нос. Видимо, о. Нектарий был красив в дни своей молодости. Прежде, чем я успел понять, как мне следует держать себя, он весело улыбнулся и сказал: — «Да, много есть на свете, друг Горацио, что и во сне не снилось вашим мудрецам».
Затем, помолчав, прибавил: — Я, ведь, тоже приникаю к научности. Слежу за ней. А вестно ли вам, Михаил Александрович, когда была представлена первая трагедия? — спросил он, лукаво глядя на меня.
Я должен был сознаться, что не знаю.
— Когда прародители наши, Адам и Ева, появились на сцене!
Он весело засмеялся и продолжал:
— Когда я был еще мальчиком, в деревню к нам заехал такой ловкий фокусник — ходит по канату, а сам шапку подкидывает да ловит!
Так занимал меня Старец театральными разговорами. Он быстро снял с меня тот, ненужный ни ему ни мне налет «мистицизма», который я привез с собой. Он встал и, ели передвигая больными ногами, ушел за перегородку. Оттуда он вынес коробку с конфетками и положил одну из конфет мне в рот. Все, что ему приносили его посетители, он раздавал им же самим, или угощал вновь приезжающих. Затем он сразу переменил тон и начал серьезный разговор со мной. Разговор имел личный характер. Окончив его, Старец благословил меня и отпустил от себя, сказав, что позовет в другой раз вечером. После меня к нему вошли один за другим еще несколько посетителей. Когда стемнело, он опять прислал за мной.
— Вы не беспокойтесь о вашей супруге, — сказал он вдруг, она здорова и дома у вас все благополучно.
Я, действительно, уже начал сильно волноваться о том, что делается дома, в Москве. Сыщики, всегда и всюду следовавшие за мной, не могли не знать, казалось мне, о моей поездке к Старцу и могли явиться в мою квартиру без меня. Я еще утром увидел его прозорливость и знал, что он говорит правду.
На этот раз разговор зашел о Рудольфе Штейнере. Монах, схимник, сорок лет проведший в посте и молитве, прямой последователь школы старых подвижников, человек, имевший свои откровения, свое переживание евангельских истин, следовавший традициям, в которых не упоминалось ни о перевоплощении человеческого духа, ни о законах судьбы (Кармы), этот человек, без колебаний и сомнений заговорил о Рудольфе Штейнере и его учении, как об истинном и правдивом. Он насколько раз возвращался к этой теме и всегда говорил положительно, за исключением одного только раза, когда он выразился так:
— То, что говорит доктор Штейнер, есть как бы букет цветов, — и подумав мгновение, добавил, — но попадаются и плевелы.
Если это все, что русский подвижник захотел сказать против европейского оккультиста, то, право же, стоит задуматься над этим фактом, как нам, антропософам, так и верующими христианам, боязливо отрицающим науку о духовных мирах.
Не раз приходилось мне и другим слышать из уст Старца те же истины, что дает и Антропософия, только разве в иных выражениях. Жене моей, например, упомянувшей о моей раздражительности, Старец сказал:
— Это, ведь, понятно. Художника окружают Духи Воздуха и часто воспламеняют его. Это ничего.
Так говорит и Антропософия, называя этих духов люциферическими. Они инспирируют творчество, вдохновляя художника.
Что, в самом деле, удерживает верующего христианина от принятия духовно-научных познаний? Почему всеведение Божие должно исключать научное знание? Не погрешает ли верующий, отбрасывая науку в сферу материализма? Как бы мог русский подвижник «приникать к научности», если бы в ней не было места Христу? Как бы мог Рудольф Штейнер, безупречный христианин, обогатить науку, как в смысле метода, так и в смысле содержания, если бы она не могла быть служительницей христианства? Наука и научное мышление, по существу своему, не материалистичны. Все зависит от того, какое применение им дается.
— Прошу я вас, Михаил Александрович, — сказал однажды о. Нектарий, — привезите мне пожалуйста, несколько книжечек доктора Штейнера.
И когда книги Штейнера были у него, он давал своим ученикам списывать их страницами.
— Самая светлая точка в России для оккультного взгляда, — сказал однажды Рудольф Штейнер, — это место, где подвязался Серафим Саровский.
Михаил Чехов в роли Гамлета
Если бы я не знал объективности духовно-научных исследований Рудольфа Штейнера и его личной беспристрастности, его любви ко всем существам, ко всем национальностям, я бы впал в соблазн сказать, что он с особым чувством относился к славянской расе и специально к русскому народу. Говоря о последовательно сменяющих друг друга культурах, начиная с древне-индусской, возникшей непосредственно после атлантической катастрофы (библейскаго Потопа), через древнеперсидскую, египетскую, греко-римскую и нашу современную, он приходит к шестой по счету культуре, которая идет на смену европейской.
Он говорит о ней, как о высокой всемирного значения культуре, где наука, искусство и религия в смысле конкретного знания духовного мира будут снова объединены. Сознание отдельного человека в этой культуре будет охватывать физические и духовные миры одновременно. Любовь, не расовая или кровная, но свободная, от человека к человеку, будет отличительным признаком этой шестой культуры. Она возникнет, говорит Рудольф Штейнер, в славянских странах и, главным образом, в русском народе еще за долго до расцвета этой культуры, проснется в народе тоска по высшему знанию, уже будет смутно переживаться людьми, начиная с детского возраста, чувство: во мне есть нечто высшее, что было до того, как я родился и будет после моей смерти, что это высшее не в первый раз пришло на землю и не в последний раз оно здесь…
Несколько раз удалось мне посетить старца Нектария. Всегда он был весел, смеялся, шутил и делал счастливыми всех, кто входил к нему и проводил с ним хотя бы всего несколько минут. Он конкретно брал на себя грехи, тяжести и страдания других — это чувствовали все соприкасавшиеся с ним, как почувствовал это и я. Когда его спросили об этой способности его давать облегчения приходившим к нему, он, отвечая, сказал:
— Когда наберется много тяжести на спине моей, то приходит Благодать Божия и, как cyxиe листья, разметывает ее и опять легко.
С особой силой испытал я эту легкость после исповеди у старца Нектария. Мне тогда же вспомнилось чувство физическаго облегчения, испытанного мною после сеансов д-ра Каптерева. Теперь же это было чисто душевно-духовное освобождение, неизмеримо превышавшее по силе то, физическое. Мой друг, посетивший Старца вместе со мною и менее восторженно относившейся к старчеству вообще, исповедывавшись у о. Нектария, с удивлением признал это новое, еще не испытанное им ранее, чувство освобождения и легкости.
Два или три раза, уже после смерти Старца, я видел его во сне и каждый раз он давал мне советы, выводившие меня из душевных трудностей, из которых я не мог выйти своими силами.
Однажды, когда я ночевал в избе Старца, меня положили довольно близко к той перегородке, за которой спал он сам. И я слышал, как горько плакал он ночью. На утро же был весел и радостен, как всегда.
— Наш путь, — сказал он как-то о старчестве, — как и у канатоходцев: дойдешь — хорошо, а свалишься на полпути — вот будут смеяться!
Уезжая в последний раз, я ждал разрешения благословения Старца на отъезд. Запряженные дровни уже стояли на дворе. Времени до отхода поезда оставалось мало и я, признаюсь, стал уже нервничать, боясь опоздать. Двадцать пять верст, ночь, мороз, худая деревенская лошаденка — скоро ли довезет она! Но Старец медлил. Я попросил хозяина напомнить ему о моем отъезде, но крестьянин с укоризной взглянул на меня, маловерного, усомнившегося. Старец тут же сидел у стола и как бы рассматривал будильник, стоявший перед ним. Я понял, что успеть на поезд уже невозможно и думал с неудовольствием о тех последствиях, которые может вызвать в Москве мое опоздание. Время все шло. Вдруг Старец взглянул на меня и ясно, твердо, как бы отвечая на мои беспокойные мысли, сказал:
— Даю вам Ангела в сопровождение. Ни о чем не беспокойтесь.
Время ли растянулось, дорога ли сократилась, но, к великому моему удивлению (и стыду!), на поезд я не опоздал.
Старца я больше не видел. Он умер незадолго до моего отъезда заграницу. Жене моей удалось еще послать гроб для его тела и немного денег на похороны.
Нам, русским, следовало бы видеть в старчестве как бы символ Народнаго Духа. Если вчера этот Дух проявлялся в образе Старца, то завтра мы встретим его в университете, в парламенте, на заводе, в лаборатории ученого, в мастерской художника. И не прав был тот священник, который сказал мне:
— Что вы все оглядываетесь на Запад? Что вы ищете Бога там, а у нас, в России, не видите Его!
Не Бога ищу я на Западе, а точного знания о Боге, которого еще нет в России.
«Я приникаю к научности», — сказал последний русский подвижник и пожелал иметь при себе книги Рудольфа Штейнера. То, что как бы символично произошло в глухой русской деревне, произойдет и со всем русским народом, когда настанет время.
