Николай Авьерино. Из моего прошлого: воспоминания о Петре Чайковском

Государственный мемориальный музыкальный музей-заповедник П. И. Чайковского в Клину

Николай Авьерино.
Из моего прошлого: воспоминания о Петре Чайковском

Николай Авьерино (1871—1950) — музыкант, скрипач, профессор. Родился в богатой семье обрусевших греков, музыкант в четвертом поколении. Его отец, Константин Николаевичем, был скрипачом, а впоследствии руководителем оркестра Большого театра.
Окончил Таганрогскую гимназию. Осенью 1887 года во время приезда в Таганрог П. И. Чайковского аккомпанировал композитору и был отмечен как талантливый юный скрипач. Благодаря помощи П. И. Чайковского поступил в Московскую консерваторию по классу скрипки, окончил её курс с серебряной медалью. Учился музыке у В. И. Сука, впоследствии дирижёра Московской императорской оперы. В 1895 году уехал в Астрахань, где провёл три с половиной года. Затем три года жил в Баку и четыре — в Саратове. Преподавал в отделениях Русского музыкального общества, на скрипичных курсах. В 1904 году переехал в Москву, где в 1907 году стал профессором Московского филармонического музыкального училища. Концертировал как скрипач-виртуоз. Друг А. К. Глазунова, С. В. Рахманинова, В. А. Серова, А. Г. Рубинштейна, В. И. Качалова, Ф. И. Шаляпина и многих других деятелей искусства. Работал в симфоническом оркестре Русского музыкального общества в Москве. В 1909 году преподавал в Музыкальном драматическом училище, музыкант оркестра Московского императорского театра. В 1910—1911 гг. член, в 1913—1914 действительный член Общества свободной эстетики. С 1911 по 1920 гг. директор Ростовского отделения императорского Русского музыкального общества (консерватории в Ростове-на-Дону) и училища. Служил в отделе пропаганды у генерала А. И. Деникина.
После катастрофы Добровольческой армии эвакуировался в 1920 году в Константинополь. Затем жил в Афинах и Париже (с 1921 года), выступал с концертами. В 1922—1923 гг. как скрипач-альт концертировал во Франции вместе с А. И. Коноваловым (фортепьяно). В 1922 году посвящён в масонство в русской парижской ложе «Астрея», числился её членом по 1932 год.
В 1923 году неожиданно уехал в США. 14 лет преподавал в Балтиморской консерватории, профессор. С 1931 года жил в Бостоне, до 1939 г. играл на альте в Бостонском симфоническом оркестре, один из солистов Бостонского филармонического общества. Последние годы жизни провёл в Нью-Йорке. В 1947 году член Российского музыкального общества за границей; читал в Нью-Йорке лекции при Молодёжной христианской ассоциации (ИМКА). Мемуарист. Сотрудник «Нового журнала», «Нового русского слова». Биограф П. И. Чайковского.

***

Мне часто приходила мысль, что меня, в сущности говоря, надо считать счастливым человеком. Несмотря на весь ужас жизни, нас окружающей – я счастлив тем, что видел другую жизнь – красивую! И видел людей замечательных, великих… Не только видел и встречался с ними, а со многими из них и дружил.
Вот об этих встречах мне здесь и хочется поговорить. Может быть старым людям будет приятно вспомнить о тех, о ком я буду писать, а молодёжь – может быть, и молодёжь заинтересуют мои рассказы.
Я уроженец города Таганрога. Отец мой был большим любителем музыки и близко знал многих артистов, а с некоторыми из них и дружил, как, например, с Г. Венявским. Мой отец был богатым человеком, и дом его был широко для всех открыт, особенно для артистов.
Мне было 10 лет – но я уже давно играл на скрипке – когда в 1881 году к нам приехал Венявский и певица Desiré-Artot. Венявский жил у нас. И я как сейчас помню их концерт, – он играл концерт Мендельсона и свои вещи. Этот концерт, между прочим, был его последним или одним из последних. Он играл на нём уже совершенно больным, а, приехав в Москву, слёг и скоро скончался. Помню, как он у нас дома играл. И я ему играл – концерт Виотти. Какого он был мнения о моей игре, не знаю, – помню только его слова: «Помните, не становитесь скрипачом». Через несколько лет приехал в Таганрог другой знаменитый скрипач, Авг. Вильгельми. Меня повели к Вильгельми – он нашёл у меня изрядные способности и предложил моему отцу взять меня к себе, жил он у себя в имении на Рейне – в Bibrich-Mosbach. Я страшно обрадовался – мысль о возможности бросить гимназию и ненавистные мне латынь и греческий привели меня в восторг… Но это оказалось не так просто. Семья наша греческая, патриархальная, главой семьи был дедушка, и как раз тот из двоих моих дедушек, который ничего общего с музыкой не имел; другой дедушка был не только большой любитель музыки, но и композитор. И без разрешения дедушки ничего нельзя было решать. Вот отец мне и говорит: «Ну, иди к дедушке разговаривать»… Я пошёл. Дедушка меня любил, но я знал его взгляды, а потому начал подъезжать издалека – вот, мол, знаменитый Вильгельми находит, что у меня талант и что мне надо серьёзно учиться… Дедушка на это резонно ответил: «А кто тебе мешает серьёзно заниматься?» И тогда пришлось сказать, что Вильгельми предлагает взять меня с собой в Германию. «Это зачем же?» – «А потому что я хочу быть артистом!» – «Ах, артистом!?» – И тут дедушка перекрестился и сказал: «Слава Богу, до сих пор у нас в семье такой дряни не было…» Дело было кончено, – Вильгельми уехал к себе на Рейн без меня.
И вот, через два года, когда дедушка уже умер, к нам в Таганрог в 1887 году приехал Пётр Ильич Чайковский. Мне было тогда 16 лет. Эта встреча решила мою судьбу – я сделался музыкантом. Я в это время играл уже порядочно и брал уроки у замечательного музыканта В.И. Сук. В.И. Сук был тогда очень молод – ему было, может быть, лет 20 – и дирижировал он симфоническим оркестром таганрогского Музыкального Общества. Мы были с ним очень дружны, и эта дружба продолжалась до конца его жизни. Впоследствии он сделался дирижёром московской императорской оперы и умер уже в советское время, сравнительно недавно.
П.И. Чайковский приехал в Таганрог погостить к своему брату, Ипполиту Ильичу, который в это время был управляющим Общества Пароходства и Торговли. Его приезд был для Таганрога, конечно, событием. Мои родители, которые были в дружеских отношениях с Ипполитом Ильичом и его супругой, просили позволения показать меня Петру Ильичу и с ним посоветоваться, стоит ли мне начинать карьеру музыканта. Я играл Петру Ильичу – он нашёл у меня безусловное дарование и советовал меня отправить либо в Пражскую Консерваторию, куда предлагал дать рекомендательное письмо, либо в Москву – и в сентябре я явился на вступительный экзамен. Этот день был, конечно, для меня незабываемым. Когда меня вызвали, из-за стола поднялся Пётр Ильич и подвёл меня к экзаменационной комиссии. Что он говорил, я не помню, но чего я не забуду никогда – сел за фортепиано аккомпанировать мне Концерт Шпора. Как я играл, тоже не помню – знаю, что был принят на старший курс к профессору Гржимали. Весть о том, что Пётр Ильич сам мне аккомпанировал, конечно, быстро разлетелась по Консерваторш и, как я потом узнал, говорили: «Пётр Ильич привёз откуда-то какого-то мавра!» Эта кличка осталась потом за мной до конца моего пребывания в Консерватории.

Поступив в Консерваторию, я сделался протеже Петра Ильича, и с этого момента моё общение с Петром Ильичом не прекращалось до самой его смерти.
Обстоятельства сложились так, что я скоро близко сошёлся с семьёй Н.Н. Мамонтова, у которого воспитывалась крёстная дочь Петра Ильича, дочь Г.А. Лароша, самого большого друга Петра Ильича. В этом доме я часто встречал не только Петра Ильича, но и его брата Модеста. Через год или два я сделался негласным женихом Ольги Ларош – вскоре Пётр Ильич и Модест Ильич превратились для меня в дядю Петю и дядю Модю. Модест Ильич стал крёстным отцом моей дочери Ольги. Кроме того я постоянно встречал Петра Ильича у профессора Зверева, у которого воспитывались в это время мои новые друзья – Рахманинов и Пресман. Пётр Ильич жил около Москвы, в Клину, но постоянно бывал в Москве – он довольно часто дирижировал Симфоническими Концертами и, конечно, я всегда играл под его управлением. Нигде так не узнаётся музыкант, как в совместной работе, а в особенности – при дирижёрстве: все указания, основные принципы интерпретации, все заветы этого гениального музыканта до сих пор живут во мне. Кроме концертов, мне много пришлось музицировать с Петром Ильичом, особенно памятны репетиции его трио в его присутствии, когда я, молодой скрипач, имел счастье играть с такими артистами, как Зилоти и Брандуков. Кроме того, я часто ездил в Клин к Петру Ильичу – просто повидать его, а иногда в чём-нибудь помочь, что-нибудь переписать. Описывать Петра Ильича не стану – о нём много писали. Скажу лишь, что не только я, но все мы обожали его: более приветливого, милого и доброго человека я не могу себе представить. Таков же был и его брат Модест. Кого из них мы любили больше, сказать трудно. Когда я сделался женихом любимой крестницы Петра Ильича, он сказал: «Вот на свою голову привёз я этого мавра, чтобы он похитил нашу Дездемону». О Петре Ильиче и его обаянии кто-то сказал, что когда он входит в комнату, в комнате становится светлее.
Вспоминая Петра Ильича, невольно вспоминаешь забавные и характерные для него случаи. Помню такой. Спектакль «Пиковой Дамы» – мы в ложе у Н.С. Зверева. В антракте к нашей ложе подошёл какой-то молодой человек и отвёл Петра Ильича в сторону. Пошептавшись с ним, Пётр Ильич вернулся к нам и спросил, у кого есть с собой деньги. Помню, Зилоти дал ему сторублёвую бумажку. Когда он вернулся, Зилоти и Зверев спросили: «Кто этот господин?…» «Не знаю», – был ответ. – «А зачем тебе нужны были деньги?» – «Он просил».
– «А зачем?» – «Раз просит, значит надо – я ему и дал».
– Все согласились, что это вполне логично. Другой случай. Был у Петра Ильича в доме слуга, у которого был сынишка Егорка, лет 4-х. Мальчишка, конечно, в доме пользовался полной свободой. И вот как-то приезжаю я к Петру Ильичу – нужно было что-то ему спешно переписать. Я сел в столовой писать, а Пётр Ильич – у себя в кабинете. Через некоторое время Пётр Ильич входит ко мне и деловым тоном говорит: «Коля, придётся нам с тобой сходить в Клин». – «Зачем?» – спрашиваю его. – «Егорке надо купить мармеладу, а то он не даёт мне писать». – Вхожу в кабинет и вижу, что Егорка сидит на письменном столе. – «Пётр Ильич, да сгоните его со стола – дайте ему шлепку!» – «Что ты!… да разве можно? – ведь он обидится!» – И это он говорил серьёзно. И мы ходили в Клин за конфетами для Егорки. Таков был Пётр Ильич. Ещё один случай, для него характерный. Пётр Ильич никогда не был на Волге, и вот мы его уговорили проехаться от Нижнего до Астрахани. Весной, при половодье, чудесная погода, великолепные пароходы, комфорт, а главное – в начале мая мало народа ездит. А Пётр Ильич был очень нелюдим. Вот мы его соблазнили, и он поехал – конечно, один. Приехал в восторге – захлёбывался, описывая красоту Жигулей, величие Волги и т.д. А под конец рассказал, что всю эту прелесть испортил неприятный случай. – «Где-то на остановке входит на пароход весёлая компания: две дамы, офицеры и ещё кто-то… Я сидел в гостиной, читал книгу. Слышу, даму уговаривают спеть, а она говорит: – “Как же я буду петь без аккомпанемента?” – “Ну, мы найдём”, – отвечает офицер. Подходит ко мне, галантно расшаркивается. – “Простите, – говорит, – не играете ли Вы случайно на фортепиано и не будете ли любезны проаккомпанировать Людмиле Львовне”. Я согласился и подошёл к фортепиано. Эта Людмила Львовна уже достала пароходные ноты и открыла мой романс “Средь шумного бала”… Милые мои, что она пела, рассказать не могу! Я старался и так и сяк – поймать её не мог. Она же начала топать ногой и в середине остановилась, закрыла ноты и заявила: “Вы очень милый и любезный господин, но понятия не имеете о музыке – и петь с Вами невозможно!” – Вы понимаете, какой скандал!» Мы его спрашиваем: – «Неужели не сказал, что ты Чайковский!?» – «Что вы?… Да разве возможно!… Так было стыдно и неловко, что я ушёл к себе и больше не выходил».

Петр Ильич Чайковский

Вспоминаю другого большого музыканта и критика и большого друга Петра Ильича – Германа Августовича Лароша. Когда я сделался женихом его дочери, мы вместе с ней поехали на Рождество в Петербург представляться будущему моему тестю. И представлял меня ему опять же Пётр Ильич с Модестом Ильичом. Я пробыл тогда в Петербурге неделю, и эта неделя была для меня незабываемой: я познакомился тогда с большими людьми. Ларош устроил в честь дочери и меня обед, на котором были А.Г. Рубинштейн, Н. А. Римский-Корсаков, Глазунов, Лядов, Блуменфельд, Соколов, оба Чайковских. За эту неделю я часто с ними встречался и даже музицировал (на пятницах Беляева).
Особенно я сошёлся с А.К. Глазуновым, дружбой с которым горжусь, и которая продолжалась до конца его жизни.
О Г.А. Лароше мне трудно что-либо сказать. Кто интересуется музыкой, конечно, знаком с критическими статьями этого замечательного музыканта. Он был одноклассником Чайковского по классу композиции в Петербургской Консерватории, и Рубинштейн считал Лароша восходящей звездой – но он был ленив, и композитора из него не вышло. Более интересного человека, чем Ларош, я не встречал за всю свою жизнь. Кроме того, что он знал в совершенстве языки – французский, немецкий, русский, английский и итальянский, он знал всё; мы его называли ходячей энциклопедией. Моя невеста кончила классическую гимназию Фишера в Москве и отлично знала латынь и греческий язык. Ларош, узнав, что она увлекается классическими языками, взялся за них и через год переписывался с нею по латыни и по-гречески.
Поступив в Московскую Консерваторию, я почувствовал, что, действительно, попал в храм искусств, – кругом меня были боги… Кому знакомы имена больших музыкантов того времени, поймут меня. Пётр Ильич в то время уже не преподавал в Консерватории, но был членом Дирекции и постоянно был с нами. Директором был С.И. Танеев, один из самых замечательных в мире учёных контрапункта и композитор; он был любимым учеником и другом Петра Ильича, первоклассным пианистом, учеником Н.Г. Рубинштейна. Профессорский персонал Консерватории блистал такими именами, как профессор Пабст, Зилоти, Сафонов, Сапельников, Бузони, теория – Аренский, Ипполитов-Иванов, скрипка – Адольф Бродский, Гржимали, и виолончель – Брандуков. Всё это были знаменитости. А среди учеников росли Рахманинов, Скрябин, Гречанинов, пианист Левин, Метнер, Глиэр.
Консерватория была маленькая – учеников в ней насчитывалось около 450 человек; такой я никогда не видал, да она долго и не просуществовала в таком виде. Это была большая музыкальная семья – все знали друг друга, работа шла дружная, все интересовались друг другом, учились друг у друга. Никто не относился к занятиям так, что пришёл на урок, сыграл профессору и ушёл – сидели в классе, слушали с интересом один другого, а уж про классы ансамбля – хоровой, оркестровый и оперный – и говорить нечего: это были любимые занятия. На репетициях Симфонических концертов мы опять учились музыке – самым большим для нас наказанием было, если нас на эти репетиции не пускали. Ходили мы также обязательно и на репетиции квартетных вечеров, где играли наши учителя.
Во главе этой музыкальной семьи стоял С.И. Танеев. Сергея Ивановича никто не боялся, но все глубоко его уважали и любили – не любить его было нельзя. Он строго относился к себе и к своим обязанностям и требовал того же от других. Человек правдивый, он говорил только то, что думал. О нём говорили, что, как в музыке, он и в жизни ни разу не сфальшивил. Кто-то из нас назвал его нашей совестью. Он обладал очень ограниченными материальными средствами, но если бы давал уроки, мог бы быть богатым, – уроки он давал только даром. Москва обожала его, как пианиста, но он очень редко выступал в концертах. Он подал в отставку, как директор, через два года после моего поступления в Консерваторию: директорство мешало его научным и композиторским трудам. После его отставки Консерватория потеряла свой прежний облик.
Сергей Иванович приглашал к себе раз в неделю, и у него тогда можно было встретить представителей разных кругов общества и не только музыкантов. Хозяйничала на этих вечерах его старушка нянюшка. Сергей Иванович не пил и не курил, и у него в доме курить не полагалось. Помню, что люди, которые не могли обойтись без курения, выходили курить на кухню – здесь в кухне я видел курящими А.Г. Рубинштейна и П.И. Чайковского.
Помню два случая, хорошо характеризующие Сергея Ивановича. Как-то он должен был играть в концерте, и мы, его ученики – по инициативе Рахманинова – решили поднести ему в подарок рояль, так как его старый Шрёдер был совершенно разбит, а купить новый у него средств не было. Быстро по подписке было собрано 2.000 рублей, и после концерта мы собрались в артистической комнате, прочли ему адрес и просили принять рояль в подарок на память от друзей и учеников. Он выслушал адрес, поблагодарил за любовь – «Ну, а вот подарков не надо!» Мы возразили, что это подарок коллективный, что инструмент уже куплен. – «Ну, вот и верните обратно инструмент!» – Так он нашего подарка и не принял. Другой случай. Был я как-то у него, и так вышло, что мне первому он с радостью объявил, что получил приглашение от Чешского квартета ехать с ними в Европу в турне 12 концертов. Я обрадовался, так как мы все гордились Сергеем Ивановичем. Вот, наконец, думал я, он едет с хорошими артистами! – «Да, но вы знаете, что они мне предлагают, как гонорар? Тысячу рублей за концерт!» – Тогда это была очень высокая плата. Я обрадовался: – «Но ведь это отлично!» – «Что за вздор!… Что можно наиграть на тысячу рублей?…» – Он поехал с ними, но получал, согласно своему требованию, 250 рублей. Таков был Сергей Иванович!

К своим ученикам он был очень требователен. У него в это время было два любимых ученика по контрапункту – Скрябин и Рахманинов. Оба однолетки, уже тогда обещавшие стать знаменитостями. И если кто-нибудь из них пропускал урок, на другой день обязательно к нему на дом приходила нянюшка Прасковья Васильевна с заявлением: – «Что же это вы, батюшка, пропускаете уроки? Сергей Иванович обижаются».

При описании старой Консерватории нельзя не вспомнить удивительной фигуры Н.С. Зверева. Он был старше других, был другом Н.Г. Рубинштейна и П.И. Чайковского. По образованию он не был музыкантом – был большой барин, помещик… Как Н.Г. Рубинштейн угадал в нём педагогический талант, не знаю, но факт тот, что с основания Консерватории Н.С. преподавал в младших классах, и через его руки прошли все наши лучшие московские пианисты. Талантливых учеников он иногда брал к себе прямо на воспитание. Так он воспитывал Зилоти, Рахманинова, Скрябина, Максимова и других. Своих воспитанников он очень любил, баловал их и в обиду не давал, но в то же время был с ними очень строг! Н.С. все в Консерватории любили и уважали. В моё время у него воспитывались Рахманинов, Максимов и Пресман, с которыми я сразу подружился. Я часто бывал по воскресеньям на завтраках у Н.С.. Эти завтраки были известны в Москве – кого там только не было… Неизменно присутствовал, конечно, П.И. Чайковский, бывал и А.Г. Рубинштейн… Какие интересные и весёлые были эти завтраки, чего-чего молодёжь там не наслышалась, кого только мы там не видели!
Вспоминая наших профессоров, в первую очередь должен назвать вновь приглашённого Чайковским виолончелиста Брандукова и пианистов Зилоти и Сапельникова. Все трое были блестящими артистами, уже с большими именами, все они были любимыми учениками Петра Ильича и его большими друзьями. А нам были старшими товарищами – и, несмотря на дружеские отношения, все они были для нас огромными авторитетами. Моя дружба с Брандуковым и Аренским продолжалась у меня до самых последних дней их жизни, а любовь к А.И. Зилоти и сейчас живёт во мне, и я счастлив, что он здесь, со мной, и здравствует. С остальными профессорами, Пабстом, Сафоновым, Ипполитовым-Ивановым – у меня тоже сохранились дружеские отношения до конца.
С А.Г. Рубинштейном я познакомился в доме у Лароша, но уже раньше видел его и играл в оркестре под его управлением, когда он приезжал в Москву. Об Антоне Григорьевиче я до сих пор не могу говорить без волнения. Я обожал Петра Ильича – это был мой дорогой, близкий мне кумир. Антона Григорьевича я лично знал мало, но для меня это был Бог музыки. Такого пианиста, как Антон Григорьевич, я не слыхал и, очевидно, не услышу. Прошло 50 лет со дня его смерти, но и теперь говорить об его игре я не могу – объяснить её невозможно, до сих пор я ничего подобного ей не слышал. В то время Антон Григорьевич в Европе занимал одно из первых мест, как композитор. Как композитора, его знали в Европе больше, чем у нас в России. Он и его брат Николай Григорьевич, эти два колосса музыки, и создали русскую музыкальную школу; они одновременно основали первые две русские консерватории – один – в Москве, другой – в Петербурге и пригласили лучших профессоров из-за границы, так как своих было мало. У меня на памяти за эти 50 лет произошёл колоссальный рост этих двух консерваторий. При мне в 1887 году в Москве в императорской опере оркестр был полон немцев и чехов, но уже в 1900 году их там не было. Взгляните на чудесные оркестры Америки – все русские музыканты! А солисты-концертанты? Тоже множество русских. И этому успеху мы обязаны братьям Рубинштейнам. Мне не пришлось слышать Н. Г. Рубинштейна, – он умер в 1881 голу и мало концертировал, хотя его знали и в Германии, и во Франции, и в Англии. Когда я спрашивал наших старших – Чайковского, Лароша, Аренского: кто же первый пианист в мире (тогда Лист уже не играл), мне говорили: братья Рубинштейны, но кто первый и кто второй из них, сказать нельзя. Антон Григорьевич часто приезжал в Москву играть и дирижировать и, конечно, я и все мои друзья не пропускали не только этих концертов, но и репетиций; особенно помню репетицию 9-ой симфонии Бетховена. Его указания и замечания до сих пор слышу – и ещё сейчас мысленно вижу этого необыкновенного человека с бетховенской головой. Не забуду никогда репетиции бетховенского концерта, которой он дирижировал. Солистом должен был тогда выступить заграничный пианист – не помню кто. Оказалось в последнюю минуту, что пианист этот приехать не может. Надо было заменить солиста, а в программе колоссальный 5-ый концерт Бетховена. И вот на репетиции наш директор В.И. Сафонов приводит нашего товарища И. Левина. Все мы волновались, а я больше всех – он был мой закадычный друг Ося! Репетиция кончилась… Антон Григорьевич обнял голову Левина и поцеловал его. Думаю, что если бы спросили и теперь ныне здравствующего И. Левина, какой момент в его 57-летней карьере виртуоза был для него самым дорогим по воспоминаниям, он сказал бы: «Поцелуй Рубинштейна!».

Александр Яковлев. Автопортрет, 1917. Государственная Третьяковская галерея

Музыкальное образование мы получали в Консерватории, а воспитание – в общении с этими необыкновенными музыкантами; – их заветы и сейчас живут с нами и, надеюсь, не умрут. Один из этих заветов: «бойтесь дилетантизма! Бойся дилетанта – опаснее его нет человека в музыке!» Курьёзно, что в последние 20–25 лет это выражение и даже самое слово «дилетант» почти исчезло… Помню, как-то недавно, разговаривая о музыке и искусстве с одним видным музыкантом, я заметил ему это. А он говорит: «Понятно – сейчас ведь дилетантов нет больше!» А присутствовавший при этом (ныне покойный) художник А. Яковлев заметил: «А, по-моему, кругом все почти сплошь дилетанты!» – Боюсь, что прав был А. Яковлев.
Был я также очень дружен с Максимовым. Это был блестящий пианист и страшно увлекающийся человек. Он увлёк меня с собой в провинцию, убедив, что мы очень нужны там. Кончив Консерваторию, мы с ним отправились в Астрахань, где пробыли три года. Потом мы с ним опять встретились уже профессорами Филармонии. Он умер очень рано.

***

Я был дружен и с Рахманиновым – но он как-то держался в стороне. Любил нас, наши шалости и от души им смеялся, но участия в них не принимал. Вскоре он ушёл от Зверева и жил у своей тётушки В.А. Сатиной, где я часто бывал и где давал уроки её сыну. Наша дружба с Рахманиновым выросла и окрепла позднее, в период 1905–1911 годов, когда я уже вернулся из провинции, был профессором Филармонии и членом Концертного комитета. В это время мы близко общались по музыкальным делам, и я часто бывал у него.
Уехав из Москвы в 1895 году, я пробыл в Астрахани три с половиной года, там и овдовел. Моя дорогая жена, крестница и любимица Петра Ильича Чайковского, умерла, оставив мне дочь Ольгу, крестницу Модеста Ильича. Неловко говорить о себе или своих, но о своей дочери должен сказать. Ольга Авьерино (теперь Федоровская) – известная певица в Америке. Она много пела в симфонических концертах в Нью-Йорке, Бостоне, Вашингтоне, Чикаго и в других городах. Сейчас она отдалась педагогической деятельности в своей большой студии в Бостоне. Для меня она не только певица, но и замечательный артист. В молодости она меня очень беспокоила – что из неё выйдет? Блестяще кончила гимназию, с золотой медалью, поступила в университет на математический факультет – не понравилось. Поступила в консерваторию пианисткой – с грехом пополам кончила, лентяйка. Рисовала, лепила, потом поступила опять в консерваторию по классу контрапункта – и вдруг оказался голос. И вот теперь настоящая артистка – успокоилась. Способности у неё были большие. Думаю, что их она получила в наследство от своего деда, Г.А. Лароша.
После Астрахани я прожил три года в Баку и четыре года в Саратове. В Баку я женился на кн. Тумановой. Интересная встреча в Баку только одна – проезд Шаляпина, уже имевшего огромный успех в Москве. Оказывается, и он обо мне уже знал в Москве от моих друзей – Рахманинова, Зилоти и Брандукова. Встреча с ним была кратковременной, так как он приезжал в Баку на гастроли. Но потом, в 1900 году, я близко с ним сошёлся, и до самой его смерти у нас сохранилась с ним дружба.
После Баку я был приглашён преподавателем в Саратов, где интересных музыкальных встреч у меня не было, но где интересных людей я всё же встретил. Впервые я там окунулся в политическую среду и тесно сошёлся с гр. Нессельроде, Балавинским, Кальмановичем и многими другими интересными людьми. Особенно интересен был гр. А.Д. Нессельроде – барин, богатейший человек, предводитель дворянства, человек большой культуры, знаток искусства, литературы. Дом его был настоящим музеем – особенно был интересен его дом в имении «Царевщина». Он был в то время председателем Общества Изящных Искусств, а я был директором музыкального отдела этого Общества. У нас бывали очень интересные вечера, после музыки, в клубе или у него ужины, споры об искусстве и о политике. Из-за одного такого ужина он и я попали в неприятную историю. За ужином оказался офицер, который был возмущён чьей-то речью и собрался доложить о ней по начальству. Была неприятная возня, но как-то всё благополучно было кончено. И вдруг стряслась другая беда – выстрел Балмашова! На другой день граф и я были уже в жандармском управлении –оказалось, что Балмашов незадолго до убийства был у нас в клубе и записан был мною, как дежурным директором. А я его и в глаза не видал… Граф и я были довольно долго под надзором полиции, а наше чудесное Общество Изящных Искусств было закрыто навсегда. Граф, несмотря на своё придворное звание (камергер) и на то, что был предводителем дворянства, был у начальства на плохом счету. После этой истории он был лишён камергерского звания. Мы его поздравили по этому поводу с монаршей милостью. Потом он эмигрировал во Францию, где и скончался – кажется, даже в нужде. Граф удивлял меня тем, что не выносил музыки. Оказывается, он был дружен с Францем Листом, который, представляя его, говорил: «Мой друг, граф Нессельроде, единственный человек на свете, который выходит из комнаты, когда я подхожу к фортепиано».
Другого моего приятеля, адвоката Кальмановича, я укорял: «Мы с вами друзья, а вы никогда не поинтересовались мною, как музыкантом». – «Да я, милый мой, ничего в музыке не понимаю». – «Тем не менее приходите завтра послушать, я буду играть сонату Грига». – Он пришёл на концерт, внимательно, как говорил после, слушал. – «Ну что же, милый мой, я рад был вас слушать, но вот он не давал мне!» – и он указал на пианиста, с которым я играл сонату.
Из Саратова я в 1904 году переехал в Москву, где пробыл до 1911–1912 года. Этот период моей жизни был самым замечательным. Я опять встречал всех своих старых друзей: Рахманинова, Скрябина, Брандукова, Конюс, Григоровича и др. Вскоре я был приглашён профессором в Филармонию, где директором был Брандуков. Музыкальная жизнь кипела. У нас образовался профессорский квартет: Григорович (один из самых замечательных скрипачей мира), Конюс – вторая скрипка, альт – я и Брандуков – виолончель. Работали мы добросовестно и играли, действительно, хорошо. В течение нескольких лет у нас были серии квартетных концертов в Дворянском Собрании, которые пользовались большим успехом у публики. Особенно памятен был мне вечер, посвящённый памяти Чайковского – играли его Второй квартет, Секстет и Трио с С.И. Танеевым. Помню, в первом ряду в публике сидели Модест Чайковский, Кашкин и Ларош, и все трое плакали, когда мы играли чудесное Andante из F-dur квартета. Помню также концерт, на котором мы должны были играть 7-ой квартет Бетховена. Конюс вдруг почувствовал себя так плохо, что надо было отменить квартет. Положение спас Изаи, который взял скрипку Конюса и сел на его место (вторая скрипка). Сейчас, пожалуй, такого случая не могло бы быть…
Вспоминаются и симфонические концерты с знаменитыми солистами и дирижёрами. Я не только играл с ними, но в качестве члена концертной комиссии всё время с ними встречался. И кого только тогда не было у нас! Ежегодно приезжал Никиш, Изаи, Казальс, Крейслер, Менгельберг. В это время у нас на глазах вырос замечательный дирижёр С. Рахманинов, – он тогда имел больший успех как дирижёр, чем как пианист. В Москве у нас он считался наравне с Никишем.
К этому же времени относится дружба с Собиновым, возникновение «Летучей Мыши», дружба с Качаловым, Москвиным, Леонидовым. Незабываемы вечера у присяжного поверенного Воскресенского, начинавшиеся неизменно музыкой – затем ужин до утра, с анекдотами и «брехнёй». Гости: Шаляпин, Собинов, Танеев, Брандуков, Конюс, Корещенко, Плевако… Фёдор Никифорович Плевако был непременным гостем этих вечеров. Об его блестящем уме, о том, каким он был удивительным рассказчиком, говорить не приходится. Помню, когда он прошёл в Государственную Думу от октябристской партии, мы пили за его здоровье и поздравляли с тем, что он выходит на политическую арену, а он, улыбаясь, поправил: «В политическую аренду»…
Жизнь била ключом. Какие концерты, какое общество были… Я буквально не снимал фрака… Как не хотелось тогда уезжать из Москвы! Я не мог себе представить, как буду жить без неё, не мог себе представить и Москвы без меня… Пугала меня и мысль об административной деятельности, ожидавшей меня в Ростове. Ну, какой я директор?! А всё между тем обошлось… Вспоминаю один блестящий концерт – Немецкого Общества «Maning Gesang Verein». В нём, кроме немецкого хора, участвовал наш квартет и Скрябин. После концерта был ужин в «Славянском базаре». За столом было человек сто блестящего московского общества. За ужином я сидел рядом с очаровательной дамой, с одной стороны, и со Скрябиным, с другой. В этом обществе была традиция: предстатель говорил вступительное слово, благодарил участников концерта, и все пели в честь них хоры – «Hoch solst du leben!» и т.д. После того как хор пропел в нашу честь, я обратился потихоньку к Брандукову, как к нашему старшему, сказав ему, что надо же и нам ответить. Но ни он, ни Конюс не хотели говорить. Пришлось говорить мне. Не будучи записным оратором, я отшучивался тем, что я грек и по-русски плохо говорю. Раздались голоса – «Авьерино, говорите по-гречески!» В обществе, конечно, никто по-гречески не понимал, но требования настойчиво продолжались. Скрябин опять созорничал и шепнул мне: «Наговори им гадостей – будет забавно!» – Выпитое ли шампанское подействовало или что другое, но я начал серьёзным тоном нести по-гречески всякий вздор и даже непристойности… Говорил, конечно, недолго. Когда я кончил, раздались аплодисменты, а затем предстатель заявил, что слово принадлежит г-ну Кремзеру, дирижёру немецкого хора и отличному виолончелисту (я с ним не раз играл квартеты). И вот встаёт Кремзер и на чистом греческом языке мне говорит: «Господин Авьерино, не беспокойтесь, я вас не выдам, но вот видите, как надо быть осторожным: я жил семь лет в Афинах»… Скрябин понял, в чём дело – и торжествовал. Другие меня спрашивали, действительно ли Кремзер хорошо говорит по-гречески? – «О да, много лучше меня!…».

Шаляпин, Ф. [автограф] Фотография «В роли Бориса Годунова» / фото К. Фишер. М., 1908./

Наша дружба с великим Шаляпиным в 1900 году, не прекращалась до самого конца его дней. Мы все его называли «Фёдор». Никому в голову не приходило называть его «Федя» или Фёдор Иванович. Я горжусь и счастлив, что был его другом. Хочется вспомнить наши незабываемые с ним концерты, которые я же и затеял. Не помню сейчас, в каком это было году, но помню, что получил от кого-то из друзей из провинции письмо, в котором меня просили уговорить Фёдора Ивановича дать концерт. В то время имя Фёдора уже гремело, но его знали в России только в Москве и Петербурге, если ещё не считать коротких гастролей в Киевской оперы и в Харькове. Мне удалось организовать концертную поездку по провинции. Участниками были – Фёдор, композитор-пианист А. Корещенко и я. Успех был потрясающий. На следующий год была устроена вторая поездка – 30 концертов по России, Волга, Кавказ… Вместо Корещенко на этот раз с нами ездил пианист-композитор Ф. Кенеман, автор известного романса «Как король шёл на войну». Этот тур имел ещё больший успех. Фёдор был неподражаем. Программы концертов были выдержанные – не помню, чтобы Фёдор вообще когда-либо пел на концертах что-либо из опер, всегда камерная музыка. Начинались концерты обычно европейскими классиками – Шуберт, Шуман, Бетховен, – затем шли русские классики, а кончали, как мы говорили, музыкальными анекдотами – «Семинарист» Мусоргского, «Червяк» и «Мельник» Даргомыжского и др. Фёдор, вероятно, волновался перед каждым концертом и меня это удивляло, – я думал, что артист, который выступает чуть ли не каждый день, должен же к этому привыкнуть! Волнение начиналось с утра, а то и ночью накануне – «Надо отменить концерт – голоса нет» и т.д. Продолжалось это у него до самого выхода – руки холодные, ноги дрожат… Но достаточно было ему пропеть первые десять тактов, как всё проходило. Он не выходил, как полагается, на бис, а обычно после последнего номера программы я выходил с ним вместе и выносил кучу нот. И он пел и пел – приходилось часто его уговаривать: «Довольно, Фёдор! Завтра – концерт!».
Особенно все мы волновались перед его концертом в Варшаве: он в первый раз пел в Польше, и нас пугали, что поляки из политических соображений не придут. Но был полный сбор – и огромный успех! После концерта к нам в артистическую вошёл дирижёр Фительберг и познакомил нас с молодым пианистом Артуром Рубинштейном. С Рубинштейном после ужина мы просидели до 6 часов утра; он нам играл без конца и привёл нас в восторг. Я подружился с ним, пригласил его в Москву, и мы до сих пор дружны с этим замечательным пианистом, ныне – мировой знаменитостью.
Был и другой незабываемый концерт – в Киеве, в день открытия Первой Государственной Думы. Настроение было приподнятое, боялись беспорядков. Но Фёдор взял на себя ответственность за порядок и, действительно, порядок был образцовый. В конце концерта публика потребовала «Интернационал» и «Варшавянку». Фёдор заявил, что он русский – этих песен не знает, а споёт русскую песню «Дубинушку» и просил аудитора петь с ним. Эту «Дубинушку» я никогда не забуду – её пела шеститысячная толпа, но как!
Самое для меня незабываемое – это наш с ним приезд в Казань. Оказалось, что он с детства не был в Казани! Мы приехали за два дня до концерта и сейчас же по приезде отправились в Суконную Слободу (пригород Казани), где он родился. Никогда ни до этого, ни после не видел Фёдора таким; он был расстроен, но расстроен не болезненно; когда мы ехали по улицам, он поминутно мне говорил: «Смотри – и этот дом цел… смотри – и старик сапожник жив»… – Зашли к старику, говорил с ним, но старик не узнал и не помнил его. А когда Фёдор сказал ему: «А не помнишь ли Федьку, которого бил колодкой по голове?» – ответил: «Мало ли кого я бил!»… – Нашли школу, где он учился, и разыскали учителя, Н.В. Башмакова. Это была трогательная встреча, оба плакали; пили чай, просидели часа два, о чём только не говорили, чего только не вспомнили… На другой день – концерт. Триумф. После концерта возвращались домой, и где-то на тёмной площади наш экипаж остановила толпа оборванцев – я даже струхнул. Послышались возгласы – «Федя!» Оказались его старые друзья. Остановились. Фёдор вылез, и с полчаса длились трогательные воспоминания. Удивительно было то, что Фёдор помнил их всех по именам. Один просил: «Хочется выпить, Федя!» Фёдор, конечно, дал. Другому отдал своё пальто… В гостиной долго нам рассказывал и вспоминал былое житьё в Слободе с этой компанией, игру в бабки, школу. Он был в особенном настроении, таким я его больше никогда не видел.
Завязалась у меня дружба с Валентином Серовым, которого мы почему-то называли «Антоша». Виноградов, барон Клодт, Коровин. – Всех их я всегда встречал у Шаляпина.
Скажу ещё о «скандалах Шаляпина». Да, у него был нелепый характер – нервный, несдержанный, неуравновешенный. Но смело заявляю, что во всех его знаменитых скандалах ни он был виноват – его доводили до такого состояния, подчас и провоцировали, зная его несдержанность. Сколько раз я был свидетелем того, как разные барыни приставали к нему с требованиями, подчас в недопустимой форме – Фёдор, бывало, не выдержит, отсюда – скандал! Все скандалы с хористами и другими артистами происходили не из-за личных счётов, а всегда на почве отношения к искусству. Фёдор пошлости или халтуры не переносил. И когда на репетиции ему мешал или начинал с ним спорить какой-нибудь пошляк или бездарный артист, он не мог сдержать себя, – опять скандал! Отлично я знал во всех подробностях и несчастную историю с коленопреклонением на сцене, за что его буквально затравили. Тут он, действительно, попал, как кур в ощип…
Вспоминаю и время, проведённое в имении Фёдора «Итларь». Народ там собирался весёлый, молодой – Виноградов, бар. Клодт, Коровин, Серов… Всегда мы там кого-нибудь «разыгрывали».
В 1911 году я уехал директором в Ростов. Там я погрузился в чуждое для меня до сих пор административное дело – к счастью, оно тесно было связано с музыкой. В Ростове я пробыл до 1920 года, когда эвакуировался в Константинополь, оттуда в Париж, а затем в Америку. Последний раз я был в Москве в 1916 году. Приехал в Москву венчаться. Свадьба моя была очень весёлая – собрались все мои старые друзья (кроме Скрябина, который за год до этого умер): Шаляпин, Собинов, Рахманинов, Качалов, Москвин, Клодт, Брандуков и другие. Приглашая Рахманинова и зная, что он боится больших сборищ и рано ложится спать, дал ему слово, что в 11 часов вечера он будет дома… И вот было уже около 3 часов ночи: разгар веселья, Шаляпин и Москвин танцуют польку – вижу, около пианиста сидит Рахманинов и у него текут слёзы от смеха. Да и было над чем посмеяться!… Это был мой последний визит в Москву – больше я её не видел.
Закончу свои воспоминания забавным случаем в последние дни перед эвакуацией. Это было в Новочеркасске, где я остановился в Европейской гостинице, старом здании с широкими коридорами и высокими комнатами. В моём коридоре жил М.В. Родзянко, которого я уже знал по Ростову. В этом же коридоре жил раненый офицер Добровольческой Армии – рана не серьёзная, у него была забинтована ступня. Я его часто видел в коридоре катающимся на велосипеде. И вот как-то утром этот офицер, по обыкновению катаясь по коридору, заехал вдруг к Михаилу Владимировичу в номер – дверь была открыта. С М.В. он не был даже знаком. Когда вошедший в это время в номер Родзянко заметил ему, что это безобразие, офицер ответил: «Умолкни, крамольный старик!»
Через два дня мы вместе с М.В. Родзянко эвакуировались в Константинополь, оттуда в Париж. Из Парижа я совершенно неожиданно выехал в Америку, где и встретил своих старых дорогих друзей: А. Зилоти, С. Рахманинова и И. Левина.

***

Опубликовано: «Новый журнал», Нью-Йорк, 1944. № 7. с. 322–341.


Станьте ДОНАТОМ проекта. Сделайте добровольное перечисление в размере 100 рублей для развития журнала об искусстве.
Наведите камеру смартфона на QR-код, введите сумму и произведите оплату.
При согласии ваша фамилия, как благотворителя, появится в разделе: «Донаты»