Владимир Андреев. «Хлеб-соль ешь, а правду режь…». 50 лет со дня смерти Твардовского         

Твардовский ненавидел литературу фальшивую, ходульную, созданную по заказу, без чувства, по определённой схеме. Он это высмеивал и в своих стихах, и в своём журнале…

Фото. Александр Твардовский.

До сих пор в памяти эти несколько дней в декабре далёкого теперь 1971 года.  Я учусь на 4-ом курсе литфака Мичуринского пединститута. Обычная студенческая жизнь: занятия, заседания учебной комиссии, работа в комитете комсомола. Слава Богу, отказался от редактирования институтской газеты «За педагогические кадры» (три года жил в невероятном темпе от номера до номера).  А ещё подготовка к еженедельным семинарам в читальных залах и кабинетах, работа над докладами в спецсеминарах у проф. В.В Бабайцевой о слове «НИЧЕГО», в семинаре у доц. А.А. Земляковской по повести А.П. Чехова «Чёрный монах», а мой наставник А.Р. Монастырский попросил в ноябре провести час поэзии Твардовского в связи с присуждением ему Государственной премии СССР за книгу «Из лирики этих лет».  Когда читал, резанули строки:

На дне моей жизни, на самом донышке
Захочется мне посидеть на солнышке,
На тёплом пёнышке.

Или другое  стихотворение:
Мне проку нет,  – я сам большой
В смешной самозащите.
Не стойте только над душой,
Над ухом не дышите.

Какой-то другой Твардовский. Не победительный, где-то умилительный, в других строчках обличительный. Не утверждает, а спорит будто, и не с читателем-другом, а с каким-то оппонентом. Как-то не похоже было на Твардовского, автора Тёркина, певца бравого солдата, «святого и грешного, русского чудо-человека». Хотя и там было немало проникновенных строк, достающих до глубины:

Люди тёплые, живые
Шли на дно, на дно, на дно.

И в таком позднем  стихотворении «Я знаю, никакой моей вины…» со щемящим чувством боли:

… И не о том же речь,
Что  я их мог, но не сумел сберечь.
Речь не о том, но всё же, всё же, всё же.

Подготовка к часу поэзии затянулась. Студенты медленно учили стихи, плохо собирались на репетиции.  Анатолий Рафаилович без укора, но с явным сожалением  говорил: «Как бы час поэзии не превратился в вечер его памяти». Так оно и случилось.
В середине декабря я по рекомендации Азалии Алексеевны поехал в Москву готовить доклад о «Чёрном монахе». Остановился у своей хлебосольной тётушки Раисы Константиновны Дёминой, двоюродной сестры отца, в Текстильщиках. Она занимала комнату в коммунальной квартире, которую получила от фабрики, где работала бухгалтером. Приласкала, накормила.
Тем же утром 20 декабря поехал в Ленинскую библиотеку. Записался в студенческий зал. Он размещался в бывшем доме Пашкова, творении архитектора В.И.Баженова. Поднимаюсь на второй этаж, а на площадке – свежая газета. И на третьей странице в верхнем углу в чёрной раме некролог. Умер Твардовский. Первое чувство: не успел, подвёл А.Р. Монастырского, не выполнил его просьбу. Второе чувство: Надо поехать на похороны. Ведь похороны крупного поэта – историческое событие.

В сентябре 1943 г. А.Т. Твардовский на хуторе Загорье. Фото В.И. Аркашёва

Между тем объявления о месте и дате похорон в газете не было. Не было объявления и в «Вечерней Москве». Теперь понятно, что так Советская  власть принимала меры предосторожности. Ей казалось, что она права. Во-первых, у Твардовского поэма «По праву памяти» вышла невесть какими путями за рубежом, и ему пришлось отрекаться от этой публикации (помню  удивившее меня письмо поэта в «Литературной газете»!) , во-вторых, классик поэзии связался с А.И. Солженицыным, его возможное появление на похоронах беспокоило партийных вождей. Но я, студент филфака провинциального вуза, член комитета ВЛКСМ института, не знал о всей сложной истории вокруг А.Т. Твардовского, только по многозначительным репликам моих наставников мог догадаться, что история с поэтом разворачивается нешуточная.
Без всяких задних мыслей я подумал, что раз Твардовский – поэт, скорее всего, прощание будет проходить в Центральном Доме Литераторов на ул. Герцена. Москвичи думали иначе. Они понимали значение Твардовского как поэта, автора «Тёркина» или «За далью-даль», но ещё больше как многолетнего редактора журнала «Новый мир», каждый номер которого ждали с нетерпением. Поэтому  предполагали, что  местом прощания может быть избран Зал Дома Советской Армии на площади Коммуны, иные, ещё более наивные,  предполагали, что прощаться с Твардовским будут в Колонном зале Дома Союзов. Как с самым крупным советским поэтом (правда, ни с одним писателем, кроме Горького, в этом зале не прощались).
А я просто подумал: Твардовский – писатель, значит, прощание  будет проходить в  ЦДЛ. Расспросил в библиотеке, где этот ЦДЛ находится, и пошёл по Калининскому проспекту, потом по Суворовскому бульвару к этому «центру» советской литературы. На углу Суворовского бульвара и улицы Герцена увидел маленькую церковку (потом уже узнал, что церковка – единственная постройка, оставшаяся от снесённой  усадьбы  В.И. Суворова, отца генералиссимуса), а через дорогу большой храм в стиле классицизма, с портиками и колоннами. В нём в те годы атеизма работала лаборатория Энергетического института им. Г.М. Кржижановского. Когда засмотрелся на величественный храм  Большого Вознесения, пожилая москвичка в шляпке  мне сказала: «Запомните, молодой человек, в этом храме Пушкин венчался с Натальей Гончаровой».
Первый раз я открывал тяжеленные двери в  ЦДЛ. В вестибюле  было пусто и мрачно. Старушки-вахтёрши объяснили, что прощание с Твардовским будет проходить здесь завтра  с  9  часов утра.

Первый раз прошёл у гроба великого поэта  утром часов примерно в половине десятого. Зал был ещё почти пуст. Кое-кто сидел в разных концах большого зала. Поразило лицо поэта, очень молодое. Мне тогда шестидесятилетние казались, если не стариками, то очень почтенными людьми.  А тут оказалось, что Твардовский  выглядел молодым. Эта неожиданная молодость облика у измученного болезнью поэта удивила меня.  А близко знавшие его писатели отметили это в своих дневниках и воспоминаниях.  В.Я. Лакшин в дневнике записал: «Лицо красивое, молодое, спокойное». У А.И. Солженицына в  «Поминальном слове»  указано, что на портрете поэта над его гробом  была на лице «детски озарённая доверчивость, которую пронёс через всю жизнь». Это же детское писатель увидел и в лице покойного: «детское, доброе, примирённое выражение, его лучшее» («Бодался телёнок с дубом»).


Потом, хороня многих близких людей, замечал, что измученные болезнью, покойные в гробу вдруг выглядели моложе, морщины разглаживались, исчезали.


Мог бы, наверное, и я остаться в зале, но природная робость помешала этому, подумал, а можно ли мне здесь остаться? И ушёл. Но скорее всего меня как чужака без пропуска могли бы  вычислить и выкинуть на улицу. Так что не только робость была причиной, но и какое-то внутреннее понимание ситуации. Потом часа полтора кружил по ближним переулкам, вертел головой, изучал окрестности: Скатертный, Столовый, Хлебный, улица имени медсестры Наташи Кочуевской (1922–1942). Звание Героя России ей дадут только в 1997 г., а в 1994 г. снимут её имя с улицы в центре Москвы, вернут старое название Скарятинский переулок. А имя Наташи Кочуевской дадут безымянной улице в Ново-Косино.
Ноги мои стали подмерзать, и  в пол-двенадцатого снова подошёл к ЦДЛ уже со стороны площади Восстания.  Вдоль  металлических ограждений  в тулупах и валенках с галошами прохаживались милиционеры. Погреться они на переменки уходили в ЦДЛ, где в нижнем зале для них был накрыт чайный стол с бутербродами.  Видел, как торопились в ЦДЛ поэт-фронтовик Сергей Орлов, актриса Алла Демидова.
Чувствовалась нервозность. Писатели вбегали в вестибюль, бросали на прилавок свои пальто и шубы, поднимались по широкой лестнице в зал… И я стал частью людского потока. Плотный поток медленно двигался по верхнему фойе, вплывал  в зал (он был уже забит людьми), потом медленно спускался по ступенькам к сцене, потом шёл вдоль сцены, и снова поднимался на выход с другой стороны.
Вдруг людской поток на спуске к сцене замер. И в полутёмном зале  мы все  невольно стали свидетелями встречи у сцены вдовы поэта Марии Илларионовны Твардовской с вышедшим из боковой двери нобелевским лауреатом Александром Исаевичем Солженицыным.
В этот момент вдруг засверкали вспышки у фотокамер. Об этих вспышках фотокамер в те дни записал в дневнике сподвижник Твардовского критик Владимир Яковлевич Лакшин. О вспышках и я записал тогда  в своём дневнике. Запомненные В.Я. Лакшиным вспышки уверили меня, что на моих глазах проходила эта встреча. В первых рядах у сцены в большом зале ЦДЛ, как записал В.Я. Лакшин, сидели  дочери  великого поэта Валентина Твардовская и её семья, Ольга Твардовская-Макушенко, зять поэта театральный художник Владимир Макушенко, сестра Мария Трифоновна, брат Константин Трифонович,  вся старая разогнанная редколлегия «Нового мира»: А.Г. Дементьев, И.А. Виноградов, И.А. Сац, писатели Гавриил Троепольский, поэт Анатолий Жигулин. В.Я.  Лакшин записал, что в 12 часов дня перестали пускать народ, а в час дня началась панихида.


Ни одному из сподвижников великого поэта не дали выступить на сцене ЦДЛ. Руководил церемонией поэт С.С. Наровчатов, говорили речи А.А. Сурков, Григол Абашидзе, генерал Е.И. Востоков (руководитель отдела культуры Главного политуправления Советской Армии), только К.М. Симонов сказал о роли А.Т. Твардовского как редактора журнала «Новый мир». Не было сказано и о запрещённой поэме «По праву памяти».  Поэтому А.И. Солженицын пустил в самиздат своё «Поминальное слово» к 9-му дню, а складывалось это слово во время церемонии.  В этом «Слове» он выделил «чистозвонного «Тёркина» из всей военной литературы, отметил роль Твардовского, руководителя лучшего журнала 50-60-х гг. «Нового мира».
Разгон редколлегии 1969–1970 гг. сильнее всего  ударил по главному редактору. «Разогнали наш единственный журнал  и думают – победили. Надо совсем не знать последние века русской истории, чтобы видеть в этом свою победу, а не просчёт непоправимый. Безумные!  (…) вы ещё пожалеете, что с вами нет того терпеливого критика, чей мягкий увещательный голос слышали все. Вам впору будет землю руками разгребать, чтобы Трифоныча вернуть. Да поздно». Точные, проникновенные слова, хватающие за душу и спустя 50 лет.


Солженицын два раза перекрестил мертвого Твардовского, чем напугал литературных функционеров. Как он писал в «Телёнке», «Всё, чем мог я его защитить, было два крестных знамения, – после двух митингов – одно в ЦДЛ, другое на кладбище. Но, думаю, для нечистой силы и того довольно».  


Так свободная от коммунистической идеологии Россия прощалась с самым крупным поэтом-коммунистом, который и внутри жёсткой партийной системы оберегал свою свободу, нёс к читателю своё  выношенное слово, «шутливое к месту, и  к месту серьёзное».
Там же в ЦДЛ  была и поэтесса Тамара Александровна  Жирмунская, с которой я познакомился много позже в 1983 г., был поэт Вадим Викторович Ковда (1936–2020),   оставивший такой поэтический снимок великого и горестного события:

А потом мелькнули, поразили
И исчезли в зареве Москвы
Скорбный профиль совести России
И седины маленькой вдовы.

За мной в потоке людей шла  женщина в высокой меховой  шляпе. Она захотела остаться, прижаться к тем, кто уже прилип к стене. Чуть видимые в полутьме чьи-то пальцы  её оттолкнули. Она им врезала: «Вы не смеете меня трогать. Я сестра Сергея Третьякова[1]».   Имя репрессированного поэта, друга Маяковского,  сыграло роль охранной грамоты. У С.М. Третьякова  было, как известно,  три сестры Наталья, Нина и Евгения.  Возможно, это была Евгения Михайловна Третьякова.

Писатели Сергей Михалков (справа) и Константин Симонов (2 справа) стоят у гроба поэта Александра  Твардовского.

Милицейские  по приказу генерала  выпроваживали простой народ из  ЦДЛ, я взялся проводить наружу  слабо видящую старушку-москвичку, потерявшую в суете свою сестру.
Когда нас уже отогнали на угол улицы Наташи Кочуевской, мы стояли небольшой группой перед милицейскими ограждениями. Шло горячее обсуждение исторического события, свидетелями которого мы стали. Увидели, как из ЦДЛ вышел расстроенный  народный артист СССР Евгений Рубенович Симонов, как потом вынесли гроб с телом великого поэта… Тогда ещё не было обыкновения провожать великих аплодисментами. Женщина из города Вязники Владимирской области еле выпросила у сытых милицейских позволения сесть в один из автобусов траурного кортежа (Твардовский был их депутатом в Верховном Совете страны). Они хохотали: «Зачем вы здесь собрались, кто вам Твардовский? Сидели бы по домам!». А в возмущённой толпе вспоминали, как хоронили И.Г. Эренбурга, Корнея Чуковского, К.Г. Паустовского: те же ограждения, те же официоз и поспешность, та же  полицейщина.
В тот день  в автобус, следующий на Новодевичье кладбище, не пустили двух земляков поэта со Смоленщины. Один из них читал стихи:

Поэт Твардовский, есть причина.
Давай поговорим с тобой.
Я тоже родом из Починок,
Мне тоже дорог край родной.

Посмеялись над земляками поэта доблестные стражи порядка, а земляки бросились искать обходные пути, да вряд ли нашли. Всё было перекрыто. В конце 1980-х гг. на хуторе Загорье говорил с братом поэта Иваном Трифоновичем. Тот рассказал, что его, прилетевшего из Сибири, еле пустили на Новодевичье кладбище, не хотели открыть калитку под предлогом, что все, кому нужно,  уже проехали.
Поэт Борис Чичибабин (1923–1994), печатавшийся в «Новом мире», с гневом и сарказмом описал эти официозные столичные похороны:

И вот,  унижен, слеп и наг,
Лежал в гробу при орденах,
Но с голодом неутолённым,–
На отпеванье потаённом,
Куда пускали по талоном
На воровских похоронах.

После моего возвращения из Москвы вечер поэзии Твардовского я всё же провёл, и московские впечатления помогли почувствовать всю боль постигшей нас всех утраты.
В моём гражданском взрослении, избавлении от иллюзий комсомольской юности похороны А.Т. Твардовского  сыграли  огромную роль. Да и указали некий вектор жизни: кандидатскую диссертацию писал по его лирике (тему дала мой наставник профессор МОПИ им. Крупской А.А. Журавлёва), общался с дочерью поэта О.А. Твардовской, дружил с его сестрой Марией Трифоновной и братом Иваном Трифоновичем, возил студентов из Мичуринска на родину поэта на хутор Загорье в Смоленской области,  много лет  вёл спецсеминар по его творчеству.

В Смоленске режиссёр Г.К. Томилин с артистами студенческого театра. Май 1988

И вот прошло 50 лет. Для человека – большой срок. Да и для нашей страны огромный.   Сколько невероятных  событий, важных вех уместилось в эти полвека.


Что же оставил нам Александр Твардовский?  Великие поэмы о народе в напряжённые моменты его бытия: «Страна Муравия», «Василий Тёркин», «Дом у дороги», «За далью даль». Лирику свою оставил. Сатиру «Тёркин на том свете». Последнюю свою поэму «По праву памяти».  Написана была по зову жгучей совести, боли о незаконно репрессированной семье и отце-труженике, его руках и жестокой несправедливости.   Советская цензура поэму  запретила, чем отравила поэту последние годы. Сестра поэта Мария Трифоновна испугалась, когда при разборе её бумаг на кухне в Запольном переулке в Смоленске, я случайно увидел машинопись поэмы.
Оставил потомкам заветы честного служения своему народу и литературе («Честно я тянул свой воз» – не случайные строки!).  Был эталоном  совести и чести в бурном литературном мире. Не о свободе ли слова – все его мысли и труды на посту лучшего журнала 60-х годов «Нового мира»?  Сергей Пархоменко недавно разъяснил, что без свободы слова, как без воздуха, нет жизни, как без ветра – не наполняются паруса, корабль не плывёт.
Твардовский выступал за историческую правду: в опубликованной в «Новом мире» статье В. Кардина рассказывалось про залп «Авроры», которого не было, о подвиге 28 панфиловцев, миф о котором рассекретила  ещё сталинская Генеральная прокуратура в 1948 г., но пропаганда его использует до сих пор. На деле это был бессмертный подвиг 4-й роты в составе 120-140 человек.
В журнале «Новый мир» Твардовский  публиковал лучших писателей своего времени: А.А. Ахматову, В.С. Гроссмана,  В. Д. Дудинцева, В.В. Овечкина, Ф.А. Абрамова, Ю. О. Домбровского, Г.Н. Троепольского, С.П.Залыгина, Г.Я. Бакланова, В.Н. Войновича, В.Ф. Тендрякова, Р. Гамзатова, Ч. Айтматова, критиков М.А. Щеглова, В.Я. Лакшина, И.И. Виноградова,  помог с публикацией повести «В окопах Сталинграда» В.П. Некрасову,  и, конечно, открыл миру великого правдолюба прозаика и публициста А.И. Солженицына. За каждое ценное литературное произведение приходилось биться с всесильным Главлитом.
Один из первых в русской литературе  А. Твардовский  в поэме «Тёркин на том свете» (1954) рассказал в гротесково-сказочной форме о страшном режиме Иосифа Сталина, ещё до ХХ съезда КПСС с докладом Н.С. Хрущёва о беззаконных  репрессиях.

Там рядами по годам
Шли  в строю незримом
Колыма и Магадан,
Воркута с Нарымом.

Эта  поэма сразу же была запрещена, и А. Твардовский, редактор «Нового мира», был уволен из журнала. Только в 1963 г. автор, уже вновь назначенный руководителем «Нового мира», в присутствии европейских писателей прочитал её второй вариант первому секретарю ЦК КПСС Н.С. Хрущёву лично. И поэму срочно напечатали в газете «Известия». Спектакль по поэме поставил замечательный режиссёр В.Н. Плучек  в Театре сатиры с Анатолием Папановым в главной роли. Но недремлющая цензура сняла этот сатирический спектакль после отставки Н.С. Хрущёва.

Надгробная плита на могиле А. Твардовского на Новодевичьем кладбище

В 1988 г. в Мичуринске лауреат Государственной премии РСФСР Глеб Томилин поставил в студенческом театре поэму по своей пьесе. Показали спектакль в Мичуринске, а по моей инициативе и при моей организации три раза показали этот спектакль в мае того же года  на Смоленской земле: в клубе д. Сельцо на родине поэта (тогда же мы и сад посадили на возрождённом хуторе Загорье вместе с братом поэта И.Т. Твардовским и режиссёром Г.К. Томилиным), в Доме культуры  г. Починок и в Смоленском пединституте. Нашим артистам аплодировал брат поэта Иван Трифонович Твардовский. Строки поэмы жгутся до сих пор:

На том свете жалоб нет,
Все у нас довольны.
***
Обозначено в меню, а в натуре нету.

***
Хлеб-соль ешь, а правду режь.

Твардовский был верен традициям русской литературы, которая «милость к павшим призывала». Защищал своих преследуемых собратьев по перу, даже не разделяя их воззрений.  Честное, правдивое слово писателя о жизни было для него неоспоримой ценностью.
Твардовский ненавидел литературу фальшивую, ходульную, созданную по заказу,  без чувства, по определённой схеме. Он это высмеивал и в своих стихах, и в своём журнале. Но и его за резкость и непримиримость люто ненавидели литературные начальники.
Боролся с цензурой все годы работы в «Новом мире». Надорвался в этом постоянном изнуряющем сражении за свободу честного нужного стране писательского слова.
Уже после смерти великого поэта к нам пришла его запрещённая поэма «По праву памяти»,  подготовленные дочерьми поэта Валентиной и Ольгой Твардовскими два тома его дневников – правдивая летопись  нашей жизни со всеми её  победами и несчастьями.

***

Примечания: 
[1] Сергей Третьяков (1892–1937)  — поэт, прозаик и драматург, соратник Сергея Эйзенштейна и Всеволода Мейерхольда, редактор «Нового ЛЕФа».


Автор: Владимир Андреев, председатель Тамбовского областного Отделения  Союза литераторов РФ, кандидат филологических наук.


Материалы, размещенные на сайте, публикуются в авторской редакции.


Присоединиться к нам на Facebook или Instagram 


Станьте ДОНАТОМ проекта. Сделайте добровольное перечисление в размере 100 рублей для развития журнала об искусстве.
Наведите камеру смартфона на QR-код, введите сумму и произведите оплату.
При согласии ваша фамилия, как благотворителя, появится в разделе «Донаты»