Виктория Торопова. Михаил Нестеров и Сергей Дурылин: к истории взаимоотношений

«М.В. Нестеров в беседах со мною о своем прошлом никогда не считал нужным обходить молчанием те или иные эпизоды и факты своей жизни, а рассказывал о них прямо и открыто, ничего не замалчивая». (Сергей Дурылин)

Побывав на персональной выставке художника в 1907 году Дурылин испытал ощущение праздника[1]. В письме к другу, рекомендуя ему сходить на выставку Нестерова, Дурылин пишет: «Одухотворенность, /…/ какая-то нежная дымка младенчески-глубокой мысли проникает все картины Нестерова. Поразительны его «Святая Русь», «Димитрий Царевич убиенный». /…/ Христос Нестерова – наш, народный, русский Христос». В письме к Нестерову 1931г.  Дурылин приводит выдержки из этого письма, которое случайно попалось ему на глаза. И продолжает: «С тех пор, как это писано, прошло почти четверть века: вот какою давностью исчисляется моя любовь к автору «Димитрия убиенного», вот с каких пор я должен вести летопись своей дружбы, благодарности, нежности к нему! И если за эти годы – такие годы, которые можно зачесть за целое столетие – в моей душе Христос – Царь небесный – вытеснил Христа «нищего-пророка» [Дурылин имеет в виду Христа на картинах Ге – В.Т.], то в этом велика была помощь того, кто гениально и вдохновенно дал зрительный образ Тому, Кто в рабском виде исходил благословляя все бедные равнины наши. Вот одна – и, может быть, самая великая из тайн моей дружбы, любви и благодарности. Я и сам плохо сознавал её, пока не перечитал этого письма». И заканчивает: «Горячо целую Вас сыновне, братски и дружески»[2].
Фото. Михаил Нестеров и Сергей Дурылин в Болшево. 1940.
На протяжении тридцати лет дружили художник Михаил Васильевич Нестеров (1862-1942) и Сергей Николаевич Дурылин (1886-1954) — писатель и поэт, литературовед и театровед, историк театра, религиозный мыслитель, археолог и этнограф, выдающийся педагог. Они познакомились в 1913 году и сразу почувствовали духовное родство. В их мировоззрении было много общего. Оба родились и выросли в купеческих семьях с глубокими религиозными традициями. В своем духовном развитии оба шли в одном направлении – в поисках Святой Руси и детской веры. Духовные стихи Дурылина и картины Нестерова на религиозные темы очень близки по внутреннему мироощущению авторов.
Дурылину была близка тематика картин Нестерова: Святая Русь, преподобный Сергий Радонежский, простецы пустынники, христовы невесты; импонировала тишина на них, мил был скромный пейзаж средней полосы России.
С начала 1910-х годов Дурылин начал собирать материал о творчестве Нестерова. Пока что и мысли не было писать о нем книгу. Собирал просто так, для себя о своем любимом художнике.
Нестеров ходил слушать лекции Дурылина в Религиозно-философском обществе памяти  Вл. Соловьева (РФО), в Кружке ищущих христианского просвещения, идейным вдохновителем которого был церковный просветитель М.А.Новоселов (ныне причисленный к лику святых)… «Сейчас иду к Новоселову слушать Дурылина о Лескове», — сообщает Нестеров В.В.Розанову весной 1916 г. И ещё: «Вероятно, буду  время от времени видеться с кружком Новоселова. Они народ хороший, правильный»[3].
Посещать РФО Нестеров начал с 1908 года. Дурылин с 1910 г., а с 1912 по 1918 (год закрытия общества) Дурылин был его бессменным секретарем. Нестеров никогда не выступал в прениях, но в перерывах заседаний своими краткими, меткими, остроумными замечаниями мог разбить мистические замки вознесшихся ораторов. В то же время он очень ценил проявления самостоятельной мысли, независимость суждений и смелость подхода к основным вопросам бытия и мышления у тех, кого называл «философы». Интерес к религиозно-философским проблемам устойчиво сохранялся у Дурылина во все последующие годы. Всё творчество Нестерова проникнуто философскими раздумьями.
Был Нестеров и на докладе Дурылина «Лесков. Опыт характеристики личности и религиозного творчества» в РФО в 1913 г. После заседания Нестеров и Дурылин «впервые пожали друг другу руки» — как вспоминал это событие Сергей Николаевич. Шапошно знакомы они были и раньше, виделись, но взаимную приязнь испытали именно в этот день.
Нестерову 51 год, он уже знаменитый художник. Дурылину 27 лет. Он состоявшийся поэт, свой человек в издательстве символистов «Мусагет» и в издательстве философов «Путь», в Обществе свободной эстетики Вал. Брюсова. Он востребованный лектор, знаменитый на всю Москву педагог, сложившийся этнограф. Он уже автор книг и статей, в том числе на религиозную тематику. Один из учредителей издательства и альманаха «Лирика», где напечатал первые стихи Б. Пастернака. Один из инициаторов создания и активный участник ритмического кружка Андрея Белого.
На момент знакомства с Нестеровым за плечами Дурылина трудный  путь духовного роста. От увлечения народничеством, атеизмом, участия в революционных кружках 1904-1905 года, через разочарования в юношеских идеалах – ожиданиях царства Разума и Справедливости — через годы мучительных раздумий о смысле жизни, своего места в ней и своего пути,  —  к возвращению к вере отцов, к убеждению, что насилие и зло не могут быть средством достижения своей ли, общественной ли цели. И это твердое убеждение он пронесет и через 1917 год с его революциями, и сохранит до конца дней. Он уверен, что: «Весь пережитый и переживаемый ужас – не нужен, не оправдан  ничем, он – наша вина», т. е. русской интеллигенции, «и нечего нам скидывать его с себя на других»[4]. И еще он определил для себя главный закон: Не суди! Не обвиняй никого!
У Нестерова не было такой бурной революционной и атеистической  юности. Его путь и мировоззрение не претерпевали таких крутых поворотов.
В 1906 и 1907 годах Нестеров в Ясной Поляне писал портрет Л.Толстого. Своими впечатлениями он делился с другом: «Толстой-старец – это поэма!», «В Толстом же нашел я громадную нравственную поддержку, которой мне недоставало в последние годы»[5].
Дурылин был в Ясной Поляне осенью 1909 г. как сотрудник журнала «Свободное воспитание», который выходил при толстовском издательстве «Посредник». «Толстой – бесконечная, трудная, прекрасная загадка. Кому удастся её решить безошибочно?»[6] — запишет он и будет долгие годы пытаться разгадать эту загадку, подходя к Толстому то с одной, то с другой стороны.
Михаил Нестеров. Портрет Льва Николаевича Толстого. 1907. ГМТ.
Из частых бесед с Нестеровым о Льве Толстом Дурылин сделал вывод, что отношение Нестерова к Толстому было сложным: он высоко чтил в нем великого писателя, выдающуюся личность, но отрицательно относился к его религиозно-философскому учению, особенно к учению о непротивлении злу. Художник с горечью восклицал: «Сколько это барское легкомыслие и непоследовательность, “блуд мысли”, погубил слабых сердцем и умом, сколько покалечило, угнало в Сибирь, один Бог знает!»[7]. Личное знакомство Нестерова с Толстым не изменило его отношение к учению писателя, но увеличило интерес к его личности.
Из воспоминаний Михаила Нестерова:

Говорил Толстой образно, ярко. Иногда, как бы невзначай, он вопрошал меня: «Како веруешь?» — Отвечаю: «Православный, церковник». От подробной беседы на эти темы уклоняюсь, и, кажется, это оценивается в хорошую сторону. Надо же дать отдохнуть старику от постоянных разговоров «о вере».

Когда Нестеров написал воспоминания о Л.Толстом, о своих посещениях Ясной Поляны, он послал их Дурылину и ждал отзыва. Дурылин ответил: «Очень хорошо, потому что свободно. Так, как Вы, свободно, без наклона головы и без задирания головы, о Толстом пишет только один Горький»[8].
Отношение к Толстому и у Дурылина было сложным. Он тоже был покорен его личностью, но не принимал учение. (Хотя сейчас в некоторых статьях я встречаю ошибочное утверждение, что Дурылин одно время был толстовцем[9].)
«Уход» Толстого в 1910 г. потряс тогда всех и, конечно, Дурылина и Нестерова. Как если бы гора двинулась по евангельскому слову. Дурылин в своих воспоминаниях «У Толстого и о Толстом» описывает заседание РФО первого  ноября 1910 г., когда на квартире М.К. Морозовой собралась «туча народа». Все говорили о Толстом. После жарких дебатов Дурылин сделал вывод: если обладатель великим искусством не мог им ограничиться и ушел  навстречу «божественному голосу, звавшему его неумолчно, — то к чему еще спорить о том, может ли искусство не нуждаться в религии и в силах ли художник обойтись без Бога?» [10].
Нестеров испытал потрясение и восторг от «ухода» Л.Н. Толстого. Свои чувства он выразил в письме к В.В. Розанову: «Пишу Вам, дорогой Василий Васильевич, под несказанно взволновавшим меня впечатлением яснополянского события. /…/ Сколь сладко было почувствовать, что “новая” Русь в лице Толстого так полно, так просто, великолепно, так народно и по-русски соединилась с Русью дедов и прадедов, с Русью стародавней /…/ Лев Толстой – великий символ русского народа во всем его многообразии, с его падениями, покаянием, гордыней и смирением, яростью и нежностью, мудрым величием гения, кои так непостижимо сплетаются в нашем народе, этот Толстой на склоне дней своих и пережитой жизни, изведав все – от самого сладостного до великой горечи, этот Толстой осенней ночью держит путь к Богу… Я плакал самыми сладкими очистительными слезами»[11].
Весть о смерти Толстого была ужасна. Рушилась величайшая надежда, которую давал «уход» Толстого. В день похорон в Ясной Поляне, стоя в толпе рядом с Н.А.Бердяевым, С.Н.Булгаковым, Г.А.Рачинским, Дурылин вместе с ними переживал горе, скорбь, но и бесконечную благодарность, которую он перевел на язык слов: «Плачем, что никогда не услышим тебя, что ты бездыханным возвращаешься со страннического твоего пути, но слава Богу, что ты вышел на него. /…/ Спасибо тебе и за то, что пошел по нему. Может быть, и мы пойдем когда-нибудь…» [12].
На озере Светлояр Нестеров побывал на десять лет раньше Дурылина. В своих картинах («У озера Светлояра (Святое озеро)», «Сказание о невидимом граде Китеже (В лесах)») он подошел к теме Святого озера как реалист. А Дурылина привлекала мистическая сторона темы. В статьях о Граде невидимом[13], Дурылин говорит о Китеже как о верховном символе народного религиозного сознания.
Северные картины Нестерова Дурылин ценил как очевидец, он совершил пять путешествий по русскому Северу, проехал и прошел  от Кандалакши до берегов Норвегии, побывал и на Соловках. Оставил научные этнографические записи и путевые очерки.
В Оптиной пустыни Дурылин впервые побывал в конце мая 1913 г. на отдание Пасхи с мамой. Вплоть до 1921 года он будет бывать в Оптиной ежегодно (иногда по два-три раза в год). «Живую Церковь, Живое Тело, я учуял только тогда, когда капелька живой воды церкви капнула на меня в Оптиной пустыни» – запишет Дурылин в дневнике в1919 году[14].  Старец Анатолий (Потапов) стал его духовным отцом, и Дурылин все важные решения теперь принимал, посоветовавшись с ним. Оптина во многом определила мировоззрение Дурылина. Кроме того здесь он получал умиротворение своей мятущейся души.
Нестеров Михаил. Портрет Е.П.Нестеровой 1905. ГТГ.
Отправляясь в Оптину, Дурылин старался брать с собой своих друзей и учеников. Вместе с ним там побывали многие, в том числе и Екатерина Петровна Нестерова – жена художника. Ученик Дурылина будущий иерей Сергей Сидоров обратил внимание на то, каким глубоким уважением пользовался С.Н.Дурылин у старцев Анатолия, Нектария, Феодосия[15].
Первого августа 1914 г. началась война с Германией. Судьба Родины волновала и Нестерова, и Дурылина. Близко к сердцу принимали они её беды. Нестеровы взяли к себе несколько раненных солдат и выхаживали их. Михаил Васильевич давал свои картины на благотворительные выставки в пользу воинов и их семей. Дурылин в Москве и окрестных городах читал лекции: «Лик России. Великая война и русское призвание» (1914 г.); «Лик России. (Смысл великой войны)» (1915 г.);  «Будущая Россия. (Духовные задачи современности и русская молодежь)» (1916 г.).
Призвание России он видит в том, чтобы «все народы обняв любовию своей»[16], «научить их единомысленному исповеданию веры. До этого еще бесконечно далек путь России, но она исполнит свое призвание лишь при условии, если не свернет с этого пути, если, уставая, падая и вновь вставая, будет непоколебимо идти по нему. Первое же и главнейшее условие для этого – ей самой любить больше жизни своей и хранить /…/ свое православие, быть православной Россией»[17].
Надежду на воскресение России Нестеров, как и Дурылин,  видел в религиозном возрождении русского народа. Но путь её – путь искупления страданием.
Любовь к родной стране была у обоих крепкая, искренняя, без громких слов, без патетики. Просто они на все смотрели с точки зрения пользы для своей страны или вреда ей, её людям. Так, например, в ответ на предложение В.Г.Черткова иллюстрировать что-нибудь для сборника «Цветник», издававшегося для детей и малограмотных читателей издательством «Посредник», просмотрев присланные произведения, отобранные в номер, Нестеров отвечает ему: «… я заметил, что /…/ редакция без достаточного внимания относится к своему родному, тогда как знать о своих  родных, близких сердцу, славных и добрых предках, потрудившихся столь много для своей земли, было бы естественной потребностью народа. (Мне думается – раньше, чем знать о подвигах Геркулеса, нужно знать о таковых же Ильи Муромца, Добрыни и пр.) Из правосл/авных/  русских угодников посчастливилось одному Феодосию Печер/скому/, а у нас на Руси каждый из таковых святых имеет за собой свою трогательную, глубоко нравственную, поучительную духовную и общественную историю. Имена подобных деятелей, думается мне, должны быть внесены в память народную первыми»[18].
Те же мысли встречаем у Дурылина. Говоря об отношении русского народа к войне и силе, Дурылин вспоминает любимых народом былинных богатырей – Илью Муромца и Микулу Селяниновича. Один беззлобен как дитя, воевать он идет только если родной земле угрожает враг. У другого в руках единственное оружие – соха. Сильнейший русский богатырь – пахарь, богатырь мира. А Нестерову судьба дала «почетный удел – быть певцом среднерусской природы, среди которой сложился весь нравственно-физический облик русского народа, среди которой окрепло его историческое бытие, среди которой выросли и явились миру Пушкин, Лермонтов, Толстой, Глинка»[19].
Закончив в конце 1916 г. картину «На Руси» («Христиане», «Душа народа»), Нестеров показывает её своим знакомым. В январе 1917 г. в мастерской художника на Новинском бульваре побывала «группа религиозно-философского кружка: — С.Н.Булгаков, отец Павел Флоренский, В.А.Кожевников, М.А.Новоселов, кн. Е.Н.Трубецкой, С.Н.Дурылин и другие»[20].
В письме к своему другу Нестеров писал о полотне:

«Народу много, народ всякий, и получше и похуже, все заняты своим делом – верой. Все “верят” от души и искренне, каждый по мере своего разумения. И никого не обвинить, что-де плохо верит, – верит всяк, как умеет. А все же надо помнить всем и каждому, что “не войдете в Царство небесное, пока не будете, как дети”».

Михаил Нестеров. На Руси (Душа народа). 1914. ГТГ.
Зрители увидели картину лишь через 20 лет после смерти художника на юбилейной выставке к 100-летию Нестерова в 1962 г. А до этого она была под спудом. Музеи не отваживались её купить, на выставки не брали. О том, какое значение Михаил Васильевич придавал этой картине, говорит тот факт, что в 1936 году Нестеров отказался от персональной выставки к 50-летию его художественной деятельности. «Моя выставка имела бы смысл лишь тогда, — написал он председателю Комитета по делам искусств П.М. Керженцеву, — когда могла бы появиться моя большая, написанная в 1916 году картина “Крестный ход”, но время для её появления, полагаю, еще не настало, и я ни в каком случае не решусь дать эту картину на выставку, если на то не последует согласие И.В.Сталина, а он год тому назад обращавшимся к нему в этом отказал… Без большой же картины нет нужды делать выставку…»[21].
Когда духовные лица недоумевали, почему Нестеров поместил на картине «Христиане» («На Руси») Льва Толстого, он отвечал: «Ничего не поделаешь. Надо там ему быть. Из песни слова не выкинешь. Русский он. Толстого от России не отлучишь!»[22]. Толстой был нужен на картине как «выразитель мятежной души русского народа» — считал Дурылин[23]. Без Толстого, Достоевского и Вл. Соловьева художник считал картину не полной, не законченной, т.к. видел в них выразителей «христианского   веропонимания» русского народа. «Основные тропы народные (быть может, только интеллигентские) шли к ним и от них. Тут выхода для меня – живописца – не было»[24].
В письмах к Дурылину и Розанову Нестеров раскрывал глубинный смысл своих картин «Святая Русь», «На Руси» («Душа народа»), «Путь ко Христу». Содержание этих картин он определил как «темы о нашей вере, душе народной, грехах и покаянии». В этих картинах выражены мысли, волновавшие тогда не только Нестерова и Дурылина: куда и к кому должен идти русский народ для обретения счастья, покоя и мира в себе и вокруг себя, для своего спасения. Дурылину сообщает Нестеров в 1924 г. о своем замысле написать четвертую большую картину, которая раскрыла бы проблему обновления жизни народа через веру. Но замысел осуществить не удалось.
Грянул 1917 год. И мысли о судьбе своей страны, о народе и его вере, о том, какова роль и миссия России в истории человечества обрели другое направление, не затронув при этом глубокие патриотические убеждения, чувство любви к своей родине, веру в её предназначение.
В 1917 году Нестеров испытал ужас и растерянность от происходящего в стране. Он сообщает А.В. Жиркевичу[25]: «Я лично пережил события весьма сложно и трудно. Месяц /…/ шёл у меня за год, а то и больше. Я был бы счастлив, если бы верил /../ в благо переворота. Увы! Этой веры во мне нет, нет её, а не веря остается лишь «делать вид», что с моей прямолинейностью совершенно немыслимо. /…/ Последнее, крайне неудачное (едва ли сознательно преступное) царствование подорвало монархическую идею с такой силой, как не удалось бы сделать и «большевикам» за 100 лет»[26].
«Пережитое за время войны, революции и последние недели так сложно, громадно болезненно, что ни словом, ни пером я не в силах всего передать. Вся жизнь, думы, чувства, надежды, мечты как бы зачеркнуты, попраны, осквернены. Не стало великой, дорогой нам, родной и понятной России. Она подменена в несколько месяцев. От ее умного, даровитого, гордого народа — осталось что-то фантастическое, варварское, грязное и низкое…»[27].
«Если я вижу некоторую надежду на лучшее будущее – то это пока лишь в области жизни религиозной, церковной, и установлении патриаршества. В удачном выборе Патриарха – Тихона»[28].
«Работа, одна работа имеет еще силу отвлекать меня от свершившегося исторического преступления! От гибели России! Работа дает веру, что через Крестный путь и свою Голгофу Родина наша должна придти к своему великому воскресению»[29]. Дурылина тоже спасало погружение с головой в работу.
Сергей Николаевич был сдержаннее и осторожнее Нестерова в выражении в письменной форме своих мыслей и чувств. Его реакцию на события 1917 года находим только в первой части дневника «Олонецкие записки». Вернувшись в Москву 12 августа 1917 г., из поездки по Северу, Дурылин очутился в гуще событий. Свои наблюдения и мысли о последствиях он записывает в дневник: «Это та центробежная сила русской истории, которая воздвигала самозванцев, Федьку Андросова, Разина, Пугачева, максималиста-экспроприатора 905 года. Теперь она плещется по всему русскому простору – поджигает помещичьи усадьбы, оскверняет мощи в Киеве, вопиет о “контрреволюции”. И не Керенским, и не Милюковым её остановить! Нет, государство – узда, государство – сурово и тяжко, и опять, и опять – если суждено России быть – поднимется как-нибудь медный всадник – и “вздернет на дыбу”. /…/ За государство платят – и вот “Россию вздернул на дыбы” и есть такая плата»[30].
В дневнике прослеживается, как ужас от наблюдаемых событий сменяется желанием уйти в «свой угол», в частную жизнь, укрыться за стенами монастыря. Но у Дурылина стать «частным человеком» не значило ограничить себя бытом. Для него частная жизнь это не «бытование», не замкнутость в повседневных мелочах, а это «уединенное, своеугольное»,  отгороженное от шума истории. И в своей жизни, и в жизни героев своих произведений, и в отношении к людям он различал «Бытие» (жизнь духа) и «бытование» (жизнь быта, мелких интересов, тщета мира).
Тоска и душевные муки не мешают Дурылину быть активным во внешней жизни. Приходится учиться жить в новой действительности, в новых обстоятельствах, «под тенью века сего».
Летом и осенью 1917 года Нестеров и Дурылин часто встречаются в Абрамцеве. Дурылин еще в 1914 году был приглашен домашним учителем к детям Александра Дмитриевича Самарина и Веры Саввишны Мамонтовой — Юше и Лизе. Нестеров жил в версте от Абрамцева с семьей, писал этюды и был частым гостем в абрамцевском доме. Вечерами собираются за столом, обсуждают события в стране. Читают газеты. В «Новом времени» Нестеров отчеркивает крестиками ответ М.В.Родзянко А.Ф.Керенскому и речь В.В.Шульгина. Дурылин рассказывает о Всероссийском Поместном Соборе Российской Православной Церкви, участником которого он был. Присутствовал на открытии Собора 15 августа 1917 г., на всех службах в Успенском соборе Кремля (13-15 августа), в Храме Христа Спасителя (16 августа), в Крестном ходе в честь открытия Собора и в шествии в Чудов монастырь, в богослужении на Красной площади[31].
В Абрамцеве Дурылин работает в архиве Мамонтовых, изучает гоголевскую переписку, пишет тексты докладов по археологии Кремля и о соборах, ставит с детьми спектакли, в которых принимают участие Наташа и Алеша Нестеровы. Режиссером, а иногда и актером был Дурылин, декорации изготавливали совместно. Это была часть уроков литературы.
Михаил Нестеров. Видение отроку Варфоломею 1890. ГТГ.
Абрамцево – маленький островок, где сохранились остатки старой жизни, где можно передохнуть в окружении близких по духу людей, хоть на время забыть об ужасах, происходящих в стране.
Нестеров с Дурылиным гуляют в окрестностях. Художник показывает абрамцевские места, запечатленные на «Варфоломее» и «Юности Сергия». Об одной такой прогулке Дурылин оставил запись в «Абрамцевском дневнике»: «Мы сразу же, вступив в лес, вступили с Михаилом Васильевичем в оживленную беседу на неисчерпаемую тему о русской природе и об ее отзвуке, отклике ˂…˃ в русском искусстве. ˂…˃ Я читал вслух осенние стихи Тютчева, Михаил Васильевич говорил о своих былых планах и чаяниях живописца – поэта русской осени. Я, разумеется, не нашел ни одного гриба, часто принимая желтовато-бурый лист осинки за шляпку белого гриба, но Михаил Васильевич был зорок и деятелен: не прекращая беседы, он то и дело, наклонялся  ˂…˃ и опускал в корзину то крепкий боровик, то подосиновик» [32].
В ненастные дни, напившись чаю в доме Мамонтовых, они рассматривают картины, рисунки Репина, В. Васнецова, Сурикова, Врубеля, альбом любимого Нестеровым французского художника Бастьен-Лепажа. Нестеров обратил внимание Дурылина на небольшой портрет Саввы Мамонтова, подписанный именем итальянского художника – «Minelli, 1891”.  «Это работа Врубеля, — сказал Нестеров. – Шутки ради он поставил подпись модного итальянца»[33].
Дурылин, увлеченный Лесковым, собирал материал о круге его читателей, и рассказал Нестерову, что Николай II любил Лескова и был знатоком его сочинений. Нестеров «хмуро отозвался: Ну, слава Богу. А то я, — в высоком месте, — заглянул однажды на пюпитр, великолепный пюпитр для чтения – и знаете, что увидел? Кто там лежал? – Он помолчал – Лейкин! – выпалил он с негодованием и болью»[34].
Свои впечатления от посещения дома Мамонтовых Сергей Николаевич выразил в стихотворении «Абрамцеву», которое записал в альбом Александры Саввишны Мамонтовой:
Вот-вот услышу в доме старом
за чаем тихий разговор,
И Хомяков с обычным жаром
с Аксаковым затеет спор.
Вдруг хохот Гоголя разбудит
меня в томительной тоске,
Иль я завижу рыбу удит
старик Аксаков на реке…
Иль то пройдет и встанет снова
иного времени дозор –
и шутки тихого Серова,
и Врубеля печальный взор.[35]
 Нестеров во второй половине лета 1917 г. часто отлучается в Сергиев Посад. Там он  пишет портрет о. Павла Флоренского для картины «Философы». Портрет-картина, написанная после февральской революции и в преддверии октябрьского переворота передает то смятение духа, которое испытывал в те годы и Дурылин. Он записал: «Без всякой преднамеренности Нестеров дал в своей картине трагедию интеллигентской души, бьющейся в безысходных противоречиях одинокой мысли и еще более одинокой мечты»[36].
Михаил Нестеров. Философы. 1917. ГТГ.
Об искусстве портрета Дурылин и Нестеров и говорят во время долгих прогулок по абрамцевским тогда еще густым лесам. В 1928 г. Дурылин развил тему: «Есть три проекции человека  в искусстве – поистине мировые и вселенские: 1. Икона. 2. Портрет-картина. 3. Карикатура. Каждая основана на своем особом разделе учения о личности. /…/ “Теория личности” у каждого времени своя, своя она и у каждой культуры»[37].
Михаил Васильевич знал, что у Дурылина нет постоянного жилья, не обеспечена его бытовая жизнь, и предложил ему пожить у него на Новинском бульваре, т.к. семья уезжала в Армавир к брату Екатерины Петровны «подкормиться».– «Вдвоем нам будет лучше», – сказал он. Однако не сложилось. А в октябре 1918 г. Нестеров уехал к семье в Армавир.
До 1920 года они не виделись, т.к. Нестеров с семьей застрял в Армавире, отрезанный от Москвы фронтом гражданской войны.
За эти годы – 1918-1920 – в жизни Дурылина произошли большие перемены. Так же как Нестеров он после 1917 г. пережил душевный кризис.
Его восприятие катастрофы совпадало с тем, что описал Нестеров. Он всё видел, всё пережил, многое понял и предвидел. Но уехать из России был не в состоянии, признавался: «Я могу дышать только русским воздухом».
Испытывая житейскую растерянность — «меня запустили в какой-то круг, и я не могу выйти» он настойчиво вот уже пять лет просит оптинского старца Анатолия принять его в монастырь. В конце 1918 г. старец назначил ему полумонашеский обиход для того, чтобы Дурылин понял наконец, что не готов он к монашеской жизни, слишком привязан к живой жизни, к своим занятиям литературой, наукой, к окружающим его людям.
В 1919 г. Дурылин живет в Сергиевом Посаде, ведет полумонашеский образ жизни и готовит себя к принятию монашества. От молитвы, посещения церковных служб, чтения душеспасительных книг его постоянно отвлекают мирские дела. В конце концов он сам понимает, что монашество Бог ему не даст.
В Сергиевом Посаде он часто бывает в доме у Розановых, присутствует при кончине Василия Васильевича, занимается похоронами. С.Н.Дурылин, как и Нестеров, признавал и принимал В.В.Розанова целиком, без всяких оговорок. Дурылину на ухо прошептал умирающий Розанов слова своего примирения с церковью: «Христос воскресе». Еще в 1914 г., прочтя «Уединенное», Дурылин написал Розанову письмо: «… Во многом, самом важном, с чем ни к кому не обратишься, Вы были врач моей тайной боли, помощник прилежно таимой скорби, — и если в ответ на свою боль встречал я розановскую боль, и в отзыв своему радованию розановское радование, то было при боли не больно, при радости – учетверялась радость …»[38]

Из воспоминаний Василия Розанова о Нестерове:

— Вот Нестеров, сам — плотный художник, с твердым лицом, крепкой фигурой, ездящий по монастырям и расписывающий соборы. Этими стихиями души своей, как внутренним соком, он «прилип» к религиозным сюжетам Руси, как они слагались и сложились до него, исторически; «прилип» и полюбил их, как супруг супругу. И как супруг чем сильнее и крепче любит супругу, чем страстнее к ней прижимается — тем более приближает ее к себе и преображает ее и изменяет в соответствии с собою: так Нестеров, отдавшись «церковной русской живописи», наполнил ее собою и бессознательно и невольно для себя подчинил ее той «Небесной Офелии», которая сама им когда-то могущественно овладела. Мы почти можем наблюдать по нему, как рождаются «мифы» и «мифологическое», как произрастают религии; как «индивидуальное» борется с народным, «любится» с ним и поборает его; и, словом, как появляется то, о чем говорят: «Вот — религиозный феномен: разгадывай и раскусывай его».

Нестеров считал Розанова человеком, близким ему по умонастроению и взглядам, что не исключало жарких споров. В 1907 г. они на десять дней пересеклись в Кисловодске. «От “поцелуев” переходили чуть не к драке»[39]. В 1918 г. Нестеров сделал графический портрет с Розанова[40]. Ему хотелось написать большой портрет Розанова, который выражал бы его сущность, динамику его натуры, которую не смогли передать писавшие его раньше художники. Но не успел. Розанов умер в 1919 г., когда Нестеров был в Армавире.
Фотопортрет. Михаил Нестеров. 1930-е гг.
Дурылин после долгих тяжелых духовных поисков своего места в новой жизни  в марте 1920 г. принял сан священника по благословению своих духовных отцов – оптинского старца о. Анатолия и настоятеля церкви святителя Николая в Кленниках на Маросейке о. Алексия Мечёва (ныне прославленных в лике святых). В 1920-1922 гг. отец Сергий Дурылин служил в церкви в Кленниках. Дурылин увидел в о. Алексие «непостижимо светлого» подвижника, совершающего духовный подвиг не в тишине монастыря, а в мiру, в суете большого города. И при этом «молитва возносилась к Богу, и любовь одухотворяла каждое движение руки и слово языка, и радость сияла на лице. /…/ Любовь текла в души и скорбных, и падших, обновляя и воскрешая их»[41].
Обретя такого наставника, Батюшку, как любовно называет его в письмах и мемуарах С.Н.Дурылин, он старался ему соответствовать. У Батюшки учился он перегружать чужую ношу горя на свои плечи. Помнил его слова: «Сердце пастыря должно расшириться настолько, чтобы оно могло вместить в себя всех, нуждающихся в нем».
Дурылин как-то позвал на литургию к о. Алексею М.В.Нестерова, тогда еще незнакомого с Батюшкой. Тот отстоял службу, пил чай с о. Алексеем, а на вопрос Дурылина: «Ну что, как?» — ответил: — «Да чего уж, чудесный, из-под рясы отовсюду мальчишки выскакивают, настоящий он, подлинный»[42].
Вернувшись в Москву в июле 1920 г., Нестеров обнаружил, что его мастерская реквизирована и разграблена (квартира еще раньше – до его отъезда в Армавир, была занята Реввоенсоветом). Все вещи, медали, эскизы, рисунки и архив – материал за 30 лет работы, — пропали. Столы и сейфы были взломаны. Пропали и книги, многие с автографами, семейный архив, посуда – всё, что оставил у земляка И.Е. Бондаренко[43], дом которого был ограблен в отсутствии хозяина. Уцелело лишь то, что Нестеров перед отъездом предусмотрительно отдал на хранение в Бахрушинский и Исторический музеи. Уцелела и картина «На Руси» («Душа народа»), которую приняли на временное хранение в Музей Льва Толстого в Москве.
Пришлось «временно» поселиться с семьей в двух комнатах квартиры зятя В.Н. Шретера и старшей дочери Ольги на Сивцевом Вражке. Да так и прожил здесь до конца дней своих наш великий художник с семьей, не имея ни квартиры, ни мастерской. На доме № 43 сейчас висит мемориальная доска, а квартира не сохранилась, хотя общественность в свое время прилагала все усилия, чтобы открыть в ней музей.
В 1920-е годы Нестерову тяжело жилось. Постоянные заботы о «хлебе насущном», нет красок и холстов (из-за этого не смог написать портрет патриарха Тихона, согласившегося ему позировать), деньги скудны и нерегулярны, да и уходят в основном на оплату квартиры, отопления, освещения… Приходилось «ради картошки» повторять мотивы старых своих картин – Нестеров переживал это как тяжкое испытание. Семья живет на пособие от ЦКУБУ[44] в 65 рублей. Дочь Наталья работает в Румянцевской библиотеке за «2 ½ червонца», сын Алексей учится в гимназии, жена Екатерина Петровна «стоит днями у плиты и корыта»[45].
Художника Нестерова почти совсем забыли. Н.Н. Евреинов, автор первой советской монографии о Нестерове, приехав в Москву в 1922 году, пытался разыскать художника, но никто не мог ему сказать его адреса, в том числе и в Третьяковской галерее. Когда Нестеров в 1920 году вынужден был обратиться в «распределитель», где по списку выдавались художникам ордера на предметы, необходимые живописцам, его в списке не оказалось. Ему отказали и посоветовали пойти в лес и вырезать себе нужную ему палитру. (Дурылин С.Н. Записи о Нестерове, сделанные в Болшеве во время войны (1942-1943 гг.): 1. Забвение; 2. Экскурсоводы; 3. Поэты. Пушкин, Лермонтов, Тютчев, Брюсов, Блок, Маяковский, Волошин; 4. Писатели. Достоевский, Гоголь, Чехов, Горький, Лесков, Мельников; 5. Врубель. МДМД. Машинопись. Л. 4. В каталоге МДМД не описаны).
После почти трехлетнего перерыва Нестеров увидел отца Сергия Дурылина в рясе. Это был совсем другой человек, нежели тот, которого он оставил в 1918 году. Изможденный, аскетического вида, внутренне сосредоточенный. «Это был запостившийся, строгий, без улыбки, молодой человек» пишет В.Д. Пришвина[46]. Сергей Фудель встретил Дурылина на Арбате. Отец Сергий шел «в черном подряснике с монашеским поясом и скуфейке. Тень какой-то рассеянности и в то же время тяжелой заботы была на его лице…»  Но были и люди, видевшие в нем тогда «монаха-мыслителя, несущего силу и тишину»[47].
Михаил Нестеров. Мыслитель (Портрет профессора И. А. Ильина) 1921–1922. ГРМ.
От голода, большой загруженности у Дурылина случались обмороки. Это заметила сестра мечёвской общины Ирина Комиссарова и начала опекать его житейски. Так состоялось их знакомство, как оказалось на всю дальнейшую жизнь.
Нестеров увидел в лице Дурылина отражение пережитой духовной драмы и загорелся желанием написать портрет отца Сергия. Но осуществить замысел удалось не скоро.
12 июля 1922 года Дурылина арестовали, обвинив в том, что он часто выступал с проповедями, в которых указывал, что вера в Христа попрана, что храмы ограбляются и верующие насилуются властью. Сидел он во Владимирской тюрьме. Благодаря настойчивым хлопотам духовных детей и друзей ссылку в Хиву (что было бы для него смерти подобным) заменили на Челябинский округ и ехать позволили за свой счет, а не по этапу.
Приехав из Владимира в Москву в декабре 1922 г. на три дня, разрешенные ему для сборов в ссылку, Дурылин пришел к о. Алексию Мечеву за благословением. Батюшка на прощание подарил о. Сергию Евангелие, надписав его. Зная беспомощность Дурылина в обустройстве своего быта, понимая, что Дурылин погибнет в ссылке без материнской заботы о нем, о его здоровье, о. Алексий Мечёв благословил ехать с ним в ссылку сестру Ирину Комиссарову: «Поезжай с ним, помоги ему, он нужен людям». И с этого момента она всю свою жизнь посвятила Сергею Николаевичу.
Навестил Дурылин в эти три дня и художника М.В.Нестерова, который сделал с уезжавшего в ссылку друга графический портрет-эскиз. На нем Дурылин такой, каким его увидела В.Д. Пришвина: изможденный, печальный. В дневнике протоиерея С.Н. Булгакова есть запись 1923 года: «сегодня я получил портрет-набросок, сделанный М.В. Нестеровым, о. Сергея Дурылина, – сквозной, страдальческий лик. <…> Да, там, поневоле подвижничество» [48].
В Челябинске, работая в музее местного края заведующим созданного им отдела археологии и этнографии, занимаясь археологическими раскопками[49], Сергей Николаевич продолжал  работать над своими рукописями. Пишет повести, рассказы. Закончил первые две тетради своей главной книги «В своем углу». Написал повесть «Сударь Кот», основанную на семейных преданиях, и позже посвятил её Нестерову. Начал писать книгу о М.В. Нестерове. 300 страниц о Сергиевском цикле картин послал на суд «самого строго судьи». Нестеров одобрил: «…Это не общие места на довольно устарелую тему о Нестерове, а глубокий, пережитый, перечувствованный лично  анализ, в котором даже Ваше “пристрастие” к автору не мешает Вам произносить над ним суд, к которому будут относиться со вниманием. Ваш религиозный опыт /…/ дает Вам ту силу, убедительность и новизну авторитета, которых недостает у прежде писавших обо мне /…/ Словом – так о моих Сергиях еще не писали». В этом же письме от Нестеров обосновывает свое желание, чтобы книгу о нем писал С.Н.Дурылин:

«Ну, не баловень ли я среди моих собратий! В Вас я ведь имею не только любящего мое художество современника-писателя, но также поэта, непосредственно чувствующего жизнь, красоту, душу природы и человека, их великое место в бытии. Я имею в Вас одновременно и ученого и богослова, вооруженного всем тем, без чего будет неполон труд, подобный Вашему»[50].

Обращение к творчеству М.В. Нестерова было смелым поступком, тем более для ссыльного. Имя Нестерова в те времена замалчивалось из-за религиозной тематики его картин. Деятельность Дурылина находилась под пристальным вниманием ОГПУ. На второй тетрадке «Заметок о Нестерове» рукой Сергея Николаевича сделана надпись: «Просмотрено Челяб. Окр. Г.П.У. (было на просмотре 18 янв. – 9 февр. 1924 г.)».
Сергей Николаевич не зря волновался, посылая Михаилу Васильевичу на отзыв рукопись. А.А. Русакова, публикатор писем Нестерова и автор статей о нем, дает очень точную характеристику: «Внутренний облик Нестерова, как это видно из анализа его творческого наследия, определялся двумя началами – повышенной эмоциональностью, тонкостью ощущений, с одной стороны, и острым, подчас «недобрым» умом аналитического склада – с другой. Эти качества, при умении четко, образно выражать свои мысли, определили и характер нестеровского эпистолярного наследия. Оценки, даваемые Нестеровым событиям и людям, книгам и картинам, всегда точны, метки, определенны, часто пристрастны, иногда жестоки, даже желчны, но никогда не безразличны. Равнодушие – порок ему ненавистный»[51].
В письме В.В. Розанову Нестеров делает признание, важное для понимания его характера: «Вы правы, в природе моей /…/ живет страсть плыть “против течения”»[52].
Дурылин отмечает, что Нестеров был человеком «сильного темперамента, бывал неудержим на предельно заостренное суждение, на остро режущее слово»[53].  В качестве примера можно привести отзыв Нестерова о романах Д. Мережковского «Юлиан-отступник» и «Леонардо да Винчи».  «Темы /…/ обличают в человеке ум и вкус. Подход к ним научно-философский и отнюдь  не художественный, по крайней мере “художественность” самое больное место обоих романов. Там есть хорошие характеристики Юлиана, Леонардо, Рафаэля и Микеланджело, но нет действия, нет в нем жизни, страсти, искренности; толпа у Мережковского ходульна и банальна, словом, где автор должен показать себя как художник – он бездарен, скучен до утомления. Успех этих книг у нас и за границей – это новизна тем, умный подход к оным, образованность автора, его культурность – это научно-философское исследование, но не поэма»[54].
Или другой пример: в 1914 г. Нестеров был в РФО на докладе князя Е.Трубецкого о книге П.Флоренского «Столп и утверждение истины». О своем впечатлении он написал В.В.Розанову: «… доклад вышел вялый, бледный и уж слишком узкоспециальный (об антиномиях). И эти “антиномии” заслонили от ученого докладчика и его оппонентов живую книгу о. Флоренского и живые мысли его. Докладчик и оппоненты его ушли по уши в ученейшую эквилибристику, схоластику и всякую “сугубую аллилую”. Этого ли ради батюшка Флоренский прошел такой интересный путь мыслей и чувств?..»[55]
Высоко оценив в целом работу Дурылина о Сурикове[56], Нестеров упрекает его за пристрастие к «русизмам», звучащим искусственно, и за чрезмерное употребление эпитетов, настойчивое повторение которых ослабляет их значение[57].
К оценке своего творчества Нестеров относился не менее требовательно. Дурылин знал часы и минуты, когда художник до жестокости строго вершил «карательный суд» над своими картинами[58].
Нестеров был огорчен, но признал полезной для себя критику его живописи на стенах храмов в книге Александра Бенуа[59].
Редактору журнала «Новый путь» Перцову П.П., предложившему три картины разных художников для иллюстрации в журнале темы «Благовещение», Нестеров отвечает, что менее всего подходит его композиция, так как ему не удалось достигнуть «величайшей искренности и теплоты чувства», которые необходимы для этой темы[60].
Михаил Нестеров. Портрет Великой кн. Елизаветы Федоровной Романовой. 1919.
Нелицеприятный разбор статей о его творчестве находим во многих письмах Нестерова. Он всегда просит сбавить хвалебный тон, смягчить восторженные характеристики, не преувеличивать роль Нестерова в истории русской живописи. И не терпит неточностей, ошибок, некорректных публикаций. Прочитав статью Розанова об открытии Марфо-Мариинской обители в Москве, Нестеров упрекает автора в том, что Розанов, как журналист, поместил в статью кое-что из устных рассказов Нестерова о Великой княгине Елизавете Федоровне, не совсем точно передав смысл, к тому же неосторожно упомянул о «лично или семейственно касающемся Вел. Княгини»[61], что делать было непозволительно.
Нестеров неоднократно подчеркивал, что не принадлежит ни к одному направлению в живописи, что он сам по себе. «Истинный художник есть тот, кто умеет быть самим собой, возвыситься до независимости»[62]. Когда в 1922 г. Дурылин привел к Нестерову своего ученика Колю Чернышева – начинающего художника – Михаил Васильевич, посмотрев Колины работы, отметил, что у него сочные краски и посоветовал: «Пишите портреты суше. Будьте собой. Зачем Кончаловский? Бог – и художник – никого между ними не надо»[63]. Самым драгоценным в искусстве Нестеров считал «божий дар, талант, и он должен служить к выражению чувств добрых и прекрасных». Дурылин признавал значительность художественного произведения  только тогда, когда от него «душа стесняется лирическим волненьем»[64].
Дурылин неоднократно подчеркивал независимость Нестерова в творчестве. На него нельзя было повлиять, ему нельзя было навязать тему картины, он никогда не приспосабливал свою художественную волю к чьему-то желанию или к «духу времени», он отказывался от выгодных заказов, если «не лежала душа» к ним. В 1912 г. он отказался от почетного заказа юбилейного Романовского Комитета нарисовать «Избрание Михаила Федоровича на царство» для распространения «в народе» миллионным тиражом, хотя знал, что его отказ доведут до сведения Николая II. Отказался он и от предложения Николая II расписать в 1914 г. «Храм славы», намеченный к постройке в Киеве. «Плохо ли, хорошо ли, — свидетельствует Дурылин, —  но он всегда писал то, что хотел писать, и так, как хотелось ему писать. Он мог избрать себе тему непосильную, он мог не совладать с темой, им избранной, но писать на заданную тему, извне предложенную, он просто не мог»[65].
Михаил Нестеров. Портрет В.Г. Черткова, 1935. ГТГ.
Не писал он и заказных портретов.  Категорически отказался написать слезу на лице В.Г. Черткова, о которой тот просил. И жена Ивана Ильина не смогла уговорить его сделать лицо «Мыслителя» симпатичным. «Хотела всё, чтоб я дал «ангельское» личико! А мне нужно лицо – вот такое, с рыжей бородкой, со злостью, с упрямством»[66] — говорил Нестеров Дурылину.
Михаил Васильевич иногда просил Дурылина «сосватать» ему кого-нибудь для портрета. Сергей Николаевич «сосватал» Тютчевых Николая Ивановича и Софью Ивановну – внуков поэта, Перцова Петра Петровича. Но от предложения Дурылина создать галерею портретов русских писателей классиков категорически отказался, утверждая, что писать надо только с живой модели.
Сергей Николаевич также очень ценил и оберегал свою внутреннюю свободу. Возможно, не так резко это проявлялось, как у Нестерова. Дурылин избегал резких суждений, острой критики. Он просто не обращался к творчеству тех, кто не был ему близок, будь то актеры или писатели. Он предпочитал идти по жизни своим путем, на свой страх и риск, придерживаясь только своего внутреннего точного компаса. Определив для себя это в 1907 г. Дурылин уже никогда в жизни не отклонялся от этого компаса, не терял свое “я” ни в каких поисках своего пути, увлечениях, ни в каких жизненных катаклизмах.
Из второй, самой тяжелой для него томской ссылки он пишет поэтессе Вере Клавдиевне Звягинцевой: «И чувствую я себя сейчас м.б. временами и одиноким, и безместным в жизни, но свободным — свободным и перед лицом прошлого, свободным и перед лицом настоящего». Быть свободным перед современным, пишет он, гораздо труднее, но «тут-то и обнаруживается истинная свобода» [67].
Дурылин до конца жизни сохранил нравственную чистоту, свою индивидуальность, интерес к жизни, любовь к людям и духовные силы для поддержки других. Б.Пастернак называет жизнь Дурылина «истонченной и одухотворенной до хрупкости»[68]. Современники отмечали независимость, оригинальность его оценок, суждений, неожиданность выводов в его статьях, книгах, докладах. Любимейшими стихами у Дурылина и Нестерова (они часто их повторяли) были строчки Пушкина:
…Дорогою свободной
Иди, куда влечет тебя свободный ум,
Усовершенствуя плоды любимых дум,
Не требуя наград за подвиг благородный.
Они в самом тебе. Ты сам свой высший суд:
Всех строже оценить умеешь ты свой труд[69].
Говоря об искренней и глубокой религиозности Нестерова, которая долгие годы была одним из сильнейших родников, питавших его творчество, Дурылин подчеркивает, что в то же время религия не подчиняла себе искусство Нестерова. Он никогда не терзался вопросом о первенстве религии над искусством.
А вот Дурылин терзался этим вопросом долго и мучительно. Собираясь в 1918 и особенно в 1919 гг. принять монашество, Дурылин тщетно пытается подавить в себе жажду творчества, тягу к перу, считая несовместимым служение Богу и литературную деятельность.
Признавая глубочайшую эрудицию Флоренского, его ум, талант, испытывая неизменное уважение и притяжение к нему, Дурылин в 1919 г. недоумевал, как может о. Павел одновременно разделять – как священник – отношение церкви к мифам Древней Греции и заниматься их изучением как ученый, мыслитель, восторгаться как человек. Как может о. Павел совмещать с Церковью занятия множеством наук. «Нет, что-нибудь одно» — определяет Дурылин для себя в этом году. Постепенно к болшевскому периоду он сам придет к пониманию возможности совмещать служение Богу и занятия наукой, искусством. Он уместил в сердце своем и Евангелие, и Пушкина, различая подлинно великое и в одном, и в другом.
В письмах к Сергею Николаевичу Михаил Васильевич делился сокровенными мыслями об искусстве. Он считал, что основная проблема религиозной живописи – изображение Христа. Но полагал, что образ Христа ему не удался ни на одной картине. «Как знать, если бы не стали мы лицом к лицу с событиями 17 года, я, вероятно, попытался бы еще более уяснить себе лик “русского” Христа, сейчас же приходится останавливаться над этими задачами и, по-видимому, навсегда их оставить»[70] — написал он Дурылину в 1923 г. Единственной удачей в живописном изображении Христа в послепетровскую эпоху и он, и Дурылин считали картину А.А.Иванова «Явление Христа народу».
Михаил Нестеров. Распятие. 1908. Пермь. ПГХГ.
Поиски Нестеровым «русского Христа» были близки Дурылину. О нем он вел речь в книге «Начальник тишины». Его он видел в стихах Тютчева. Современники отмечали, что у Дурылина было очень личное отношение к Христу.
Разбор Дурылиным картины «Дмитрий царевич убиенный» Нестеров называет «опоэтизированная критика». Они оба любили эту картину, которую многие не понимают. Художник читал «Заметки о Нестерове. (Впечатления, размышления, домыслы)», которые Дурылин писал в Челябинске с апреля 1923 по февраль 1924. Этой картине здесь посвящено 16 страниц. В книге «Нестеров в жизни и творчестве» (2004) — четыре странички, да и то это скорее рассказ о том, как задумывалась и создавалась картина, чем о самом изображении царевича. В «Заметках» Дурылин объяснял состояние Димитрия и то, каким его видит мать. «Ещё не вселился младенец в небесные чертоги: он ещё на земле, но уже не земной. /…/ Очи царевича сомкнуты мертвым сном, но сквозь эту мертвенность, он, уже озирающий впервые небесные обители, в последний раз, с прощальной любовью и грустью озирает покидаемые им земные места. Но он мертв: он не сам идет детскими ножками в узорчатых сапожках – его влечет таинственною силою. Его руки сложены на груди: так и подобает спящему во гробе. Он скользит неслышно, как светлое, тающее облачко /…/ Она [мать] одна, по замыслу художника, мною от него слышанному, — она одна видит свое любимое, убитое дитя идущим по весенней луговинке /…/ Царевич Нестерова – это святая плоть: еще плоть <…>, но уже святая; и то, в чем и как выражено это “святое” в картине, представляет величайшую трудность и величайшую победу художника. <…> …труднейшая задача: явить го́рнее в до́льнем – решена здесь художником с такою захватывающею силою личного переживания <…>, а тихое его загробное шествие по земным до́лам, изображенное художником, являет русский образ подлинной религиозности в искусстве, свидетельствуя прекрасным словом художества о прекрасной действительности религиозного бытия» [71].
Дурылин пишет о психологическом соотношении пейзажа с действующими лицами и с темами картин Нестерова. Природа на его полотнах – это природа молящегося человека, здесь «всякое дыхание хвалит Господа». В своих пейзажах Нестеров создал «лирический образ родной земли». И Михаил Васильевич и Сергей Николаевич любили прогулки по лесам и полям, оба ощущали целительное действие природы на душу и сердце.
Благодаря усиленным хлопотам друзей и духовных детей административная ссылка Дурылина в Челябинск была досрочно прекращена. Вернувшись в конце ноября 1924 г. из Челябинска в Москву, Сергей Николаевич уже 7 декабря был у Нестеровых на именинах Екатерины Петровны. Пришел он с Ириной Алексеевной. Семья художника, и в первую очередь сам Михаил Васильевич, в отличие от некоторых старых московских друзей, приветливо встретили Ирину Алексеевну, сразу приняв её в свой круг. Они оценили её ум, природную мудрость, отзывчивое сердце, прекрасную душу и бесконечную преданность Сергею Николаевичу.
После челябинской ссылки Дурылин в церкви больше не служил. Он перестал быть приходским священником. Уже не было в живых о. Алексия Мечёва, в Церкви произошли большие изменения. «Как тает христианство» — замечает Дурылин, рассуждая о Церкви советского периода, «ледяной дом христианства» построили вместо «теплого жилого дома» Церкви. Большинство действующих церквей заняли обновленцы. К тому же ОГПУ не оставляло в Москве негласного надзор над ним. Некоторые старые знакомые осуждали его за отход от Церкви. Сергей Иосифович Фудель в своих воспоминаниях о Дурылине приводит запомнившиеся ему слова Нестерова: «Что вы все осуждаете его отход от Церкви? Если хрупкую вазу бить молотком, она обязательно разобьется», и слова епископа Стефана (Никитина), хорошо знавшего Дурылина на протяжении многих десятилетий, о том, что Дурылин «никогда и нигде не отрекался от Церкви и не снимал сан»[72]. Епископ всегда поминал Дурылина как священника. Отец Сергий Дурылин продолжал тайно совершать службы. Об этом знали только очень близкие духовно люди (М.В.Нестеров, еп. Стефан, Т.А.Буткевич-Сидорова, Е.А. Крашенинникова, Е.Н. Берковская и еще несколько человек).
Михаил Нестеров. Портрет о. Сергия Дурылина «Тяжелые думы».1926. ЦАК МДА.
Нестеров не оставил намерения написать маслом портрет друга в облачении. Арест и ссылка Дурылина отодвинули осуществление замысла на четыре года. Карандашный портрет 1922 г. не удовлетворил художника, также как и новый эскиз декабря 1925 г. В январе 1926 г. он начал портрет маслом. Портретом взыскательный художник остался доволен. Он сказал Дурылину: «Мы ведь с Вами сейчас на равных тяжело переживаем наш творческий путь. Назову его «Тяжелые думы»[73].
Нестеров был очень принципиальный и независимый человек, он ни за что не стал бы писать портрет священника, зная, что тот таковым уже не является.
И портрет, и его название отражали душевное состояние Дурылина. Это было время тяжелых раздумий о дальнейшей участи, о пути, который оставила ему судьба, о своем месте в этой новой жизни и о себе самом: кто он теперь.
Дурылин ощущал над собой «дамоклов меч» ГПУ и новый арест считал неизбежным. Он и последовал 10 июня 1927 г. Новая часть жизни С.Н.Дурылина начиналась в Бутырской тюрьме.
По постановлению Особого совещания при Коллегии ОГПУ (статья 58.17) Дурылин был выслан из Москвы в Сибирь сроком на три года.  Отправлен этапом в арестантском вагоне с уголовниками.
Три года томской ссылки Дурылин перенес очень тяжело. Из-за запрета ГПУ его нигде не брали на работу, он был лишен заработка. Часто болел.
В 1929 г. написал стихотворение, которое начинается словами:
Нет, мысль осталась для молчанья,
Для слез, для бреда и для сна…
Друзья (в их числе и Нестеровы) не оставили в беде – присылали деньги, лекарства, продукты, поддерживали морально, отправляя в подарок свои книги, этюды, гравюры, акварели, книжные новинки.
Больной и страдающий Дурылин находит в себе силы поддерживать духовно друзей и находит способы помогать им. М.В. Нестеров часто благодарит Дурылина за «утешительные и ласковые письма», за «бодрую и бодрящую весточку», за «утешение моей старости». Он пишет в Томск: «Дорогой Сергей Николаевич! Ваше ободряющее письмо получил, с добрым и благодарным чувством прочел его. /…/  Ваше письмо … как некий бальзам /…/ действует на меня успокоительно, утишает боли физические и душевные». «Душевно часто бываю с Вами, и люблю Вас искренне за мягкую, ласковую дружбу Вашу»[74].
Михаил Нестеров. Эскиз к картине «Дозор». 1931. ЦАК МДА.
За томской последовала ссылка в Киржач, еще на три года. Но здесь жизнь была легче, наладилась связь с Москвой. Навещали друзья, Ирина Алексеевна ездила в Москву с поручениями Сергея Николаевича.
В Киржач приезжала Екатерина Петровна Нестерова. Привозила небольшой эскиз к картине «Дозор». И передала слова Нестерова: — Пусть Сергей Николаевич отгадает, что я изобразил здесь». Дурылин написал к картине стихи, которые обрадовали Нестерова точностью понимания его замысла. И эскиз и стихи она увезла. Этот эскиз и портрет «Тяжелые думы» Нестеров отдал Дурылину, когда был построен дом в Болшеве и было куда взять эти работы.
Письма Нестерова в Киржач не сохранились. Видимо они сгорели в железнодорожном пакгаузе вместе с багажом, в котором была значительная часть архива Дурылина. Потрясение от потери архива было так велико, что у Сергея Николаевича случилось нервное расстройство, потребовавшее серьезного лечения. Ирина Алексеевна считала, что это была одна из причин, возможно, главная, почему Дурылин после возвращения в Москву изменил род своих исследований, переключившись с литературы на театр. Никто не мог понять состояние Дурылина так, как Нестеров, лишившийся всего своего архива в 1920 году.
Вернувшись в Москву в 1934 г. после третьей ссылки С.Н.Дурылин не смог получить жилье в столице, но ему выделили участок под строительство дома в Болшеве. План дома был продуман самим Сергеем Николаевичем с помощью друга Нестерова архитектора А. Щусева. Строительством занималась Ирина Алексеевна. Ей удалось купить арочные окна, двери и кирпич из разрушенного Страстного монастыря. В этом есть сокровенный смысл: дом священника построен из материалов разрушенного большевиками монастыря. Не зря гости дома ощущали здесь особую благодать.
Фото. Михаил Нестеров в Болшево.1939
В доме одна из комнат всегда ждала Нестерова. Он и гостил у Дурылина часто в 1938-1941гг. неделями по нескольку раз в год. Гостеприимная хозяйка Ирина Алексеевна умела создать для Нестерова атмосферу «внутреннего тепла», в которой утишался его ершистый характер. Михаил Васильевич ценил Ирину за радушие, за умение подойти «со словом ласковым, с хлебом мягким».
Сергей Николаевич написал много благодарственных слов Ирине Алексеевне и в письмах друзьям, и в надписях ей на своих книгах. Главному редактору «Литературного наследства» И.С. Зильберштейну он объясняет, почему деловые отношения у них будут осуществляться через Ирину Алексеевну: «Что значит для меня Ирина Алексеевна, Вы знаете /…/ : я не мог бы – при моих годах, сердечной болезни, неприспособленности к жизни, при моей слепоте (у меня потеряно 80 % зрение) – сделать ничего, если б не Ирина Алексеевна: Она мне поводырь (в буквальном смысле слова), и переписчик, и секретарь, и доверенное лицо, и кормитель мой, одним словом, всё«[75].
Приезжая к Дурылиным в Болшево Михаил Васильевич всегда находил на столе в своей комнате интересные книги, которые заранее приготавливал для него хозяин, а также блокнот для записей. А он, уезжая, оставлял на его страницах рисунки в подарок гостеприимным хозяевам. В письменном столе в кабинете Сергея Николаевича лежал альбом, в котором  гости дома отмечались кто стихами, кто рисунком, кто записью, кто нотами. Сейчас альбом хранится в РГАЛИ. Есть в нем и рисунки Нестерова. Первый рисунок – монах на фоне пейзажа с речкой – сделан в 1922 г.
М.В. Нестеров читал и высоко ценил художественные произведения С.Н.Дурылина, в большинстве своем сейчас изданные. Он неоднократно побуждал Сергея Николаевича писать свою прозу. Особенно ему нравилась повесть «Сударь кот». Он сказал Дурылину: «Отличную книгу вы написали. Это лучшая ваша вещь. Она вся целиком ваша. Тут у вас все свое. /…/ В «Колоколах» есть прекрасные отдельные места. Но там у вас под ногами путается то Пушкин, то Лесков, то еще кто. А тут никого нет. Тут вы сами. Тут все ваше. Чувствуется ваша любовь к тем, о ком пишете. И нет, как часто у вас бывает, «особенных» слов, изысканных. Тут все просто. Одно не хорошо – заглавие. Оно – кошачье, а пишете вы о человеческом. /…/ Вы здесь художник. Это для меня дорого. За это я готов простить вам все ваши прегрешения, все ваши писания о Книперше и об актеришках»[76].
Сергей Николаевич попытался придумать другое название, но не смог, только присоединил к нему слова «Семейная повесть».
Нестеров еще в 1926 году предвидел невостребованность, подспудность произведений Дурылина в советские времена. Он пишет художнице Анне Петровне Остроумовой-Лебедевой: «Сергея Николаевича я знаю давно и очень люблю за прекрасное, верное сердце, за его талантливость. Конечно, он один из выдающихся людей теперешнего безлюдья. К сожалению, в наши дни его труды обречены надолго быть под спудом. Он как писатель обречен на безмолвие. Быть может, пройдет много лет, когда он будет печататься. А между тем многое из написанного им – прекрасно, оригинально, глубоко по чувству и совершенно по форме. С.Н. – прирожденный лирик с умом и чутким сердцем. Им хорошо усвоено все лучшее, что дала старая школа наших художников слова; а все им пережитое так богато, так много дало ему материала. Темы его охватывают огромный духовный мир» [77]. Лишь в двухтысячные годы оценили талант Дурылина-писателя и начали издавать его художественную прозу и стихи. Теперь он очень востребован. Его публикуют, читают, пишут о нем диссертации.
Михаил Нестеров. Фрагмент к картине «Чудо». Леля Прахова в образе св. Варвары.1898. Частное собрание.
У Дурылина была твердая позиция, знать всё о человек, о котором писал (а написано им множество книг — творческих портретов), но публиковать только то, что относилось к его творчеству, не касаясь личной, семейной жизни. Нестеров ценил это его правило. Откровенно, без оговорок рассказывая Сергею Николаевичу о себе, Михаил Васильевич был уверен, что факты его личной жизни не будут преданы огласке. Нестеров в своих воспоминаниях пишет, что от многих близких его была сокрыта «самая значительная область» его существования: «Та область моей души или духа, которая и была источником моего творчества, — «Варфоломея», «Димитрия Царевича» и других моих картин. Этот уголок моей природы, моей творческой души знали очень немногие – двое, трое. Знала о ней покойная мать, догадывалась Леля Прахова, да милый Сергей Ник/олаевич/ Дурылин»[78].
У Нестерова и Дурылина были совершенно одинаковые взгляды на семейные отношения, на устроение семьи. М.В.Нестеров, беспокоясь о воспитании дочери Ольги, рано лишившейся матери, пишет сестре в 1891 г.: «Лучший образец воспитания, может быть, “Семейная хроника” Аксакова, да и вообще взаимные отношения этой семьи достойны подражания»[79].
Дурылин, рассуждая в 1928 г. о святости семьи сравнивает  «два сознания и два бытия» — «славянофилов» и «западников», семьи Аксакова, Хомякова, Самарина, Киреевского, Языкова и семьи Белинского, Герцена, Некрасова, Панаева… У одних семья спаяна любовью, «крепостью уважения, единомыслия, чистоты». У других разврат, измены, полное отсутствие «семейного дома»[80].
При схожести мировосприятия, при единомыслии и общих взглядах на многие явления жизни, искусство, литературу Дурылин и Нестеров были абсолютно разные по темпераменту. Дурылин не был борцом и вершителем своей судьбы. Он не стремился к карьере, избегал официальных должностей. И если они выпадали ему на некоторое время, стремился поскорее избавиться от них. Его стихией было творчество.
Писатель Георгий Иванович Чулков посвятил Дурылину замечательные стихи:
О. Сергiю Дурылину
Ты не герой, не подвижник, не воин в боях закаленный, —
Но у тебя, iерей, сердце – как чаша любви,
И на Агапах блаженных ты первый по праву меж равных.
Земно тебе поклонюсь. Христианин! Человек!
/16 апреля 1926. Великий Четверг. Москва. Георгiй Чулков.[81]/
В отличие от Дурылина, Нестеров был жизненно и граждански активен. Он хлопотал о молодых художниках, о развеске картин в Третьяковской галерее и в Русском музее, о выделении отдельного зала для работ А.А.Иванова, о судьбе живописи во Владимирском соборе, не отапливаемом в 1924г., о выделении пенсии вдове художника А.С.Степанова, о принятии в Союз писателей П.П.Перцова и К.В.Пигарева, о создании музея Виктора Васнецова, о перенесении праха Перова из разрушенной могилы в Новодевичий монастырь и т.д.
Фотопортрет. С.Н.Дурылин с книгой «Нестеров-портретист». 1949.
В 1941 г., когда немцы подошли к Москве, семьи Дурылина и Нестерова не уехали в эвакуацию, остались дома. Телефон в квартире Нестеровых отключен. Поездки в Болшево, Мураново стали невозможны, о них только мечталось. Зато возобновилась переписка, письма часто пересылали с оказией. В Москву по делам Сергея Николаевича часто ездила Ирина Алексеевна. Она и была связующей ниточкой между Сивцевым Вражком и Болшевом.
Одна страничка текста Дурылина ярко характеризует их жизнь в 1941 году: «Ариша выехала вчера в Москву в 11 ч. 15 мин. Долго ждала поезда. В 12 началась ужасная пальба зениток. Гул аэропланов был зловещ. Стаи птиц носились в ужасе. Дважды объявлялась тревога. В Москве прямо с поезда “загнали” в метро. Там были до 1 ч. дня. Дальше пешком по Москве ходила по делам – «карточка» моя, «удостоверения» и пр. и пр. Под бомбами. Пешком, пешком. Видела разрушенный Большой театр. Трупы на Неглинной, трупы на Тверской… Ирина с Шурой, прождав 40 мин. на вокзале, сели в первый попавшийся поезд и доехали до Мытищ. От Мытищ пешком в Болшево (6 в.); дважды попадали под зенитный обстрел: укрывались в лесу, накрывая голову портфелем от осколков. Пришли в Болшево под гром зениток. И тишина в душе её, и ласка ко всем, — и забота обо всех: накормила кошек, накормила людей, успокоила меня: этому всему и всей её жизни, теперь уже ясно, есть только одно имя: героизм, любовь, не знающая страха и крепкая, как смерть. Нет, крепче смерти. 1941. Болшево. 29. Х. Ревут самолеты.)[82]
Болшевский период был самым плодотворным в творчестве Дурылина и относительно спокойным в духовной жизни. Помимо множества статей, лекций, докладов, он написал четыре крупные монографии, несколько книг и целую серию творческих портретов артистов. При всем обилии имен в списке работ С.Н.Дурылина нет случайных. Также как и Нестерова-портретиста Дурылина привлекали люди с твердым стержнем характера, насыщенным внутренним миром, наделенные талантом и творческим горением, богатой духовной  жизнью.
В 1941 г. немцы подошли так близко, что «настоящее и будущее было вмещено в сейчас: бросит ли бомбу на крышу нашего дома вот этот немецкий аэроплан»[83]. От этого «сейчас» захотелось уйти мыслями в далекое прошлое, вспомнить детство, молодость, родителей, няню, Москву конца Х1Х века … Дурылин начал писать воспоминания «В родном углу». Для него: «Вспоминать – значит прощать. /…/ Если нет сил прощать, не надо и вспоминать /…/ И это «простить” здесь будет значить – “понять”»[84].
Сергей Николаевич побуждал Нестерова писать воспоминания о его современниках. По инициативе Дурылина и при его поддержке Нестеров написал многие главы своих воспоминаний и очерков о людях, из которых в последствии составилась книга «Давние дни», вышедшая первым изданием в 1941 г. Дурылин помогал отбирать очерки, составил комментарий и вел корректуру. Иногда помогал устраивать в периодическую печать отдельные главы.
Переписка Дурылина и Нестерова длилась несколько десятилетий, начавшись в 1924 г. в период челябинской ссылки Дурылина. Сергей Николаевич задавал Нестерову вопросы о его детстве, о семье и предках, о работе над картинами, а тот подробно и обстоятельно на них отвечал. В свою творческую жизнь Нестеров посвящал Дурылина из произведения в произведение, из замысла в замысел. Он стал для него «историографом своего творчества».
Собранный Дурылиным материал о Нестерове занимал в его архиве около 50 папок. Этот богатейший материал малой частью вошел в книгу «В своем углу» (2006), частично в книгу «Нестеров-портретист» (1949), максимально возможно (но далеко не полностью) использован в монографии «Нестеров в жизни и творчестве». Эта книга пролежала под спудом до 1965 г., когда её выпустило издательство «Молодая гвардия» в серии ЖЗЛ, да и то благодаря усилиям издательских редакторов Г.Е. Померанцевой и Е.И. Любушкиной. До того ни одно издательство не отваживалось напечатать её. (Издательство «Искусство», продержав долгое время, вернуло рукопись.) Второе стереотипное издание вышло в 1976 г., третье — дополненное в 2004 г.
В конце жизни С.Н. Дурылин сожалел, что не всё пришлось записать и не всё поместить в книги. В их беседах было много такого, что нельзя было в те годы доверить бумаге. Сергею Николаевичу приходилось недоговаривать, замалчивать, самому сокращать куски своего текста —  в основном это касалось картин Нестерова на религиозные темы и некоторых моментов в  жизни художника, которые были связаны с царской семьей и их окружением, с арестом Михаила Васильевича и членов его семьи[85].
Сергей Дурылин. Нестеров. ЖЗЛ. 1965.
Закончив в Болшеве монографию о Нестерове, Дурылин сообщает П.П. Перцову: «Я окончил книгу о М.В. Нестерове. В ней 1400 ремингтонных страниц. Какая бы ни ожидала её судьба, я сделал то, что хотелось всегда Михаилу Васильевичу – написал книгу о нем, начав её – легко сказать! – в 1923 году!»[86]. В конце рукописи Дурылин поставил точную дату окончания работы, т.е. когда он поставил последнюю точку: 3/V-45г. в 6ч. вечера в Великий четверг[87].
В 1942 г. Нестеров очень плохо себя чувствует. В ночь на 18 октября сердце Нестерова остановилось. Сергей Николаевич тяжело переживал потерю друга, он был глубоко сыновне привязан к нему и видел в ответ такую же глубокую отеческую привязанность Михаила Васильевича.
Сергею Николаевичу судьба отпустила еще 12 лет жизни. Они были заполнены напряженной работой, частично плодотворной, частично не очень плодотворной – для заработка. Ведь жил дом со всеми его насельниками, многочисленными гостями и нуждающимися в его помощи на гонорары Дурылина. В архиве Дурылина много задуманных, но не оконченных работ. Многие замыслы он не успел или не смог осуществить. Например, статья «Репин и Нестеров». Не издана работа «Нестеров как иллюстратор», оставшаяся в стенограмме прочитанной в ГАХНе[88] лекции. Приходится сожалеть, что работа «для хлеба» занимала всё время Дурылина, не оставляя его для создания своих художественных произведений. А писателем он был очень талантливым.
На панихиде по Дурылину 17 декабря 1954 г. его друг Николай Николаевич Гусев (бывший секретарь Толстого), друживший с Сергеем Николаевичем с 1903 года, т. е. вся жизнь Дурылина прошла перед его глазами, сказал: «Сергей Николаевич сумел прожить жизнь без единого нравственного пятна». Его слова многое значат. Эти же слова можно сказать и о Нестерове.
Примечания:
[1] Настоящая статья является сокращенным и переработанным вариантом ранее опубликованной: Торопова В.Н. М.В. Нестеров и С.Н. Дурылин (К истории взаимоотношений) // Щелыковские чтения 2018. А.Н. Островский и его наследие: судьба во времени. Сборник научных статей и материалов. Научн. ред. и сост. И.А. Едошина.  Кострома: Авантитул, 2019. С. 291-329.
[2] Дурылин С.Н. Письмо к Нестерову М.В. от 3 апр.1931года // РГАЛИ. Ф. 2980. Оп. 1, е/х 362. Л.13-15.
[3] Нестеров М.В. Письма к Розанову В.В. от 28.04.1916 и 28.05.1916г. // Нестеров М.В. Письма. Избранное. Изд. 2-ое, перераб и доп. / Вступ. статья, состав., коммент. А.А. Русаковой. // Л., «Искусство». 1988. С. 268, 269. Далее ссылки даются по этому изданию.
[4] Дурылин С.Н. Письмо к Гусеву Н.Н. от 19.12.1909 г. // С.Н.Дурылин и его время / Сост, ред., предисл. Анны Резниченко. / Серия «Исследования по истории русской мысли» Под общей редакцией М.А. Колерова. Т. 14.// М., Модест Колеров. 2010.  С.107-110. (Далее: С.Н.Дурылин и его время).
[5] Нестеров М.В. Письма к Турыгину А.А. от 24 и 31 августа 1906 г. // Нестеров М.В. Письма.1988. С. 220.
[6] Дурылин С.Н. У Толстого и о Толстом. // Альманах  «Прометей». М., Молодая гвардия. 1980 Т. 12. с.203.
[7] Нестеров М.В. Письмо к Турыгину А.А.. 31 августа 1906 года. // Нестеров М.В. Письма.1988. С.221.
[8] Дурылин С.Н. В своем углу / Сост. и прим. В.Н. Тороповой. Предисл. Г.Е. Померанцевой // М.. Молодая гвардия. 2006.  С.162.
[9] Дурылин С.Н. не был толстовцем. Он в силу своей любознательности хотел понять его учение, так же, как учение Александра Добролюбова. Был дружен с некоторыми их последователями, например с Петром Картушиным, которого ценил за духовную и нравственную чистоту.
[10] Дурылин С.Н. В своем углу. 2006. С. 519.
[11] Нестеров М.В. Письмо к Розанову В.В. от 01.11.1910г. // Нестеров М.В. Письма.1988. С. 241.
[12] Дурылин С.Н. У Толстого и о Толстом. С. 226.
[13] Дурылин С.Н. «Сказание о невидимом Граде-Китеже» и «Церковь невидимого Града» // Дурылин С.Н. Русь прикровенная. Сост. С.Фомин. М., Паломник. 2000. С.55-139.
[14] Дурылин С.Н. Дневник «Троицкие записки»/ Публ. и примеч. А.Резниченко и Т.Резвых // Наше наследие. 2015 № 116, 20016 № 117и 118. — 2016. № 118. С. 86.
[15] Записки священника Сергея Сидорова, с приложением его жизнеописания, составленного дочерью В.С.Бобринской // М., 1999. с. 86.
[16] Слова из стихотворения А.С. Хомякова «России».
[17] Дурылин С.Н. Лик России // Русь прикровенная. С.289.
[18] Нестеров М.В. Письмо к Черткову В.Г. от 17.05.1893 // Нестеров М.В. Письма. С.110.
[19] Дурылин С.Н. Нестеров в жизни и творчестве // М., Молодая гвардия. 2004. Серия ЖЗЛ. С. 30. Далее ссылки даются на это издание.
20] Нестеров М.В.  «О пережитом». 1862-1917 гг. Воспоминания // М. Молодая гвардия. 2006. С.499.
[21] Нестеров М.В. Письмо к Керженцеву П.М. от мая 1936г. // Нестеров М.В. Письма.1988.  С. 403.
[22] Дурылин С.Н. Нестеров в жизни и творчестве. С. 308.
[23] Там же. С. 356.
[24] Нестеров М.В. Письмо к Дурылину С.Н. от 29.05.1931 // Нестеров М.В. Письма. 1988. С. 361.
[25] Нестеров М.В.. Письма Жиркевичу А.В.. / Вступ. ст., публикация и коммент. Н.Г. Подлесских // Наше наследие. 1990. № 3.(15). С. 17-24.
[26] Нестеров М.В. Письмо Жиркевичу А.В. от 02.04.1917 // Там же.
[27] Нестеров М.В. Письмо Жиркевичу А.В. от 23.11.1917 // Там же.
[28] Нестеров М.В. Письмо Жиркевичу А.В. от 27.12.1917 // Там же.
[29] Нестеров М.В. Письмо Жиркевичу А.В. от 12.25.05.1918 // Там же.
30] Дурылин С.Н. Из «Олонецких записок»./ Публ., предисл. коммент. Рашковской М.А. // Наше наследие. 2011. № 100. С.133-155.
31] После февральской революции, на короткий период освободившей Церковь от светской власти, Дурылин активно участвовал в церковной жизни: в предсоборных дискуссиях, в организации церковных братств. Издал две   брошюры:  «Церковный собор и Русская церковь» (М., 1917)  и «Приход. Его задачи и организация» (М., 1917). С.Н. Дурылин, о. Павел  Флоренский, С.П. Мансуров, М.А. Новоселов работали в Соборном отделе о духовно-учебных заведениях по разработке типа пастырских училищ, которые предполагалось открыть вместо семинарий. О том, как проходило открытие Собора, Дурылин подробно описал в дневнике «Олонецкие записки». Здесь же его мысли, волнения о судьбе Церкви и России, о роли интеллигенции в происходящих событиях и её отношениях с Церковью, о судьбе русской культуры.
[32] Дурылин С.Н. Абрамцевский дневник.1917 г. // Музейное объединение «Музеи наукограда Королёв», отдел «Мемориальный дом-музей С.Н. Дурылина»,.Коллекция «Мемориальный архив». Фонд С.Н. Дурылина (далее: МДМД.) КП 325/7. Л. 1.
[33] Дурылин С.Н. Нестеров в жизни и творчестве. С. 362.
[34]. Дурылин С.Н. Абрамцевский дневник. Л. 4.
[35] Отрывок. Полный текст стихотворения опубликован: Дурылин С.Н. Собрание сочинений в 3 т. – Т. 2. М., Издательство журнала «Москва». 2014. С. 501-502.
[36] Дурылин С.Н. Нестеров в жизни и творчестве. С. 364.
37] Дурылин С.Н. В своем углу, 2006. С. 633-640. Из письма к Б.В. Шапошникову по поводу  книги «Искусство портрета».
[38] Дурылин С.Н. Письмо к Розанову В.В. 1914 г. // РГАЛИ. Ф. 2980, оп. 1, е/х 380.
[39] Нестеров М.В. Письмо к Турыгину А.А. от 06.09.1907 // Нестеров М.В. Письма. С..228.
[40] Местонахождение портрета неизвестно. Возможно, он пропал при разорении мастерской художника в 1920 г.
[41] Сергей Дурылин. «Во граде, яко в пустыни, живы′й…» // Пастырь добрый. Жизнь и труды московского старца протоиерея Алексея Мечева. М., Серда-Пресс. 2000,. С. 5.
[42] Священник Сергий Дурылин. — Маросейский батюшка // Пастырь добрый. 2000, С. 145.
[43] Бондаренко Илья Евграфович (1870–1947) — ведущий архитектор старообрядческих храмов в Москве, уроженец Уфы, друг М.В.Нестерова. Бондаренко уезжал у Уфу, где занимался открытием музея.
[44] Центральная комиссия по улучшению быта учёных при СНК РСФСР. Создана для оказания помощи научно-технической и творческой интеллигенции.
[45] Нестеров М.В. Письмо к Жиркевичу А.В. от 06.07.1924г. // Наше наследие 1990 № 3(15) с. 23.
[46] Пришвина В.Д. Невидимый град // М., Молодая гвардия. 2003. С. 197.
[47] Фудель С.И. Собрание сочинений в 3 т. // М., Русский путь. 2001.Т. 1: Воспоминания.  С. 52.
[48] Булгаков С., прот.  Из памяти сердца. Прага. [1923-1924] // Исследования по истории русской мысли [2]. М., 1998. С.207-208. Цит. по сборнику «С.Н.Дурылин и его время». Кн. 1. С. 449-450.
[49] В 1910-1914 годах Дурылин учился в Археологическом институте.
[50] Нестеров М.В. Письмо Дурылину С.Н. в Челябинск от 17.03.1924 // Нестеров М.В. Письма. С. 296.
[51] Русакова А.А. Михаил Васильевич Нестеров и его письма // Нестеров М.В. Письма. С. 20.
[52] Нестеров М.В. Письмо к Розанову В.В. от 10.05. 1907г. // Там же. С. 224.
[53] Дурылин С.Н. Нестеров в жизни и творчестве. 2004. С.406.
[54] Нестеров М.В. Письмо к Турыгину А.А. от 11. 02.1903г. // Нестеров М.В. Письма. С.206.
[55] Нестеров М.В. Письмо к Розанову В.В. от 23.03.1914г. // Там же. С. 258.
[56] Дурылин С.Н. с оказией послал Нестерову на отзыв рукопись своей книги «Сибирь в творчестве В.И. Сурикова», вышедшую в 1930 году.
[57] Нестеров М.В. Письмо к Дурылину С.Н. в Томск от 10.09.1929 // Нестеров М.В. Письма. С.351.
[58] Дурылин С.Н. Нестеров в жизни и творчестве. С. 168.
[59] Бенуа А.Н. История живописи в XIX веке. Русская живопись. // СПб. 1902.
[60] Нестеров М.В. Письмо к Перцову П.П. от 08.06.1903 // Нестеров М.В. Письма. С.207.
[61] Нестеров М.В.. Письмо к Розанову В.В. от 09.03.1909.  // Там же. С. 234
[62] Дурылин С.Н. Нестеров в жизни и творчестве. С. 491.
[63] Дурылин С.Н. Дневник 1922 года. РГАЛИ. Ф.2980, оп.1, е/х 297. Н.С. Чернышев учился живописи у П. Кончаловского, Р. Фалька, И. Машкова, членов объединения «Бубновый валет».
[64] Пушкин А.С. Осень (Отрывок).
[65] Дурылин С.Н. Нестеров в жизни и творчестве. 2004. С. 370
[66]. Дурылин С.Н. Там же. С. 379-380.
[67] Дурылин С.Н. Письмо к Звягинцевой В.К. от 22.06.1928 г. // РГАЛИ, ф. 1720, оп. 1, е/х 135.
[68] Пастернак Б.Л. Письмо к Комиссаровой-Дурылиной И.А. от 15 ноября 1955 г. // Две судьбы (Б.Л.Пастернак и С.Н.Дурылин. Переписка). / Публ. М.А.Рашковской. // «Встречи с прошлым». Вып. 7, М., 1990, с. 405.
[69] Пушкин А.С. Поэту. 1830 г.
[70] Нестеров М.В. Письмо к Дурылину С.Н. от декабря 1923 г. // Нестеров М.В. Письма. С. 293.
[71] Дурылин С.Н. Статьи и исследования 1900-1920 годов. СПб. 2014.С. 553, 554, 564.
[72] Фудель С.И.. Т. 1. С. 55, 57.
[73] Дневниковые записи И.А. Комиссаровой о С.Н. Дурылине. Автограф. РГАЛИ. Ф. 2980, оп.1, е/х 993.
[74] Нестеров М.В. Письмо Дурылину С.Н. от 10.09.1929г. // Нестеров М.В. Письма. 1988. С. 308, 350-352.
[75] Дурылин С.Н. Письмо к Зильберштейну И.С. б/д, черновик. 1 л. с об. [1941/42 г.] Архив Г.Е. Померанцевой.
[76] Дурылин С.Н. В своем углу». 2006. С. 851.
[77] Нестеров М.В. Письмо к А.П. Остроумовой-Лебедевой от 28.12.1926 // Нестеров М.В. Письма. С. 319.
[78] Нестеров.М.В.  О пережитом. 1862-1917гг. Воспоминания. // 2006. С.464.
[79] Нестеров М.В. Письмо к Нестеровой А.В. от 20.03.1891 //Нестеров М.В. Письма. 1988. С.78.
[80] Дурылин С.Н. В своем углу 2006. С. 590.
[81] Дурылин С.Н. Альбом. / РГАЛИ ф.2980, оп.1, е/х 276(2), с.164.
[82] Дурылин С.Н. «В своем углу». 2006. С.224.
[83] Дурылин С.Н. В родном углу. Как жила и чем дышала старая Москва // М., Никея: Редакция «Встреча». 2017. С. 20.
[84] Дурылин С.Н. В своем углу. 2006. С. 95-96.
[85] Нестеров после обыска в квартире был арестован в 1925 году и провел в Бутырской тюрьме несколько дней. Его освободили благодаря хлопотам А.В.Щусева. В 1937 году арестовали и расстреляли зятя Нестерова — Виктора Николаевича Шретера. Арестовали и сослали в Казахстан старшую дочь Ольгу Михайловну Нестерову-Шретер. В 1941 году она вернулась инвалидом – на костылях.
86] Дурылин С.Н. Письмо к Перцову П.П. 1945 г. // РГАЛИ. Ф. 1796, оп.1, е/х 129.
[87] Рукопись в «1400  ремингтонных страниц» до сих пор не издана в полном виде. Книга «Нестеров в жизни и творчестве» (ЖЗЛ) содержит примерно две трети ее объема. Рукопись находится в Мемориальном доме музее С.Н. Дурылина в Болшеве.
[88] ГАХН – Государственная академия художественных наук (1921—1931). Дурылин работал здесь внештатным сотрудником в 1925-1927 годах до ареста.

Об авторе: 

Торопова Виктория Николаевна родилась в городе Свободном Амурской области. В 1956 году после реабилитации отца семья вернулась в Москву. В 1965 году окончила филологический факультет МГУ им. М. В. Ломоносова. В 1967 — 1969 годах жила постоянно в семье С. Н. Дурылина в Болшеве. Ирина Алексеевна Комиссарова-Дурылина привлекала её к работе над архивом Сергея Николаевича.
Работала в газете «Книжное обозрение», журнале «Театральная жизнь», Госкомиздате СССР, издательстве «Русский язык». Публиковалась в ряде газет и журналов. Постоянный автор «Московского журнала» и сборников «Творческое наследие С.Н. Дурылина». Среди публикаций: статьи «Крепче смерти» Жизнь и судьба И.А.Комиссаровой-Дурылиной. (2008) и «Портрет ”Лиза Таль”» – о забытом портрете её тети кисти М.В.Нестерова, о котором Дурылин писал в двух своих книгах. (2010).
Многие годы занимается исследованием творчества Сергея Николаевича Дурылина. Составитель Библиографии работ о жизни и творчестве С.Н. Дурылина (М.: 2019) Участвовала в подготовке книг: Сергей Дурылин. Нестеров в жизни и творчестве. (М.: 2004. ЖЗЛ) и Михаил Нестеров. О пережитом. 1862-1917 гг. Воспоминания. (М.: 2006. Библиотека мемуаров). Составитель и автор примечаний книги Сергей Дурылин. В своем углу. (М.: 2006. Библиотека мемуаров). Автор вступительных статей к книгам «Я никому так не пишу, как Вам…» Переписка С.Н.Дурылина и Е.В.Гениевой. (М.: 2010) и Sergei N. Durylin. Ira Aldridge (USD.: AWP. 2014).
Биограф С.Н. Дурылина. Автор книги о нем в серии ЖЗЛ (М.:2014). Лауреат литературной премии им. С.Н.Дурылина. Живет в Москве.


2 комментария к “Виктория Торопова. Михаил Нестеров и Сергей Дурылин: к истории взаимоотношений”

  1. Андрей. Отличная работа. Всё прекрасно. Так и оставить. Восхищаюсь Вашей эрудицией, работоспособностью, горением живым и нужным делом, доброжелательностью… Можно долго перечислять Ваши достоинства… Большое спасибо. Торопова В.Н.

    • Огромное спасибо, дорогая Виктория Николаевна, за прекрасную статью, пришедшую аккурат ко времени приближающегося юбилея любимого художника!!! Спасибо за добрые слова!!! Всех благ!!!

Обсуждение закрыто.