…Маршак на фоне Пушкина — это нормально, но Пушкин на фоне Маршака — уже нет. У меня фона не было — был настольный теннис. Читать я начал нетипично. Пастернак мне попался как непросвещенному читателю, потом пошел Мандельштам…
23 октября 2022 года скончался Леонид Фридович Кацис — доктор наук, профессор Института филологии и истории, заведующий учебно-научной лабораторией мандельштамоведения, директор Учебно-научного центра библеистики и иудаики РГГУ, автор книги «Владимир Маяковский. Роковой выстрел», которая читается на одном дыхании, а также «Осип Мандельштам: мускус иудейства», «Русская весна Владимира Жаботинского», «Русская эсхатология и русская литература», «Смена парадигм и смена Парадигмы: очерки русской литературы, искусства, науки начала 20 века», в большей степени адресованных гуманитариям…
Будучи 30 лет знакома с Леонидом Фридовичем, я никогда не была с ним ни в тесном контакте, ни в постоянной переписке. Однако ещё утром, в день, когда ко мне пришло известие о его смерти, я, вспоминая о разделе постоянной экспозиции Воронежского литературного музея им. И. С. Никитина, посвящённом ссылке Мандельштама, писала ему о конференции «Воронежский текст». При том сознавала, что в этот город, бережно хранящий память о поэте, Леонид Фридович, и так постоянно участвовавший в организации разнообразных культурологических конференций и семинаров, в силу занятости вряд ли согласится поехать… Тем более что скорей всего никто из устроителей конференции его специально не приглашал…
Своей непосредственной манерой поведения Кацис больше напоминал хиппи, нежели погружённого в науку академического учёного.Недоброжелатели даже называли его мастером произвольных ассоциаций. Между тем его наполненные бесчисленными аллюзиями научные труды требуют огромного интеллектуального напряжения, к которому готов далеко не каждый, безукоризненного знания классических произведений мировой литературы. Но они всегда намечали для специалистов пути дальнейших исследований: говорил ли он об опосредованном влиянии Байрона (через поэтику Белого) на Мандельштама, о комментариях Василия Розанова к стихам Генриха Гейне «Царица Шабас», ставших основой «собачьих стихов» Маяковского, или утверждал, что «Рассказ о семи повешенных» Леонида Андреева восходит к повести Владимира Жаботинского «Пятеро». Он был одним из немногих ученых, благодаря которым творческое взаимопроникновение Цветаевой и Мандельштама стало обсуждаться в учебных аудиториях… Асы архивного дела считали его непревзойдённым знатоком наследия Серебряного века. Пытаясь воссоздать целостную картину мировоззрения того или иного автора, истоки писательских конфликтов, он месяцами (это при его то педагогической нагрузке!) пропадал в библиотеках и архивах. И был абсолютно уверен, что и другие должны самоотверженно трудиться на избранном ими поприще. Его в высшей степени эмоциональные, наполненные ошеломляющими фактами доклады имели у молодёжной аудитории грандиозный успех.
Леонид Фридович не был профессиональным экспозиционером… Но успеху организованной им в Еврейском музее и центре толерантности выставки «Тоска по мировой культуре», которую на рубеже 2018 — 2019 годов менее чем за три месяца посетили 45 тысяч человек, позавидовали бы музейщики с бесконечным стажем. С помощью впервые представленного посмертного архива Надежды Яковлевны, ярких, разноплановых открыток, оригинальных мультфильмов, книг из «еврейского» и «нееврейского» шкафов там освещались наиболее дискуссионные моменты биографии и мировоззрения Мандельштама, а сюжетных поворотов и экспонатов, касающихся биографических истоков мандельштамовской прозы и самоотверженного хранения великой вдовой и её доверенными лицами наследия поэта было столько, что их хватило бы на огромную трехэтажную экспозицию… Но к идее создания музея Мандельштама Леонид Фридович относился довольно скептически… Хотя допускал, что после череды разноплановых выставок, посвящённых не только Мандельштаму, но и его страдавшим от гнёта тоталитарной системы современникам (друзьям и сподвижникам поэта), это всё же могло произойти… Очень хочется верить, что невероятные «зигзаги» этой потрясающей выставки в конце концов будут приняты на вооружение современными экспозиционерами!
Узнав о его кончине, моя шестнадцатилетняя дочь сказала: «Он как будто умер»… Где логика? И до сих пор меня не покидает мысль, что дай я ему знать о себе с соответствующей информацией на пару дней раньше, время от времени продолжали бы раздаваться звонки и вечно напоминавший известного героя Астрид Линдгрен («мужчину в самом расцвете сил») Леонид Фридович говорил мне : «Ты знаешь, тут есть одно дело»…
Александра Гордон
«И для врагов — смола…» Беседа Александры Гордон журналиста, независимого исследователя, с Леонидом Кацисом, профессором Института филологии и истории Российского государственного гуманитарного университета.
— Леонид Фридович, в середине 2019 года вы приняли должность директора Учебно-научного центра библеистики и иудаики РГГУ. Не жалеете ли об этом решении? Не мешает ли административная должность вашим научным изысканиям? Или своя ноша не тянет? Ведь, по собственному признанию, вы, в отличие от большинства представителей первого постсоветского поколения специалистов в вашей области, совмещаете иудаику с религиозной практикой?
— Ответ очень прост. Если чего-то хочешь добиться в развитии своей области науки, надо брать дело в свои руки, а там — работать. Многие годы я занимаюсь русско-еврейской литера- турой, вкладом русских евреев в культуры стран проживания, включая Израиль. И вот только что я вернулся с конференции по русско-еврейской и русско-израильской литературе, которая была в университете имени Бар-Илана (Рамат-Ган) в связи с открытием там магистратуры по этой теме. Раньше такого и представить себе было нельзя. А у нас в РГГУ состоялся День Жаботинского с участием руководства Института Жаботинского (Тель-Авив). В одном случае я принял участие в общем деле, в другом — участвовал в организации нашего мероприятия. Это же касается и моих исторических интересов.
Летом 2019 года наш центр провел международный семинар по еврейскому историческому источниковедению совместно с проф. Василием Щедриным (Канада). Участие в подобной деятельности только полезно. При этом в моем докладе говорится о взаимоотношениях пушкиниста Н. Лернера с М. Цявловским, В. Брюсовым и т. д. Он был основан на материале статей в малоизвестных газетах начала XX века, отразивших религиозно-философский кризис этого некогда видного историка литературы, крещеного еврея. Это имеет отношение не столько к пушкинистике, сколько к истории взаимоотношений русской интеллигенции с евреями и еврейским вопросом «на фоне Пушкина», да, как оказалось, еще и «на фоне Жаботинского». Опубликован был этот доклад в редактируемом мною новом журнале «OSTKRAFT/Литературная коллекция», в № 1 за 2020 год (его издает Модест Колеров). Ему же принадлежит и честь издания серии «Исследования по истории русской мысли», в которой я много лет печатаюсь.
Вот так сегодня переплетаются интересы самых разных кругов активных участников нашей научной жизни. А уж то, что все мы категорически против так называемой наукометрии, и говорить не надо. Вот для этого и нужны журналы, издательства, серии, которые делают те, кому важна наука, а не «metrics». Что же касается РГГУ, то во все времена преподаватели какое-то время чем-то руководили. В конце концов, надо что-то делать не только для себя.
Выходя за пределы литературоведения, скажу, что сейчас совместно с центром «Холокост» мы открываем магистратуру по Холокосту и геноцидам, а в ближайшей перспективе надеемся открыть и специальность «Иудейская теология». Уже сейчас мы обучаем представителей общины прогрессивного иудаизма и даже вручили дипломы первым выпускникам. Все это пришло не сразу, но о предыстории этой истории мне уже приходилось говорить в специальной книге интервью по зарождению российской постсоветской иудаики.
— В конце 2018-го — начале 2019 года в Еврейском музее и центре толерантности в Москве состоялась необычная выставка «Тоска по мировой культуре: библиотека Мандельштама». За два с половиной месяца работы выставки, по сообщению дирекции музея, ее посетили 45 тысяч человек, чему явно могут позавидовать хранители и экспозиционеры с бесконечным стажем. Как вы сами оцениваете причины такого небывалого успеха?
— Выставка, которую мы сделали совместно с РГАЛИ, выбивается из общего ряда. Мандельштаму было посвящено немало экспозиций, о конференциях и семинарах мы уже не говорим. Были и научные конференции в связи с передачей в Америку архива Надежды Яковлевны, а также многочисленные комментированные и некомментированные публикации ее мемуаров. Но выставка, прошедшая в 2018-м — начале 2019 года, по содержанию принципиально отличается не только от других выставок, связанных с Мандельштамом, но и вообще от всего, что говорилось о нем. Такие выставки обычно одинаковы — либо просто биографические, либо «сочувственные». А эту выставку сотрудники РГАЛИ во главе с директором Татьяной Михайловной Горяевой и Учебно-научная лаборатория мандельштамоведения РГГУ готовили полтора года.
Перед нами стояло несколько задач: выставить (имея позволение душеприказчика вдовы поэта Юрия Львовича Фрейдина) сохранившийся в России личный архив «нищенки-подруги», представить так называемый «остаток книг» из библиотеки Мандельштама, показать, насколько это возможно, круг современников Осипа Эмильевича и Надежды Яковлевны (нередко формировавших их объединенный образ в русской культуре). И на этом фоне представить, по возможности раздельно, двух ярчайших представителей русской культуры ХХ века. Ведь, что ни говори, Осип Мандельштам — деятель русской культуры пер- вой половины прошлого века, а Надежда Мандельштам раскрылась во всей полноте не ранее конца 1950-х годов.
— То есть при подготовке выставки вы посмотрели на материал с двух точек зрения: как историк литературы, знаток жизни и творчества Мандельштама — и как современник вдовы поэта?
— Я с начала 1980-х годов занимался только поэтикой. Погружаться в биографию Мандельштама никакого желания у меня не возникало до 2005 года, пока мне не попала в руки статья о «крещении жидов» в Финляндии в одной черносотенной одесской газете — до этого никаких биографических работ о Мандельштаме у меня не было.
Там я увидел имя загадочного пастора Розена, который крестил Мандельштама в экзотический методизм. И тут я понял, что какие-то шведские или финские газеты об этом писали. Я задал себе вопрос: сколько было русских газет в Финляндии? Ответ меня удивил: одна — «Финляндская газета». Я там нашел много чего, но главное — этот пастор, который крестил Мандельштама, оказался героем уголовного дела по продаже свидетельств о крещении. После этого появилась моя первая работа о протестантском крещении евреев, среди которых был и Мандельштам. Понятно, что, в отличие от любых комментариев к «Шуму времени» или «Четвертой прозе», этот вывод вступал в острое противоречие с разного рода теориями о серьезности выбора Мандельштамом типа христианства (от свидетельств Надежды Мандельштам, которая тогда еще не была знакома с поэтом, до рассуждений Никиты Струве или Сергея Аверинцева). Здесь очень шаткие «чтения в душах» становились на твердую почву факта и документа. Статья опубликована в филологическом журнале «Русская почта» в Белградском университете.
— Неужели такая тематика не пользуется спросом?
— Русско-украино-еврейский Киев оказался никому не нужен, никому не были нужны и «Михоэлс» Осипа Мандельштама, и очень неожиданные черновики к нему. А тут еще нашелся и неизвестный текст из очень «мандельштамовского» киевского журнальчика «Театр. Музыка. Кино». Но все это на фоне того, что в так называемых «Летописях жизни и творчества О. Э. Ман- дельштама», созданных А. Мецем и его «коллегами» из бывшего Мандельштамовского общества, имени Михоэлса нет вообще. Потому все эти тексты публиковались либо в «профильных» Михоэлсовских чтениях под редакцией А. Колгановой, директора Российской библиотеки по искусству, либо в «Русских сборниках» М. Колерова. В последнем случае статья уже называлась «Не треба? Мандельштамовский Киев в современных исследованиях». Здесь сложно сочетался поразительно низкий уровень книг на эту тему, выходящих на/в Украине, с аккуратным исключением именно еврейской темы и темы еврейского театра из соответствующих работ. И здесь имеет место удивительное совпадение взглядов и интересов российских и украинских «мандельштамоведов». Хотя не так давно и безо всяких комментариев «Театр. Музыка. Кино» мелькнул в украинском фильме о Мандельштаме. А у нас он был выставлен полнотекстово.
— Да, неизвестных широкой публике текстов на выставке очень много. Поэтому грандиозным событием стало то, что на всеобщее обозрение был выставлен столь ценный архив «великой вдовы» великого поэта. Ведь некогда изъятый КГБ архив Василия Гроссмана открыт довольно давно — в 2012 году… Семь лет — это все-таки срок!
— Но там шла речь именно о рукописи будущей книги «Жизнь и судьба» и материалах по работе над романом! Здесь история несколько иная. Не так часто бывала ситуация, когда целый архив кого-то из родственников писателя или поэта изымался соответствующими органами без документов, без описи и без возбуждения уголовного дела. После смерти Надежды Яковлевны ее архив был вывезен друзьями и достался душеприказчику — исследователю русской литературы, психиатру и диссиденту Юрию Львовичу Фрейдину, а затем конфискован.
Та часть архива поэта и Надежды Мандельштам, которая осталась в России и не отправилась, как известно, в архив Принстонского университета, была изучена советскими компетентными органами. Они убедились, что там нет ничего, что бы их касалось, и просто оставили все в коробках и чемоданах. А еще через три или четыре года грянула перестройка, смена руководства ЦГАЛИ, ставшего РГАЛИ, и — архив обнаруживается в РГАЛИ.
— Разве архив был изъят у Фрейдина сразу после смерти Надежды Яковлевны?
— Нет, конечно, года через три. А в 1991 году вышел том «Слово и судьба. Осип Мандельштам», где была напечатана статья Ю. Фрейдина о попытках в 1989 или 1990 году вернуть изъятый архив.
— А давно вы знаете Фрейдина?
— Более 30 лет. Началось с того, что Юрий Иосифович Левин (1935–2010, семиотик, математик и литературовед, автор статей по мандельштамоведению, которые нравились Надежде Яковлевне пришел на один из организованных мной с коллегой Алек- сандром Семеновичем Церетели вечеров в Музее музыкальной культуры имени М. И. Глинки. Мы стали общаться с 1984 года, и через какое-то время я попросил познакомить меня с Юрием Фрейдиным. Встреча с ним произошла в 1988 году на вечере памяти Мандельштама в ЦДЛ.
— А кто обратил внимание на архив, переданный Фрейдину, в РГАЛИ?
— До тех пор, пока Т. Горяева не стала директором РГАЛИ в 2001 году, судьба архива была неизвестна. Татьяна Михайловна наткнулась на материалы Н. Мандельштам, на которых не было номера уголовного дела (его, кажется, вообще никто и не возбуждал). Не было и обязательного протокола обыска с описью изъятого и т. д. и вообще ничего, что требуется в таких слу- чаях при взаимоотношениях соответствующих органов и архивов. Однако документы и вовсе не были официально приняты в РГАЛИ, а просто помещены там. Татьяна Михайловна увидела, что перед ней явно домашний архив. В нем содержались книги с надписями самого Мандельштама и Надежды Яковлевны. Горяева пригласила Юрия Львовича Фрейдина, единственного, кто и должен был принять какое-то решение о судьбе архива. Насколько я знаю, Юрий Львович отказался забирать архив и сказал, что на него нужно сделать отдельную опись, а разрешение на пользование давать будет только он. Это нормальное так называемое доверенное хранение.
— Однако инициатором выставки, связанной с архивом, в итоге все же стал именно Юрий Львович? Кажется, он также способствовал передаче основного архива в Принстон?
— Вопрос о Принстоне — не ко мне. По этому поводу есть письмо Н. Мандельштам в архив Принстонского университета. А сам повод передачи заслуживает разговора.
Если бы Надежда Яковлевна после выхода тома «Библиотеки поэта» в 1973 году хоть на минуту надеялась на то, что происходит сейчас, она бы вряд ли стала передавать рукописи за границу. Но случилось то, что случилось. Поэтому и выставляем мы дважды исторический материал — документы и книги Осипа Эмильевича и Надежды Яковлевны Мандельштам и памятник общественному сознанию советской оппозиционной интеллигенции одновременно.
Сначала идея проведения довольно сложной выставки возникла несколько лет назад у Ю. Фрейдина. Он предложил организовать ее вместе с РГАЛИ и представить не только тот материал, что остался в Москве, но и тот, что был увезен в Принстон по воле Н. Мандельштам. Но этот грандиозный проект мы не могли бы реализовать ни при каких условиях. Поэтому будем говорить только о том, что удалось конкретно сделать. Выставка готовилась полтора года. Татьяна Михайловна, написав заявку в 38 компьютерных листов, передала ее в Еврейский музей и центр толерантности. В итоге, после ряда обсуждений, она предложила мне реализовать эту идею совместно.
Первоначально план выставки был более обширным: предполагалось включить туда книги современников Мандельштама, проследить существование этих текстов в культуре самиздата, в изданиях за рубежом, в отечественных подцензурных публикациях — и так вплоть до современных книг, выпущенных без всевластного надзора. Схожие условия были изложены и в посланном Надеждой Мандельштам письме в Принстон, которое опубликовал Юрий Львович в подготовленной им «Третьей книге» вдовы поэта. В этом письме было высказано ее предложение по формированию выставки: положите какие-то стихи, какие-то книги, повесьте лампу. Одним словом, предлагалось создать домашнюю атмосферу.
— Надо же! Получается, что, даже передавая архив в Принстон, Надежда Яковлевна мечтала положить его в основу будущего музея поэта…
— По крайней мере, Юрий Львович составил некую программу будущих экспозиций. Ее реализация предполагала 5–7 таких выставок, то есть каждая из тем, названных выше, по отдельности. Либо что-то громадное, что я себе и представить не могу. В общем, на сегодня идея такой выставки может всерьез вызвать только «тоску по мировой культуре».
—Вероятно,этивыставкидолжныбылибытьпосвященыне только самому Мандельштаму, но и близкой ему культурной среде. Да и сам архив на последнем этапе московского существования находился на квартире у Надежды Яковлевны Мандельштам, чей дом стал известнейшим в среде нон-конформистов местом культурного общения. Известно, что Фрейдин высоко ценит Надежду Яковлевну как «жену, спутницу, собеседницу, переписчицу» Мандельштама, чья поддержка в 1930-е годы оказалась для поэта незаменимой. Но все же, несмотря на понятный пиетет Юрия Львовича перед Надеждой Яковлевной, выставкой, посвященной чете Мандельштамов, экспозиция не стала?
— Мне бы сразу хотелось сказать, что Юрий Львович Фрейдин многократно высказывался о Надежде Яковлевне Мандельштам. В частности, в Ютьюбе есть запись с его выступлением на презентации книги о ней («Нон-фикшн» 2016 года). Хочется верить, что напишет он и что-то большое, цельное о личности, которая этого заслуживает, и именно из уст безоговорочного почитателя. Но выставка — нечто иное. Это не совсем наше личное высказывание.
Если бы речь шла только об архиве Надежды Мандельштам, о сохраненной ею библиотеке Осипа Мандельштама и ее соб- ственных письмах, в которых говорилось о делах вокруг судьбы его поэзии и о собственной жизни мемуаристки, тогда могла бы получиться посвященная ей биографическая выставка (чего она, скорее всего, когда-нибудь удостоится). Но, учитывая то, что огромная часть документов находится в Принстоне, нужно еще решить, как их привезти в Россию и как с ними работать. Наша идея параллельного показа с открыто вывешенным в сети Принстонским архивом Мандельштама в одном общем пространстве, под одной общей люстрой реализована не была.
В итоге ядром экспозиции все же стал именно архив, первоначально хранившийся дома у Фрейдина, а ныне в РГАЛИ. У нас на экспозиции вообще лежало только два автографа-копии из Музея Ахматовой, подлинная верстка «Второй книги» из архива ИМЛИ и несколько театральных фотографий (из РГАЛИ), кусок дневника Сергея Платоновича Каблукова в виде копии из Российской национальной библиотеки в Санкт-Петербурге.
— Да, без дневника Каблукова, секретаря знаменитого Рели- гиозно-философского общества, в которое были вхожи Зинаида Гиппиус, Семен Франк, Николай Бердяев, человека, считавшего себя духовным отцом Мандельштама (что чрезвычайно возму- щало Надежду Яковлевну), делать экспозицию было довольно трудно… Тем более что с Сергеем Платоновичем, которому Ман- дельштам посвятил стихотворение «Убиты медью вечерней…», он познакомился в Финляндии еще до своего крещения, в 1910 году.
— На самом деле нам понадобились из его дневника страницы о встрече Осипа Мандельштама в Финляндии со своим дальним родственником, сионистом, а затем территориалистом, известным окулистом М. Е. Мандельштамом. А что касается стихов, то для нас был важен автограф стихотворения 1917 года («Когда сгустится свет над венчиком свечи, / Левитом тьмы останусь я в ночи…»), который очень хорошо коррелирует с тогда же написанным «Среди священников левитом молодым…». Дело в том, что принято ссылаться на поздний вариант «Кто знает, может быть, не хватит мне свечи, / И среди бела дня останусь я в ночи…», а ссылку давать на «Камень» Каблукова, куда вклеен именно первый вариант. Поэтому в данном экспозиционном шаге мы хотели показать первоначальный смысл, искажаемый во всех изданиях Мандельштама, разрывающий очевидные связи и т. д.
— Но на выставке вы в первую очередь говорили о книгах.
— Нам помогло то, что материалы, касающиеся непосредственно архива Фрейдина, также были дополнены изъятыми на таможне у Николая Ивановича Харджиева, который много лет дружил с Н. Мандельштам. И они оказались в РГАЛИ, где теперь, по решению суда и заинтересованных сторон, архив снова воссоединился.
— Но к концу жизни она с ним поссорилась…
— Тем не менее именно он делал том «Библиотеки поэта», изданный в 1973 году. Надежда Яковлевна обвиняла его в сознательных задержках, будучи не всегда права. Были здесь и личные, и текстологические разногласия. Появлялись различные политические проблемы, постоянно останавливавшие дело,— Шестидневная война 1967 года, события на Ближнем Востоке в начале 1970-х, события 1968 года в Чехословакии и т. д. Том постоянно перерабатывался, менялось содержание, перезаказыва- лись предисловия. Вся эта история известна и когда-нибудь будет обнародована полностью, например, если будет опубликована переписка Харджиева с редакцией и с Надеждой Яковлевной на эту же тему. Материалов той переписки у нас нет, и поэтому на выставке речь о ней не шла.
— Если я правильно понимаю, в трехтомный сборник архиваХарджиева они тоже еще не вошли?
— На сегодня вышло три тома, а в одном из них сенсационные записи рассказов Осипа Мандельштама о Владимире Маяковском, подготовленные Т. Горяевой. Теперь это одна из важнейших проблем мандельштамоведения, ведь в определен- ных кругах всерьез к Маяковскому относиться не принято. Но на выставке этого сборника не было. Среди материалов архива Н. Харджиева оказалось огромное, аккуратно написанное и тщательно продуманное письмо Надежды Яковлевны о самой библиотеке — какие книги, когда, кем и где были куплены. Понятно, что это легло в основу тех или иных ее мемуаров, но этот документ первичен. В письме говорилось, какие книги ему нравились и когда, в какой период ему нравилась русская классика, когда итальянская, когда французская. Это письмо открыто начиная с 1 января 2019 года. Чтобы документ не позиционировался как личный, не все пометки Николая Ивановича были представлены. Когда-нибудь они станут известны. Таким образом, у нас появилась возможность дать представление о собиравшейся долгие годы библиотеке Мандельштама. На экспозиции стояли большие витрины, где помещены разного рода книжные полки, отдельные издания, развороты книг, на которых Надежда Яковлевна написала «из его книг», либо она докупала эти книги, если точно помнила, что именно такое издание было у поэта. Мы не ограничивались показом книжных шкафов. Выставка имела заголовок «Тоска по мировой культуре», и это требовало показа архивного и документально-иллюстративного материала другого типа и происхождения.
Да, лучше самого Мандельштама, давшего такое определение акмеизму, не скажешь… В то же время Фрейдин пишет, что, работая над «Воспоминаниями», Надежда Яковлевна перечитывала книги поэта. И правда, какое-то мистическое впечатление, в свете «Разговора о Данте» Мандельштама, на выставке производила «Божественная комедия». Ничуть не меньше привлекали внимание документы и книги, связанные с «Египетской маркой», с «Четвертой прозой». В частности, была представлена книга Валентина Парнаха «Испанские и португальские поэты. Жертвы инквизиции», среди героев которой Осип Мандельштам, будучи в Воронеже, искал себе двойника. Да, если бы не самоотверженность профессора филологии Сергея Бернштейна и его брата — писателя, критика и издателя Игнатия Бернштейна (Александра Ивича), если бы не изобретательность Надежды Яковлевны, мы бы лишились большей части наследия Мандельштама. А потом пришла очередь спасать, публиковать и выставлять и ее многострадальные рукописи…
— И все-таки биографическое начало на выставке тоже присутствовало?
— Живой процесс создания «Второй книги» Надеждой Мандельштам мы увидели во многом благодаря директору ИМЛИ, чл.-корр. РАН Вадиму Полонскому, предоставившему материалы ее подготовки. Материалы охватывали период между 1919 и 1923 годами. 1922 год — это момент, когда Осип Эмильевич и Надежда Яковлевна не просто встречались, а зарегистрировали брак. Познакомились они в Киеве в 1919 году. А это очень важное для обоих время. Мы рады, что сумели представить известный еще до открытия выставки в мелких отрывках текст о художественной жизни Киева 1920-х годов, подготовленный Н. Мандельштам для Харджиева. Здесь явственно видна позиция мемуариста, но еще задолго до работы даже над «Воспоминаниями», с одной стороны, а с другой — строгий, взыскательный взгляд современного исследователя, жестко вычеркивавшего все, что не соответствовало реальной истории художественной жизни.
— Вероятно, потом, уже в переработанном виде, он вошел во «Вторую книгу».
— Не могу так сказать. Знаю лишь, что малюсенький фрагмент этого письма был процитирован в комментариях друга Н. Мандельштам и Н. Харджиева Александра Морозова ко «Второй книге». И это был даже не комментарий, а расширяющий контекст соответствующего фрагмента. Теперь перед нами, опять же с 1 января 2019 года, полный текст, и каждый может делать свои выводы и о письме, и о «Второй книге».
— Лапидарные выражения Надежды Мандельштам врезаются в память. В своих философских прозрениях относительно губительных последствий принижающих ценность человеческой личности позитивизма и нигилизма она не уступает известнейшим русским мыслителям. Вероятно, при жизни она обладала магической притягательностью для знавших ее людей?
— Посетители, погружаясь в переписку Надежды Яковлевны с ее близкими друзьями, в частности с Софьей Менделевной Глускиной, сотрудницей Псковского пединститута, где сама Надежда Яковлевна работала несколько лет, и с ее сестрой Лией, могли убедиться в этом сами.
Мы также выставили письмо мужа Лии Глускиной, известного гебраиста и специалиста по истории кумранской общины Иосифа Давидовича Амусина. У нас были и материалы «гениального» (по определению Аверинцева) специалиста по античной и русско-еврейской литературе Симона Маркиша (сына Переца Маркиша), тоже оказавшегося хранителем прозаической части наследия Мандельштама, что важно, так как в основном всегда речь о хранителях поэтического архива поэта. Сюда же вошло поразительное письмо Надежды Яковлевны к Симону о причинах христианского антисемитизма, об обращении к Богу евреев и неевреев, о книге Косидовского «Библейские сказания» и о рецензии на нее в «Новом мире» Александра Каждана. Это важнейший документ для тех, кто хочет понять вдову поэта. Не всегда ее мнения должны нам нравиться, но знать их необходимо, так же как знать, что с ней полемизировали при жизни люди типа Анны Ахматовой и Иосифа Амусина, который категорически не согласился, например, с христианской трактовкой «Среди священников левитом молодым…», известной нам из письма Надежды Мандельштам Иосифу Бродскому (оно есть в комментарии к двухтомнику 1990 года).
—Акогоизнестольизвестныхлюдей из круга Н. Мандельштам могли узнать посетители?
— Довольно близким человеком для Надежды Яковлевны была, как выяснилось, израильский филолог и журналист Майя Каганская. Среди прочего в архиве нашелся текст ее статьи «Мандельштам и Хомяков».
— Израильский литературовед и эссеист Петр Криксунов пишет, что Надежда Яковлевна была в восторге от этого текста…
— Статья опубликована в 2011 году в книге эссе Майи Каганской, вышедшей в Москве, и, казалось бы, ее можно было и не выставлять. Но в рукописи были пометки Надежды Яковлевны на статье о том, что Библия, как святая земля Мандельштама, восходит к любомудрам, к славянофилам, и некоторого рода «экспертное» заключение. И действительно, у них привержен- ность к Ветхому Завету была очень сильна. А вот в моей книге «Осип Мандельштам. Мускус иудейства», в развитие идей Майи, я показал, что между любомудрами и Мандельштамом находится посредник: библейско-талмудические стихи русско-еврейского поэта Семена Фруга с эпиграфами из Хомякова, чья борода, как известно из Мандельштама, висит «у ворот Иерусалима». И это уже я обсуждал с Майей и Петром.
У всего этого не такой простой контекст. В начале 1970-х годов в Израиле образуется центр изучения акмеизма и русской поэзии, который стал кафедрой славистики Иерусалимского университета. Там даже считали Надежду Яковлевну своим знаменем. На этой кафедре работал ее корреспондент Дмитрий Михайлович Сегал. Об этой ситуации — стремлении изучать русских поэтов ХХ века при нежелании знать русско-еврейскую культуру XIX–XX веков — говорится в статье как раз Симона Маркиша в израильском русскоязычном журнале «Менора», который не принимал такого разделяющего подхода. В итоге вся карьера Маркиша — исследователя истории русско-еврейской литературы — прошла в Женеве.
К иерусалимскому славистическому центру и журналу «Slavica Hierosоlymitana» имеет отношение и Роман Тименчик, который, правда, переехал туда много позже. Сама Надежда Яковлевна так и не решилась на отъезд, так как некогда дружившая с Ильей Эренбургом, Александром Солженицыным и Виктором Некрасовым близкая приятельница, литературовед и переводчик Наталья Столярова убедила ее, что незачем этим заниматься, там не будет того круга друзей, который есть у Надежды Яковлевны в Москве, и т. д. Но все это легко найти в сборнике памяти диссидентки Натальи Ивановны Столяровой, не так давно вышедшем в Москве.
Помимо этого мы решили показать круг общения и разговоров, возникших вокруг текстов Мандельштама уже в Израиле. Об этом упомянуто и в мемуарах Елены Толстой, опубликованных в блоке материалов о Надежде Яковлевне Мандельштам в журнале «Лехаим». Тогда там работал Афанасий Мамедов, сумевший дать поразительную картину этих взаимоотношений как интервьюер. Некоторые высказывания Е. Толстой были и на стенах нашей выставки. А небольшое интервью Майи Каганской Афанасию стало началом ее работы над обширным мемуарным текстом, который теперь тоже доступен в ее книге.
— Но, что не менее ценно, в своей истории вы не только представили окружение Надежды Яковлевны, но и попытались понять, что значила поэзия Мандельштама как для диссидентских, так и для недиссидентских кругов в России.
— Да, на выставке были показаны тетрадки стихов Мандельштама, которыми пользовался Варлам Шаламов. Выставлялись там также записи Ольги Берггольц и т. д. Но по большому счету все это предмет какой-то будущей выставки. Кстати, Шаламова можно отнести и к кругу Надежды Яковлевны.
— Кажется, именно Варлам Шаламов пустил в оборот выражение «щит культуры», очевидно считая, что и он дает нам волю «для сопротивления злу». Это было, насколько мне известно, на вечере памяти Мандельштама на мехмате МГУ 15 мая 1965 года.
— Кто и что «пустил», не знаю, но выражение Варлама Шаламова еще глубже в полном виде: «Это не книжный щит, а щит культуры, да и не щит, а меч». Вот это противопоставление «щита и меча» мировой культуры можно применить и к схеме нашей выставки, где материалы располагались напротив друг друга как бы по зигзагу.
Движение углами позволило разрушить невозможный для нашей выставки прямой и узкий коридор. Так, на противоположной стороне под заявлением Н. Мандельштам о выезде в Израиль стоял удивительный экспонат — издание Осипа Мандельштама из «Библиотеки поэта», куда неизвестный человек вносил множество исправлений, вписывал неизвестные стихи и даты. Книгу эту купил случайно профессор МГУ Дмитрий Ивинский и подарил мне на какой-то Новый год. В контексте нашей выставки этот артефакт стал историческим документом, памятником «Неизвестному читателю», вставлявшему в первое посмертное издание Мандельштама все что можно изо всех источников, наших и зарубежных. Все это делалось разными чернилами, в разное время, разными способами и в разных местах, от основного текста до вариантов и комментариев.
Эта книга показывает, как распространялась поэзия, образы поэзии и политики тогда, с 1973-го по 1985–1986 годы. А дальше необходимость такого рода деятельности просто отпала. Вот так проявляются границы истории в простых вещах с непростой судьбой.
Не менее интересны письма Софьи Глускиной к Надежде Мандельштам после посещения Праги, когда в 1968 году обсуждались не столько события, приведшие к августу того года, сколько описывались ощущения от посещения Еврейского музея и стойкость евреев. Они отсылали к недавней Шестидневной войне 1967 года и в то же время полны впечатлений от чтения книги писем Ван Гога. В письме Глускиной (кстати, дочери ленинградского раввина) приводились слова раввина амстердамского, запомнившиеся Ван Гогу, которые, по ее мнению, прямо напоминали слова Мандельштама. И такого сколько угодно.
— А как было организовано пространство экспозиции?
— Когда мы получили место для выставки, оно представляло собой огромный прямой, узкий коридор, параллелепипед, который архитектору Василине Овчинниковой было очень непросто разгородить. Первый раздел сопровождался муляжами строк Мандельштама и звуком его голоса. Во втором зале были представлены книги Мандельштама, которые стояли в центре моих исследовательских усилий при подготовке выставки.
— Да, об этом сразу написал в журнале «Лехаим» Михаил Эдельштейн в статье «Дорогой, многоуважаемый шкаф» (мне все же кажется, что сказать об этом в статье можно было бы несколько изящней, понятно, что пояснить идею выставки было гораздо трудней). Но странно, что на открытии выставки вам как куратору не дали вступительного слова.
— Понятно почему. Такая концепция выставки и такие кураторы устраивали не всех. В конце концов, благодаря Всевышнему выставка состоялась, и это главная награда. Но вспоминать мелкие дрязги вокруг большого настоящего дела не так интересно, как говорить о выставке. Поэтому вернемся к главному. Глава «Хаос иудейский» «Шума времени» описывает тот самый книжный шкаф, в котором были три полки: русская — материнская, немецкая — отцовская и изодранные корешки Талмуда. Туда же якобы «падает» и древнееврейская азбука. Мандельштам писал, что там был нарисован некий мальчик в шапочке с очень грустными глазами на всех картинках. Иллюстрированные учебники древнееврейского языка тогда вообще по пальцам можно перечесть. Но с таким точно мальчиком — это несомненно был учебник 1916 года, когда Мандельштаму исполнилось 25 лет. Он имеет в виду учебник с иллюстрациями Натана Альтмана (он как герой эпиграмм Мандельштама возникал на выставке не один раз), там есть и иллюстрации других художников. В представленной книжке в 5–6 местах изображены книжные шкафы отца, мальчик и девочка около них. Куда же тогда «падает» азбука маленького Осипа? В книжке есть две парные картинки, объясняющие это. Одна, «hа-Седер» («Порядок»), где изображена девочка, у которой все книжки в порядке, и на другой — мальчик примерно того же возраста, в каком должен был быть Мандельштам, у которого беспорядок. Такова поэтика Мандельштама, которую иначе и не увидишь.
Так вот, на противоположной стене, напротив электронной копии учебника, висели три экрана. На них показывались «немые» мультфильмы Дениса Бышовца, которые отражали подтексты (!) произведений Мандельштама. Один мультфильм был связан с книгой «Шум времени», где шел текст Мандельштама в титрах на фоне иллюстраций из названного учебника; второй представлял собой визуальный образ очерка о Михоэлсе. Напротив фильма с идущим раввином, который как будто оказывался в костюме, придуманном Натаном Альтманом для Государственного еврейского театра (и на той же самой или очень
похожей улице, которую имел в виду Мандельштам), мы поместили в оцифрованном виде единственный журнальчик «Театр. Музыка. Кино», отражавший гастроли ГОСЕТа в 1926 году. Там находились статьи о присуждении званий создателю и режис- серу этого театра Алексею Грановскому и его ведущему актеру Соломону Михоэлсу, цитировались стихи Осипа Мандельштама и т. д. Но никогда этот журнальчик не был в научном обороте. Киевский текст о Михоэлсе из этого журнала явно предшествовал ленинградскому очерку Мандельштама «Михоэлс». Я говорил об этом на Варшавской конференции 2011 года и на Михоэлсовских чтениях 2013 года. Этот экспозиционный, да и чисто научный ход является нетрадиционным — обычно в мемориальную экспозицию включают предметы быта, фотографии, макет комнаты.
— Но это не совсем так. Иное дело, что мультимедийные экспонаты далеко не всегда «зеркалят» те или иные темы, а чаще всего появляются в конце экспозиции. В Музее истории российской литературы имени Даля для выставки «Литературная Атлантида», посвященной событиям и участникам литературной жизни 1990–2000-х годов, специально снимались многочисленные интервью. Но чтобы к выставке делался целый цикл мультфильмов, да еще такой, как у Дениса Бышовца (тоже оригинальное произведение искусства!), — об этом мне слышать не приходилось…
— Мне тоже, хотя, как заметил Наум Клейман, классик эйзенштейноведения, великий режиссер хотел снимать «интеллектуальное кино». Мне это в голову не приходило, но сочетание литературоведческих идей и мастерства Дениса привело, похоже, к подобному результату. Это и плод удивительной любви Бышовца к творчеству Мандельштама. При первой же встрече он сразу стал цитировать даже его прозу.
— Да, среди тех, кто связал свою жизнь с творчеством Мандельштама, немало фанатично преданных его памяти людей. Конечно же, приходит на ум куратор параллельной выставки, исколесивший вместе со своей камерой все без исключения мандельштамовские места, талантливейший кинорежиссер Рома Либеров и создатель ныне закрытого музея Мандельштама во Фрязино Сергей Василенко. Стараюсь следить за посвященными биографии поэта интересными книгами. Однако при ближайшем рассмотрении выпущенная в Москве издательством «РОССПЭН» «Мандельштамовская энциклопедия» оказывается слишком краткой. А комментарий к Полному собранию сочи- нений — слишком популярным. И тогда начинаешь понимать, что ваши вопросы к глубокоуважаемым коллегам не так уж беспочвенны…
— Честно говоря, я не был на «параллельной» выставке в Еврейском музее. Поэтому и сказать о ней, равно как и о выставке в приемной ректора НИУ ВШЭ Я. Кузьминова, ничего не могу. Другое дело — «Мандельштамовская энциклопедия». Она не краткая, а просто несуществующая. Моя статья о ней полностью отражает ситуацию уже в своем названии: «Осип Мандельштам в инвалидном лагере “Мандельштамовской энциклопедии”»! А многосерийная работа коллеги и автора «Вопросов литературы» Сергея Шиндина, чьи статьи без его воли вошли в состав этого издания в недоработанных, а часто и не в его версиях, и вовсе называется «Печальну повесть сотворив…».
Еще хуже дело с так называемым Полным собранием сочинений Мандельштама. Комментарий там неполный, архаичный, и главное — предельно партийный и идеологизированный. Впрочем, для любительского мандельштамоведения географо-ме- дицинского типа это вполне нормально. Только наука здесь ни при чем. Ведь изучать надо все наследие поэта, а не только волюнтаристские подтексты к непонятым составителям стихам или устраивающие их документы, что не так редко встречается в «параллельном» мандельштамоведении!
Прозой и деловыми бумагами действительно научно не занимался никто, поэтому академическое собрание сочинений издать невозможно. Беда вот в чем. Академический ученый обязан учитывать новый материал, где бы он ни появился— в газете, в устном выступлении, даже в социальных сетях. А любительские «кумулятивные» ПСС хоть выходят тиражами 300 экземпляров,
«Мандельштамовская энциклопедия» — 500 и т. д., но создают бездну археографических и библиографических проблем ответ- ственным академическим исследователям. Заканчивается, так или иначе, любительский этап изучения Мандельштама. Поэтому «параллельные» проекты меня действительно не занимают. Нам неинтересны те, кто после смерти С. Аверинцева, М. Гаспарова пытается имитировать всестороннее знание поэтики Мандельштама, вписывая свои собственные представления не в любительскую идеологему, а в академические филологические исследования. Начинается все с безответственной графомании, которая пишется сначала в газете, потом в маленьком журнале, потом где-то в Германии, потом в электронном журнале, а потом все содержимое вставляется в какую-нибудь книгу, потом в том, потом в энциклопедию… После этого все приходится писать заново, уснащая по академической обязанности научные тексты бездной ссылок на «общественников» и их друзей. К чему? Скажу одну страшную вещь: эта беда началась тогда, когда году в 2005–2006-м было принято решение включать в ненаписанную статью «Мандельштамоведение» только авторов книг. Тут и началось. Сегодня без книги о Мандельштаме уже и исследователя литературы ХХ века найти трудно. Но стоит ли стараться ради попадания в такую «Мандельштамовскую энциклопедию»?
— При том что иудейское происхождение Мандельштама ни у кого не вызывает сомнения, эта тема до сих пор считается «моветоном»? Но даже инициировавший судебный процесс против Мандельштама, ненавистный ему литературовед и переводчик Аркадий Горнфельд («помесь попугая и попа») в статье 1923 года называет его поэтом еврейским с еврейскими языковыми неправильностями (читай, особенностями)!
— Сергей Аверинцев сказал в 1988 году, что Мандельштам войдет в русскую культуру так, как его ввели Надежда Яковлевна и ее последователи. Теперь оказывается, что мы вводим туда Мандельштама через вдову поэта. А Майя Каганская в послесловии к сборнику поэта и переводчика Михаила Генделева, автора стихов «К арабской речи» и т. д., писала, что современная наука с таким блеском доказала наличие иудейских корней Мандельштама, что пора бы вернуться и к христианской его тематике. Но Майя — выдающийся эссеист, резкий, противоречивый. И ее мемуары о Надежде Яковлевне — надежный и важный источник. А мы говорим об академической науке.
—Аведь,каквсякаяобразцоваяжена, Надежда Яковлевна всегда старалась представить Мандельштама в более выгодном, по ее мнению, свете. Так, на выставке рядом с перепиской по поводу недоразумений с «Тилем Уленшпигелем» в экспликациях помещен выглядящий лукаво-оправдательным рассказ вдовы о том, как у спасавшего от тюрьмы трех стариков Мандельштама просто не было времени проставить все имена.
— Источники же, даже идущие, как «Воронежские тетради», от Надежды Яковлевны, — это не Священное Писание, они от человека. О чем-то она знала, о чем-то нет. Вот и выходят статьи, например, Софьи Богатыревой под названиями типа «Воля поэта и своеволие вдовы». Кстати, ее рассказ о судьбе архива Мандельштама показывался на выставке наряду с рассказом Т. Горяевой о судьбе архива Н. Харджиева.
Здесь важно отношение к документам профессионалов. Одно дело — письма Надежды Яковлевны, например, в Тамбов или в Воронеж (что само по себе сенсация недавних лет!), которыми пользуется Роман Тименчик, другое — ее мемуары и их связь с этими письмами. Теперь уже и этот известный исследователь говорит о необходимости очень аккуратного отношения к мемуарам Надежды Яковлевны.
На большинстве выставок, посвященных поэту, едва ли не на всех, занимается позиция Н. Мандельштам. Но ведь есть и мемуары за Надежду Яковлевну, и против нее, в частности самый толстый том Лидии Чуковской «Дом поэта». Есть и мемуары Эммы Герштейн, сильно непохожие на Надежду Яковлевну. Естественно, жена ближе всего к поэту, и, естественно, Лидия Чуковская, близкая подруга Ахматовой, будет дальше, а Эмма Герштейн, знакомая Мандельштама, может быть, еще дальше. Из этого получить образ Мандельштама невозможно, потому что вся картина выстроена вокруг Надежды Яковлевны и каждый, кто что-либо обсуждает, прав по определению. Нужно понимать, что Надежда Яковлевна Мандельштам воспитала три поколения русской интеллигенции. Всем сочинениям Мандельштама, которые стоят у нас на полках, мы прежде всего обязаны ей. Но если посмотрим, сколько есть в мире изданий Мандельштама и сколько Надежды Яковлевны, то увидим, что последних в разы больше.
— А как началось ваше знакомство с Мандельштамом?
— Один мой родственник, который жил в Ленинграде и умер недавно в Израиле в возрасте за 90, когда-то работал в ленинградской типографии № 5, где Мандельштам и был напечатан. Мама интересовалась литературой и хотела иметь том Мандельштама. Когда том из Питера поступил, я его прочитал. Мне и в голову не приходило, что я буду заниматься тем, чем сейчас занимаюсь. Но Мандельштам был прекрасной переходной фигурой от еврейского к русскому. А вообще, читать я начал поздно, в восьмом классе, у меня не было интеллигентского детства, связанного с чтением, меня тогда больше интересовал настольный теннис. Но в восьмом классе я прочитал несколько стихов Пастернака из антологии русской поэзии. Привлек меня, как ни странно, не ранний Пастернак, а поздний. Главное, как говорил Гаспаров, что будет на фоне чего. Так, например, Маршак на фоне Пушкина — это нормально, но Пушкин на фоне Маршака — уже нет. У меня фона не было — был настольный теннис. Читать я начал нетипично. Пастернак мне попался как непросвещенному читателю, потом пошел Мандельштам.
А на самом деле штудировать я начал все подряд. Деления чтения на взрослое и детское у меня не было. Мне говорили, что книги сложные и я прочесть их не смогу. Но я читал из чувства противоречия. Тогда же я начал читать то, что называется Вет- хим Заветом, а на самом деле — оставленную уезжавшими земляками деда Тору. Помню, что мне не понравился роман «Мастер и Маргарита», не нравится и сейчас. Но это уже совсем другой разговор, хотя в научном смысле и похожий типологически на разговор о Мандельштаме.
Мой круг чтения — обычный для мальчика, который собирается идти не в филологи, а в инженеры. А в девятом классе нам учительница литературы прочла стихотворение символиста Брюсова «Тень несозданных созданий…», далее «фиолетовые руки на эмалевой стене», и сказала, что стихотворение непонятно о чем. Я поднял руку, сказал, что все понятно, объяснил, какие ощущения могут вызывать таинственные тени на темной фиолетовой стене… и получил пятерку. Одним словом, чтение было беспорядочным, без всяких восторгов Пушкиным и Лермонтовым. Гоголя же я целиком прочел незадолго до поступления в институт. А между девятым и десятым классами я как будто уже знал все, что необходимо. Ленинградский родственник аккуратно слал нам тома «Библиотеки поэта», где были Сологуб, Ахматова и т. д. И теперь я думаю, что для будущего литературоведа не так обязательно исторически выстроенное правильное чтение. Когда я поступил в Московский институт химического машиностроения, мой сокурсник принес мне роман Набокова «Дар». К пятому курсу я значительно больше ходил на художественные выставки и вообще занимался искусствоведением и литературой. Между четвертым и пятым курсами другой однокурсник показал мне запасники Русского музея, имея туда доступ.
Уже после окончания института, когда я поступил на работу в Институт хроматографии, один мой знакомый, зная, что у меня нет слуха, привел меня в музыкальный клуб при Доме композиторов. В этом клубе он с кем-то поссорился и при Музее имени Глинки организовал свой, потом спросил меня: «А ты по литературе чего-нибудь можешь?» Сначала я организовал вечер по Ахматовой и Кузмину, затем по «Бродячей собаке», следом о поэте Вячеславе Иванове рассказывал Аверинцев (о чем даже можно прочесть в записках известного переводчика и философа Владимира Вениаминовича Бибихина).
— Однако ни учеба в МИХМе, ни работа в Институте хроматографии, где занимались измерением атмосферы Венеры либо очисткой водорода и кислорода для заправки «Бурана», не прошли для вас даром. Вы даже (как явствует из вашего интервью, взятого Галиной Зелениной) специальные лампы для вакуумных спектральных областей разрабатывали. Неудивительно, что, размышляя о «Стихах о неизвестном солдате», вы можете утверждать, что строивший свою образную систему размолотого «в луч скоростей» света звезд поэт никак не находился под влиянием теории относительности Альберта Эйнштейна. А каковы были компании, в которых вы вращались?
— Конечно, околодиссидентские. «Архипелаг ГУЛАГ» я прочел еще в 9 классе, а в начале года, уже после поступления в институт, учитель математики, который меня готовил, показал мне страшную книгу. Это была «Технология власти» Авторханова. Но я о ней знал уже из книги «Архипелаг ГУЛАГ», хотя еще не читал, о чем ему и сказал, поразив до глубины души тем, как на это пошли мои родители. В перестройку я, кажется, уже не читал ничего нового из запрещенной ранее литературы. Я смотрел только, что в журналах уже напечатано. Однажды, еще при Совке, я познакомился с женщиной, которая дала мне ма- шинописный текст Надежды Яковлевны. Мы организовали его перепечатывание. И тут происходит вечер, посвященный «Бро- дячей собаке», в Музее имени Глинки, на который почему-то не достался билет Юрию Левину. Зал был на 120 человек, а сидели все 350. Но все же он туда попал моими стараниями через третьих лиц, хотя мы и не были знакомы.
Этот вечер продолжался 5–6 часов. Во время трехчасового перерыва выставлялись архивные материалы по «Бродячей собаке». Все были уверены, что публикация в сборнике «Памятники культуры. Новые открытия» не выйдет. Но вышло иначе, все ее знают.
Многие в этом кругу меня ненавидели за то, что я занимался поздним Маяковским. Раз это советский поэт, значит, я стукач. Но это уж условия жизни в той среде, их напряженное мировоззрение.
— Однако дело кончилось тем, что в вышедшем в 2014-м и переизданном в прошлом году учебнике «История русской литературы XX — начала XXI века» под редакцией Олега Михайлова, Виктора Чалмаева и Аллы Марченко вы стали автором глав о Мандельштаме и Маяковском. Нравится ли вам этот учебник, кто стал автором замысла и чем он отличается от предыдущих?
— Я в него включился благодаря И. Шайтанову, который не раз приглашал меня в свои проекты. В издательстве «Просвещение» удалось простым языком сказать все, что мне хотелось. И за это им спасибо. А так учебник предельно авторский. Что и хорошо.
— Несмотря на интенсивную подготовку к выставке в Еврейском музее, огромную учебную нагрузку, сотрудничество с бесчисленным количеством журналов, вы стали автором двух книг. В огромной монографии «“Русская весна” Владимира Жаботинского» вы не только показываете различные журналистские и писательские амплуа Владимира Евгеньевича. Неизменно оставаясь ключевой фигурой сионистского движения, Жаботинский вместе с тем — наряду с Максимом Горьким, Леонидом Андреевым, Зинаидой Гиппиус — был участником судьбоносных для России, бурных литературно-политических дискуссий. По сути, Жаботинский для вас — личность, изменившая ход мировой истории первой половины XX века. Сейчас выходит собрание сочинений Жаботинского на иврите. Существуют ли у российских ученых постоянные контакты с Институтом Жаботинского? Каковы вообще перспективы изучения его жизни и творчества в России?
— Разговор об авторе романа «Пятеро», очень не похожего на «Одесские рассказы» Бабеля и произведения его современников, должен быть вообще отдельным. Без творчества Владимира Жаботинского невозможно представить мировоззрение молодых одесситов первых советских лет. Равно как, не мною замечено, вся поэзия И. Уткина, И. Сельвинского, М. Светлова очевидным образом восходит к пьесе в стихах «Чужбина». Сегодня изучение Жаботинского только начинается. Масштаб этой фигуры еще предстоит осознать. Достаточно того, что моя огромная книга не о Жаботинском, а об атрибуции его текстов. И это не шутка: у него было минимум 106 псевдонимов. Поверьте, что это не более трети. К его текстам восходят и «Рассказ о семи повешенных» Леонида Андреева (о друге Жаботинского Всеволоде Либединцеве, повешенном за покушение на министра юстиции Щегловитова), и «Не могу молчать» Льва Толстого, и даже «Старые эстонки» Иннокентия Анненского. Но все это следует из анализа псевдонимов. В Израиле сейчас выходит 20-томное собрание Жаботинского, где я вместе с Петром Криксуновым готовлю три тома «Экономика и общество», основанные на подписанных, но непрочитанных и даже до меня не найденных текстах Жаботинского. И это безо всяких псевдонимов. Радует, что теперь русская часть его творчества включена в общее собрание. Это и правда прорыв (и здесь Институту Жаботинского и главному редактору проф. Арье Наору можно быть только благодарным).
Сейчас я начал работу над томом «Литературных памятников», посвященным пьесе «Чужбина», роману «Пятеро», «Повести моих дней» и «Слову о полку» (я благодарен за доверие акад. А. Лаврову и чл.-корр. РАН Н. Корниенко). Надеюсь их и издательство «Ладомир» не подвести.
— В своей книге «Владимир Маяковский. Роковой выстрел» вы пишете о финале жизни поэта, в судьбе которого сфокусировались едва ли не все самые отвратительные гримасы чудовищно жестокого и непредсказуемого времени. Однако вы, подобно Александре Селезневой и Марине Красновой, авторам недавно прошедших замечательных выставок о Маяковском, в вопросе о причинах гибели поэта не расставляете точки над i! Что заставило вас после монографии «Владимир Маяковский. Поэт в интеллектуальном контексте эпохи», где его творчество сопоставляется и с западноевропейской литературой, и с культурой авангарда, и с русской религиозной философией, взяться за столь внешне «популистскую» тему?
— Это тема научная. Популистская она только в бульварной литературе. По крайней мере, я пытаюсь показать, что ни о каком убийстве речь не идет. И ранее, и сейчас я говорю о том, что сюжеты всех трех попыток самоубийства поэта были связаны с мечтами о безболезненном переходе через смерть в духе египетских мечтаний В. Розанова о Достоевском. Это тоже сложный отдельный разговор, об этом знали все, кто писал тексты на тему «Достоевский и Маяковский»: Н. Асеев, В. Шкловский, Л. Брик, Б. Пастернак и т. д. Другое дело, что Маяковский был не только поэтом, но и агентом Коминтерна. Я писал об этом в статье «Что делал Маяковский в русско-еврейском Нью-Йорке?».
Сейчас, чтобы не откладывать конец нашей беседы, скажу, что буквально в этом году сошлись в одной точке все три названных вами книги. Понятно, что это и «Владимир Маяковский. Поэт в интеллектуальном контексте эпохи», и «Роковой выстрел», где исследуется политический контекст споров о смерти поэта — до наших дней, но это и «“Русская весна” Владимира Жаботинского». Дело в том, что в последней книге подробно обсуждается история важнейшего многолетнего псевдонима В. Жаботинского «В. Владимиров». А ведь именно так подписаны статьи в «Книге-журнале» 1914–1915 годов, вот уже полвека приписываемые Маяковскому. До меня никто не учитывал такую возможность, да никто и не знал имя носителя этого псевдонима. Кроме всего прочего, текстов Жаботинского под другими псевдонимами в этом журнале в 1914–1917 годах вполне достаточно. Не возникнут ли там связи, ведущие и к Мандельштаму?
Разгадкой этой загадки я и занимаюсь сейчас. К чему это приведет — посмотрим…
Опубликовано в журнале «Вопросылитературы», 2020, № 3.
