Иван Павлов,Савва Мамонтов. Гравюра на дереве. [1910-е гг.].
Театр был переполнен. Он замер при первых звуках необычайного голоса Шаляпина. Все кругом померкло,— только он один, этот почти мальчик Сусанин. Публика плакала при фразах: «Взгляни в лицо мое, последняя заря». Савва Иванович посмотрел на меня, сказал на ухо: — Вот это артист… За ужином, по окончании спектакля, у Саввы Ивановича были все артисты и гости. Рядом с дирижером Труффи сидел тот самый молодой высокий человек, который был в павильоне Крайнего Севера и смотрел на тюленя. Шяляпин был так оживлен, что я никогда раньше не видел такого веселого человека. Он рассказывал анекдоты, подражая еврею, грыз сахар, представляя обезьяну. Потом пел сопрано, подражая артисткам, представлял, как они ходят по сцене. Движения его были быстры и изящны. Он ушел, окруженный артистками, кататься на Волгу.
— Редко бывает такое музыкальны человека, — сказал дирижер, итальянец Труффи. — Немного в оркестр фагот отстал, он уже смотрит, сердится. Я его знаит, это особая такая Федя. — Надо ставить для него, — сказал Савва Иванович, — «Рогнеду», «Вражью силу», «Юдифь», «Псковитянку», «Опричника», «Русалку».
***
Уехав в Москву из Нижнего, Савва Иванович как-то заехал ко мне в мастерскую на Долгоруковской улице… Был озабоченный и грустный, что с ним бывало редко. — Я как-то не пойму, — сказал он мне,- есть что-то новое и странное, не в моем понимании. Открыт новый край, целая страна, край огромного богатства. Строится дорога, кончается, туда нужно людей инициативы, нужно бросить капитал, золото, кредиты и поднять энергию живого сильного народа, а у нас все сидят на сундуках и не дают деньги. Мне навязали Невский механический завод, а заказы дают, торгуясь так, что нельзя исполнить. Мне один день стоит целого сезона оперы. Думают, что я богат. Я был богат, правда, но я все отдал и ушел, думал, что деньги для жизни народа, а не жизнь для денег. Какая им цена, когда нет жизни. Какую рыбу можно поймать, когда нет сети, и не на что купить соли, чтобы ее засолить. Нет, я и Чижов думали по-другому. Если цель — разорить меня, — то это нетрудно. Я чувствую преднамерение, и я расстроен…
***
Прошел год. Я жил вместе с Врубелем в мастерской на Долгоруковской улице в доме Червенко. Рядом была мастерская Серова. В час дня ко мне пришел В.А. Серов и, входя, сказал: — Ужасно! Знаешь, Константин, сегодня утром Савва Иванович арестован. — Как арестован? — удивились я и Врубель. — За что? — Арестован, и так странно, — сказал Серов. — Он только что приехал из-за границы. Его вывели жандармы и увезли куда-то. «В чем дело — думаем. — Политика? Но Савва Иванович даже не говорил никогда о политике. Растрата? Он жил скромно и даже был несколько скуп, не кутил, не играл. В чем дело?». Никто не знал, ни сыновья его, ни брат, за что арестован Савва Иванович. Арестовал его прокурор Курлов. Я просыпался ночью и все думал о Савве Ивановиче — что это значит? Проносилась моя жизнь с ним, и никак я не мог найти причин его вины. Это должно быть дела неудачи, растраты — не может быть. Он держал оперу. Платил умеренно — не говорил о тратах. Жил как-то другим, искусством.
На другой день утром ко мне приехал В.Д. Поленов и сказал, что был у Анатолия Ивановича (брата С.И.) и тот ему говорил, что он видел брата и что тот не мог ничего объяснить, не знает, в чем дело.
С.Ю. Витте и Савва Мамонтов (в центре) среди путейцев на станции Черемуха Северной Железной Дороги. Две Фотографии. Приблизительно 1890-91 гг.
— Непонятно, — говорил В.Д. Поленов. В это время я делал проект для парижской Всемирной выставки, кустарный отдел, и для утверждения его должен был ехать в Петербург к министру С.Ю. Витте. Витте был расстроен арестом Саввы Ивановича и первый мне сказал: — Я не знаю, в чем дело; его травили газеты, писали, что чижовский капитал растратил. Он молчал, не отвечал на газетные нападки. И знаете, что он, будучи неответственным душеприказчиком Чижова, из миллиона двухсот тысяч создал семь миллионов, на часть которых построены им в Костроме лучшие технические училища. — Он же честный человек, — говорю я Сергею Юльевичу. — Я знаю, — сказал Витте. И, прощаясь со мной, как-то в сторону, думая о чем-то, добавил: — Сердца нет…
***
В.А. Серов поехал в Петербург к Государю. Государь сказал Серову: — Жалко старика. Мне сказали, что он виноват. Суд скажет правду. — Не думаю, что виноват, — сказал Серов. — Я немедля прикажу, пускай Савва Иванович живет дома до суда, — сказал Государь Серову.
***
У Мамонтова были отобраны деньги и имущество. Он был освобожден судом, и помню, как в этот вечер мы шли с ним за Бутырскую заставу, в его керамическую мастерскую, где он ранее лепил вазы. Долго звонили у калитки. И в конце концов найдя собачью лазейку в заборе, пролезли во двор и разбудили дворника. В мастерской было две комнаты. Я пошел в лавку к заставе, купил калачей, колбасы, баранки, селедку, послал с письмом на извозчике дворника за Врубелем, Серовым, поставил самовар. Сидя за столом, мы смотрели друг на друга. Савва Иванович, смеясь, говорил мне: — Ну, Константин Алексеевич, вы теперь богатый человек, а я вот разорен совершенно. Он был все такой же, ничем не изменился. Савва Иванович жил на своем керамическом заводе в маленьком деревянном домике. Он лепил вазы, и Врубель помогал ему. Они делали замечательной красоты обжоги. Прошло три года. Государь вызвал к себе в Петербург Савву Ивановича. — Савва Иванович, — сказал Государь, обняв его, — я хочу помочь вам вернуть ваше положение и средства. — Нет, — ответил Мамонтов, — нет тех средств и положений, которые были бы равны словам, сказанным вами. Больше мне в жизни ничего не надо.
***
Когда Савва Иванович был болен — это было в 1917 году, — я навестил его. — Ну что ж, Костенька, скоро умирать. Я помню, умирал мой отец, так последние слова его были «Иван с печки упал». Мы ведь русские. Через неделю Савва Иванович скончался.
