Алексей Савельев. Воспоминания о Федоре Михайловиче Достоевском

 

Алексей Савельев.
Воспоминания о Федоре Михайловиче Достоевском

Я позволяю себе передать мои воспоминания о годах молодости Ф. М. Достоевского времени его пребывания кондуктором (воспитанником) в Главном Инженерном Училище, где я служил в должности дежурного офицера и знал Ф. М. близко и пользовался дружеским его расположением.
Ф. М. Достоевский по конкурсному экзамену (1838 г.) поступил в Главное Инженерное Училище при мне, и с первых лет его пребывания в нем и до выпуска из верхнего офицерского класса (1843 г.) на службу, он настолько был не похожим на других его товарищей, во всех поступках, наклонностях и привычках, и так оригинальным и своеобычным, что сначала все это казалось странным, ненатуральным и загадочным, что возбуждало любопытство и недоумье, но потом, когда это никому не вредило, то начальство и товарищи перестали обращать внимания на эти странности.
Ф. М. вел себя скромно, строевые обязанности и учебные занятия исполнял безукоризненно, но был очень религиозен, исполняя усердно обязанности православного христианина. У него можно было видеть и Евангелие и молитвенную и назидательную книгу «Часы благоговения» и др. Послe лекции закона Божия о. Полуэктова Ф. М. еще долго беседовал со своим законоучителем. Все это настолько бросалось в глаза товарищам, что они его прозвали монахом Федором. Невозмутимый и спокойный по природе, Ф. М. казался равнодушным к удовольствиям и развлечениям его товарищей; его нельзя было видеть ни в танцах, которые бывали в училище каждую неделю, ни в играх, в «загонки или городки», ни в хоре певчих. Впрочем, он принимал живое участие во многом, что интересовало остальных кондукторов, его товарищей. Его скоро полюбили и часто следовали его совету или мнению.
Нельзя забыть того, что в то время, в замкнутом военно-учебном заведении, где целую неделю жили сто слишком (125) человек, не было жизни, не кипели страсти у молодежи. Училище тогда представляло из себя особенный мирок, в котором были свои обычаи, порядки и законы. Сначала, в нем преобладал немецкий элемент, так как и начальство и воспитанники были большею частью немцы; впоследствии, в шестидесятых годах наибольшее число воспитанников Училища были уроженцы Польши. Ф. М. приходилось часто мирить в его время эти два элемента. Он умел отклонять товарищей от задуманных шалостей, но были случаи, где его авторитет не помогал, так не редко, когда проявлялось своеволие товарищей его над «рябцами» (новичками) или грубое их обращение с служителями, Ф. М. был из тех кондукторов, которые строго сохраняли законы своей alma mater, поддерживали во всех видах честность и дружбу между товарищами, которая впоследствии между ними сохранялась целую жизнь. Это был род масонства, имевшего в себе силу клятвы и присяги. Ф. М. был тоже врагом заискивания и внимания у высшего начальства и не мог равнодушно смотреть на льстецов даже и тогда, когда лесть выручала кого-либо из беды, или составляла благополучие. Судя по спокойному, невозмутимому его лицу, можно было догадываться об его грустном, может быть, наследственном настроении души, и если вызывали его на откровенность, то он отвечал часто на это словами Монтескье «Никогда не говорите правду о вашей добродетели».
Посещая часто кондукторскую роту Главного Инженернаго училища, я мог заметить всю его внутреннюю жизнь, мог близко познакомиться с его воспитанниками, а при небольшой наблюдательности и с их характером, наклонностями и привычками. Припоминая давно минувшее, могу только сказать, что многое, что было тогда замечено мною в бывших при мне воспитанниках их душевных качествах и недостатках, сохранилось при них впоследствии и на жизненном поприще. Одно качество, которое не пропадало в кондукторах с летами, это любовь к училищу, где они учились, уважение к их воспитателям и взаимная между товарищами дружба.
Сказать, что эти качества были между молодежью, жившею вместе четыре года, без изменения, никак нельзя. Большая часть этой молодежи по свойствам характера, по воспитанию и образованно легко увлекались общим настроением, товариществом, местными обычаями. Но было много молодежи, которых душевные свойства никогда не изменялись; они в дни юности и в преклонные года оставались без перемены. Таким был Ф. М. Достоевский.
Он и в юности был по виду таким же стариком, каким он был в зрелом возрасте. И в юности он не мог мириться с обычаями, привычками и взглядами своих сверстников-товарищей. Он не мог найти в их сотне несколько человек, искренно ему сочувствовавших, его понятиям и взглядам, и только ограничился выбором одного из товарищей, Бережецкого, тоже кондуктора, хотя старшего класса. Это был юноша очень талантливый и скромный, как и Достоевский, любящий уединение. Бывало на дежурстве мне часто приходилось видеть этих двух приятелей. Они были постоянно вместе, или читающими газету «Северная пчела», или произведения тогдашних поэтов: Жуковского, Пушкина, Вяземского, или литографированный записки лекций, читанных преподавателями. Можно было видеть двух приятелей, гуляющих по камерам, когда их товарищи танцевали во вторник в обычном танцклассе, или играли на плацу. То же можно было видеть и летом, когда они были в лагере, в Петергофе. Кроме строевых и специальных занятий, в которых они обязательно участвовали, оба приятеля избегали подчиненности; в то время, когда отправляли командами при офицере гулять в саду Александрии или водили купаться, они никогда не были. Точно также их нельзя было видеть в числе участвовавших на штурме лестниц Самсоньевского фонтана. Занятия и удовольствия летом у двух приятелей были те же, что и зимою.

Неменова Герта Михайловна. Портрет Ф.М. Достоевского. 1968 г.

Не нужно было особенного наблюдения, чтобы заметить в этих друзьях особенно выдающихся душевных качеств, например, их сострадания к бедным, слабым и беззащитным, которое у Д. и Б. проявлялось чаще всего зимою, нежели летом, когда они видели грубое обращение товарищей со служителями и с «рябцами». Д. и Б. употребляли все средства, чтобы прекратить эти обычные насилия, точно также старались защищать и сторожей и всякого рода служащих в училище. Они возмущались всякого рода демонстрациям, проделкам кондукторов с учителями иностранных языков, особенно немцев. Пользуясь большим авторитетом у товарищей они  быстро  прекращали задуманные проделки с учителями или останавливали. Только то, что творилось внезапно, им нельзя было остановить. Как, например, это случилось во время перемены классов, когда из 4-го класса (называвшегося Сибирью) вдруг, из открытых дверей, выбежал кондуктор О., сидевший верхом на учителе немецкого языка. Конечно, эта проделка не прошла даром. По приговору Д. и Б., виновник проделки был порядочно товарищами старшего класса побит.
Сострадание к бедным и беззащитным людям у Ф. М. могло в нем родиться с годами очень рано, по крайней мере в детстве, когда он жил в доме своего отца, в Москве, который был доктором в больнице для бедных, при церкви Петра и Павла. Там ежедневно Ф. М. мог видеть перед окнами отца, во дворе и на лестнице бедных и нищих и голытьбу, которые собиралась к больнице, сидели и лежала, ожидая помощи. Чувства сострадания сохранились в Ф. М. и в училище. Состоя в нем воспитанником, ему приходилось видеть и другого рода бедняков, крестьян в пригородных деревнях, когда летом, идя в лагерь в Петергоф, кондукторская рота ночевала в деревне «Старая Кикенка». Здесь представлялась картина нищеты, в ужасающих размерах, от бедности, отсутствия промыслов, дурной, глинистой почвы и безработицы. Главной причиною всего этого было соседство богатого имения гр. Орлова, в котором все, что требовалось для графа или для его управляющего, все это делалось под руками, своими людьми. Поразительная бедность, жалкие избы и масса детей, при безкормии, увеличивали сострадание в молодых людях к крестьянам «Старой Кикенки». Д. и  Б. и многие их товарищи устраивали денежную складку, собирали деньги и раздавали беднейшим крестьянам. Ничего нет мудрёного, что бедность, которую видели Ф. М. в юности, была канва, по которой искусный художник создавал своих «Бедных людей».
Чувства уважения к боевым заслугам у молодых кондукторов развивались при виде георгиевских кавалеров, которые им служили и были при них каждый день; в особенности это было заметно 26 ноября, когда георгиевский кавалер Серков, по повелению государя, обедал вместе с кондукторами. Были особенно интересны его рассказы о войне 1828 г., когда Серков по службе сапера участвовал на штурмах Браилова и Шумлы и когда, будучи раненым, он вынес на себе тяжело раненого и лежащего во рву крепости офицера.
По службе посещая каждый день кондукторскую роту инженерного училища и будучи немногими годами старше воспитывавшихся в нем юношей, я пользовался их расположением ко мне. Нередко они передавали откровенно свои минутные впечатления, свои радости и грехи. Мне приходилось иногда останавливать шаловливых, или лично или с помощью старших кондукторов, от задуманных ими шалостей (так наз. отбоев, отказов отвечать на заданный урок) и проч.
Интереснее для меня на дежурстве были беседы со мною кондукторов Григоровича и Достоевского. Оба были весьма образованные юноши, с большим запасом литературных сведений из отечественной и иностранной литературы; и каждый из этих юношей, по свойствам своего характера, возбуждал во мне живой интерес. Трудно было отдать преимущество в их рассказах кому-либо более, чем другому. Что-то глубоко обдуманное, спокойное, видно было в рассказах Достоевского и, напротив, живое, радостное являлось в рассказах Григоровича. Оба они занимались литературою более, нежели наукою; Достоевского занимали лекции истории и словесности Турунова и Плаксина, чем интегральный исчисления, уроки Тер-Степанова, Чернявского.
Сам Достоевский был редактором литографированной при училище газеты: «Ревельский Сняток». Григорович, с первых дней вступления в инженерное училище, не любил, как он говорил «consideration calul» и боялся преподавателей математики; его занимали Виктор Гюго, Мадам Сталь, Бокаччю, Дюдеван и др. Владея отлично французским языком и даром слова и памятью, Григорович часто приводил изустно стихи в переводе из Байрона и др.


Будни в инженерном училище проходили в известном установленном порядке: классные занятия были два раза в день, от 8 час. до 12 и от 3 час. до 6. От 7 часов до 8 кондукторы занимались повторением уроков, а от 8 до 9 час. были  гимнастика, фехтование или танцы. В эти условные часы занятий Ф. М. или участвовал, а в некоторых его не видно было. В то время, когда кондукторы, его товарищи, каждый, сидя у своего столика, занимался подготовкой к следующему дню, Ф. М. с кем-либо из товарищей (Бережецким или Григоровичем) гулял по рекреационной зале или беседовал с дежурным офицером. Нередко можно было видеть его у кого-либо из товарищей, которому он объяснял какую-либо формулу или рисунок из начертательной геометрии. Всего чаще можно было видеть Ф. М., подготовлявшего товарищу сочинение на заданную тему. До вечерней повестки нередко собирались в рекреационной зале все, не исключая прислуги, послушать рассказы старшего писаря Игумнова. Это был старший писарь кондукторской роты, человек, прослужившей долго в строю, в армейском полку; весьма честный, добрый, весьма любимый кондукторами, большой любитель литературы и обладавшей отличной памятью. Он имел большое нравственное влияние  на молодежь. Его рассказы исторические из русской старины были весьма интересны, в особенности об Инженерном Замке, о жительстве в нем, в 20-х годах, секты «людей Божиих», об их курьезных радениях (пляске, кружениях и пениях), о кастеляне замка Брызгалове, носившем красный камзол с большими золотыми пуговицами, треугольную шляпу и напудренный парик. Игумнов в зимние вечера, по приглашению чаще всего Ф. М. Достоевского, приходил в рекреационную  залу и становился посреди её. Немедленно зала наполнялась всеми кондукторами, являлись скамейки и табуреты, и водворялась тишина. Игумнов, обладая хорошей памятью, изустно передавал целые баллады Жуковского и поэмы Пушкина, повести Гоголя и др. Присутствовавшее, приходившие в восторг от рассказов Игумнова.
Нельзя забыть того из времени пребывания Ф. М. в инженерном училище, что на Ф. М. имели нравственное влияние тогдашняя внешняя и внутренняя события и лица, его окружающие. Сохраняющей в сердце своем чувства высокой честности, он рассказывал мне свое глубокое негодование на некоторых начальников, грабивших и возмущающих солдат тогдашней продолжительной службы. Ф. М. знал имена начальников в войсках на войне и на гражданском поприще, которые получали награды не по заслугами, а благодаря родству и связями с сильными миpa сего. Они знали проделки бывшего инспектора инженерного училища, которому  родители платили или делали подарки и пр. Кроме всего  было известно лучше меня одному из преподавателей инженерного училища, г. Толю (известному энциклопедисту). Впоследствии, когда ему было отказано в преподавании, кондукторы откровенно  рассказывали про него много любопытного. Он был учителем русского языка и словесности в третьем кондукторском классе. На его лекции пробирались и кондукторы из старших классов. Ни Ф. М., ни другие воспитанники не могли, рассказывая о нем, сказать, какой философской системе или какому  из учений социалистов  он придерживался, достаточно того, что он говорил юношам о таких предметах (о настоящей, истинной религии, буддизме и даосизме, коммунизме и равенстве и пр.), о которых им не приходилось ни читать, ни слышать. При нем можно было сидеть в классе, где кому угодно и не застегиваясь на все крючки и пуговицы и, что важнее всего, можно было курить. В предостережение того, чтобы неожиданно не вошел бы дежурный офицер в третий класс, в замочную скважину смотрел или кто-либо из кондукторов или сам учитель Толь.
Теперь трудно сказать, чтобы эти лекции производили на слышавших их молодых людей, а в том числе на Ф. М. вредное влияние; скорей всего возмущали тогдашнюю молодежь суровый старый режим военного суда и расправы. Еще с юных лет Ф. М. не имел расположения к военной службе, хотя очень любило его училищное начальство, которое готовило его на «ординарца». Раз даже Достоевский, будучи ординарцем, представлялся вел. князю Михаилу Павловичу, подходя к которому и сделав «на караул», он оробел и вместо следующей фразы: к. в. и. в. громко сказал: „к вашему превосходительству». Этого было довольно, чтобы за это досталось и начальству и самому ординарцу.
Возмущало Ф. М. на службе многое и когда он был инженерным офицером в Кронштадте и домашние и судебные расправы. Он не мог видеть крепостных арестантов в кандалах на работах, ни расправы, которые происходили в войсках, содержавших караулы в Кронштадте.
Разрушали в чувствах О. М. и расположение к техническим работам. Нередко его чертежи (планы и фасады зданий, караульни с их платформами), составленные им неправильно, без масштаба, возвращались обратно в инженерную команду с выговором или с саркастической заметкой их автору. Все это тревожило молодого, инженера и охлаждало его к военной службе, и как ни старались я и товарищи его успокоить, помирить с испытываемыми им неудачами, а тут еще и удручающая его болезнь, окончательно его свалили. Ф. М. подал в отставку.


Присоединиться к нам на Facebook