Елена Теркель. Лев Бакст и Зинаида Гиппиус
О роли Льва Бакста и Зинаиды Гиппиус в культурной жизни Серебряного века сказано немало, но их творчество никогда не рассматривалось во вза-имодействии. Это и понятно — на первый взгляд пересечений существовало не так уж много. Однако, если внимательнее приглядеться к судьбе и достижениям обоих, можно обнаружить много интересного и неожиданного.
Лев Самойлович и Зинаида Николаевна были знакомы около 30 лет. Можно выделить два периода их общения — петербургский и парижский, которые разделяет более 10 лет. Сотрудничество в журнале «Мир искусства», создание Бакстом двух портретов Гиппиус — главные вехи первого периода. Написание под ее влиянием первого и единственного крупного литературного произведения Бакста — автобиографического романа (1923) — малоизвестный нам второй период. Петербургский можно охарактеризовать словом «сотрудничество», при этом влияние Бакста и Гиппиус на творчество друг друга практически отсутствовало. Парижский период, при всей кратковременности и менее тесном общении, внес значительные изменения в сложившиеся отношения старых друзей. Приобретший всемирную известность Бакст стал близок Гиппиус скорее по-человечески, нежели художественными интересами. Сама же Зинаида Николаевна оказала на Льва Самойловича неожиданное влияние, заставив его поверить в свой литературный талант.
Их знакомство состоялось в середине 1890-х годов1, когда члены кружка А.Н. Бенуа стали посещать литературный салон Гиппиус. Совместная работа и встречи в редакции журнала «Мир искусства» привели к более тесному общению и сближению Бакста с семейной парой Мережковских2. Зинаида Николаевна и Дмитрий Сергеевич были частыми гостями С.П. Дягилева, в квартире которого собиралось немногочисленное избранное общество. Гиппиус писала: «Когда мы познакомились с участниками кружка (гораздо раньше возникновения журнала), он состоял из окружения Дягилева следующими лицами: во-первых — Д.В. Философов3, двоюродный брат Дягилева, затем А.Н. Бенуа, Л. Бакст, В. Нувель4 и Нурок5, который, впрочем, скоро умер и остался для нас поэтому загадочным. Остальные (главное ядро) были и далее на своих местах»6. Сама Зинаида Николаевна, да и ее муж любили быть в центре внимания на редакционных собраниях. Об этом вспоминал П.П. Перцов7: «Конечно, заметнее всех художников были на собраниях “Мира искусства” супруги Мережковские. В те годы Дмитрий Сергеевич был в разгаре своих идей, изложенных в “Толстом и Достоевском”8, и никого не оставлял с ними в покое. Его необычайно звучный голос — настоящий голос оратора, — такой неожиданный для маленькой, щуплой фигуры, покрывал все другие голоса […] Впечатление еще усугубляла эффектная фигура Зинаиды Николаевны, казавшейся живым воплощением исповедуемого журналом художественного модернизма. Ее острые реплики и очередные женские шпильки всегда умели поддержать красноречие супруга»9.
Совместная работа в журнале «Мир искусства», где печатались Гиппиус и Мережковский, привела к созданию Бакстом первого портрета Зинаиды Николаевны. В 1900 году журнал опубликовал статью Гиппиус «Торжество во имя смерти»10 о трагедии Минского11 «Альма». В этом же номере была помещена литография12 Бакста, на которой изображена Гиппиус. Художнику удалось показать неоднозначность характера модели: некоторое высокомерие, утонченная красота, чуть усталый и задумчивый взгляд, направленный одновременно на зрителя и вглубь себя — все непросто в этой женщине. Ее поза почти такая же, как на более позднем (и более известном) пастельном портрете 1906 года из собрания ГТГ. Однако на литографии перед нами скорее изящная красавица (с аккуратной прической, в закрытом платье), чем эпатажная ниспровергательница основ. Сравнивая два изображения, невольно обращаешь внимание не на перемены во внешности модели, а на то, как изменилось восприятие художником ее сущности. За шесть лет он сблизился с семьей Мережковских, став фактически другом дома. Теперь для него не была скрыта за внешней оболочкой подлинная суть язвительной, умной, эстетствующей и бравирующей своим пренебрежением к общественному мнению Зинаиды Гиппиус. Бакст написал портрет быстро. Зинаида Николаевна вспоминала: «Не знаю почему — его мастерская была тогда в помещении какого-то экзотического посольства, не то японского, не то китайского, на Кирочной13. Там и происходили наши сеансы, всего три или четыре, кажется. Портрет был опять почти готов, но Баксту молчаливо не нравился. В чем дело? Смотрел-смотрел, думал-думал — и вдруг взял да и разрезал его пополам, горизонтально.
— Что вы делаете?
— Коротко, вы — длиннее. Надо прибавить.
И действительно, “прибавил меня”, на целую полосу»14.
Интересно, что, хотя Гиппиус и была эстеткой до мозга костей (ее знаменитый лорнет и фантастического покроя одеяния поражали многих в то время), но теоретически она проповедовала иные взгляды на задачи искусства. Характерно в этом плане ее художественно позитивное и философски негативное впечатление от посещения выставочного предприятия «Современное искусство»15, открывшегося в 1903 году в Петербурге. Здесь наряду с живописью, графикой и предметами ювелирного искусства демонстрировались образцы современного дизайна жилых интерьеров. Бакст оформил будуар — небольшую круглую комнату в бело-розовых тонах, декорированную пилястрами, лепкой, зеркалами и обставленную изящной мебелью (он нарисовал эскизы мебели и отделки, даже собственноручно вылепил барельефы). Выставка имела успех у публики, и Гиппиус не смогла не отдать должное талантливому воплощению идеи красиво оформленного жилища: «И вот перед нами ряд комнат, все различные, как различны мечты различных художников, как различны сами души художников. Но все цветы прекрасны, хотя и не одинаковы. Каждая комната мне казалась цветком. Вот круглый, белый и алый, будуар Бакста. Свежие, бледные стены, тонконогие, полустрогие, полуласковые диванчики и легкие стулья…»16 Неожиданно Зинаида Николаевна как-то даже обиделась на эту красоту: «А еще совсем недавно казалось, что путь современного искусства — не конечный путь, не знакомый благоразумный путь “добра для добра” (красоты для красоты). Чего-то мы от него ждали, на что-то надеялись. “Благоразумие” эстетов казалось безумием. “Мы для новой красоты нарушаем все законы, преступаем все черты”. Когда-то это казалось полетом. А теперь, любуясь комнатами-цветами (цветами без корней), переливами серых блесков на женском платье, красными стульями у зеркала, совиными глазами на стене, — мы ясно видим, что ни малейшего полета не было, и даже не было мысли о нем; и даже лететь отсюда совершенно некуда и незачем. Прекрасно можно устроиться и без крыльев»17. Несколько неожиданное восприятие идеи привнести в повседневную жизнь больше гармонии и красоты. А Бакст любил «улучшать» быт и посвятил этой задаче много лет, оформляя интерьеры, придумывая костюмы, рисуя эскизы тканей и украшений. У Бакста и Гиппиус так и сохранилось на всю жизнь разное понимание задач искусства. Каждый из них хотел в какой-то степени изменить мир по-своему, но понимание того, как это нужно делать, было достаточно разным: Бакст добивался гармонии внешнего и внутреннего, отдавая предпочтение первому, Гиппиус же своим творчеством (особенно символистски-нравоучительными романами) и общественной деятельностью стремилась оказать влияние на внутренние устремления человека, привести его к очищению и высокой христианской духовности.
Однако несходство теоретических воззрений на задачи искусства не мешало личной дружбе. Бакст часто бывал у Мережковских. В так называемом доме Мурузи18, где с 1889 года в течение долгих лет (с небольшими перерывами) в разных квартирах жили супруги Мережковские, бывали многие интересные люди. Гиппиус любила неожиданные знакомства, коллекционировала скорее не знаменитостей, а новые неоткрытые таланты, что-то экзотическое и экстравагантное, но в то же время не терпела внутренней пустоты.
Кроме приятного и интересного времяпрепровождения, существовала в этом общении и другая подоплека. Религиозно-философские искания Гиппиус и Мережковского, основавших журнал «Новый путь» (для которого Бакст в 1902 году нарисовал марку), были в самом разгаре. Зинаида Николаевна искала единомышленников среди своих друзей, к которым не без основания причисляла и Льва Бакста. Вот как она вспоминала события 1900 года: «Но были мы нетерпеливы и самонадеянны, и лишь немного выяснившуюся нам мысль сочли ясной совершенно. И тайна была уже нарушена, а потому решили мы сказать многим, которых считали одними с нами исканий, чтобы вместе прийти к уяснению мысли и ее осуществлению. Было нас людей, о том сообща говоривших в самом начале, семеро: мы двое, Философов, Розанов19, Перцов, Бенуа и Гиппиус (Владимир)20. Но вскоре пришли, через тех, еще Нувель, да Баксту было сказано, да раз Дягилев пришел…»21 Для Зинаиды Гиппиус и Дмитрия Мережковского осмысление религиозно-философской роли русской литературы, уяснение своего места в созданном Богом мире, использование любых возможностей совершенствования человечества и отдельно взятой личности посредством воздействия на сознание стало делом жизни22. Организованные по их инициативе религиозно-философские собрания 1901-1903 годов привели к возникновению Религиозно-философского общества в 1907-м. Впоследствии Гиппиус писала: «Конечно, ни Бакст (лично мы с ним очень дружили), ни Нувель (тоже наш приятель) не могли иметь много связи с занимавшими нас вопросами»23. Однако примерно в те же годы, случайно или нет, но Бакст также обратил свои взоры в этом направлении. Мысль о роли религии в жизни, о видении себя сквозь призму общечеловеческой веры во Всевышнего, о едином корне всех религий стала особенно важна для него именно в это время.
В 1902 году 36-летний художник встретил женщину, которую полюбил на всю жизнь, — дочь Павла Михайловича Третьякова Любовь Гриценко24.
В 1903-м они поженились. Для совершения обряда венчания Льву Самойловичу пришлось сменить религию. Воспитанный в семье правоверных иудеев (его отец, по воспоминаниям родных, пользовался авторитетом как знаток талмуда), Лейба Хаим Израилевич Розенберг (таково настоящее имя Льва Бакста) вынужден был перейти в лютеранство. Для него это не являлось простой формальностью — вопросы религии, божественного начала глубоко волновали художника. В сентябре 1903 года Бакст писал Нувелю: «Никогда, пожалуй, так близко, так неумолимо живо (здесь и далее в письмах подчеркнуто Бакстом. — Е.Т.) не стояли передо мной религиозно-философские вопросы. Я измучил пастора-англичанина, все время препирая его к стенке в его тезисах и по некоторым вопросам, напр[имер], о «воле» человека в грехе и «обожествленности всей воли вообще в человеке, следовательно его безгрешности», даже смутил его, и он неловко прекратил на эту тему. Более чем когда-либо, дорогой, выплыли наружу les ficelles de toutes les religions (связи всех религий (фр.). — Е.Т.), и чую, что мы все носим в себе индивидуального Бога, как всякая истина — и абсолютна и индивидуальна…»25 Баксту было трудно пересилить себя. Лишь вера в то, что Бог един и что Он внутри нас, позволила художнику смириться с обрядом крещения. Много лет спустя, Александр Бенуа писал, что «Бакст остался (до самой своей женитьбы на православной) верен религии отцов, отзываясь о ней с глубоким пиететом и даже оттенком какого-то “патриотизма”»26. Позднее, в 1925 году, Гиппиус отмечала, что смена религии повлияла на Бакста очень сильно и привела к болезни, к депрессивному со-стоянию, а возврат к вере предков (после развода с женой) сделал его счаст-ливым. «Вот еще один знак глубины и цельности Бакста-человека, — писала она. — Добротность и крепость ткани его существа. Настоящий человек — физиологически верен своей вековой истории; а многовековая история народа еврейского не метафизически, и не философски, но и физиологически религиозна. Всякий еврей, подлинный человек-еврей, страдает от разрыва, даже чисто внешнего, и тем острее, чем он сам цельнее и глубже. Дело не в вере, не в сознании: дело в ценности человеческой личности и в праведной, до физиологии, связанности ее со своей историей»27.
В начале 1900-х годов Бакста серьезно волновали вопросы религии и веры в жизни человека. Те же мысли занимали и Гиппиус. Популярная в философии и литературе символизма тема всеобщей любви была интересна обоим, но трактовалась по-разному. Художник изложил свое кредо в одном из писем Любови Гриценко в 1903 году: «Вид страдающего меня потрясает до глубины души, люблю жизнь и веселость и всегда склонен прежде к улыбке, чем к сдвинутым бровям. Страшно увлекаюсь, признаю струю (за собой) необъяснимых симпатий к понравившемуся выражению глаз или к носу любого дворника или сторожа, сыплю на него благодеяния. Сержусь здорово, вспылю шибко на прислугу, но она всегда меня любит, заметил. Шутить люблю больше всего на свете. Люблю людей! Ненавижу отдельных личностей. Не люблю заглядывать в будущее»28. Бакст мало рассуждал о любви, а любил людей, как умел. Возможно, поэтому в высказываниях о нем современников почти не встречаются злоба и осуждение. Философов отмечал: «Для того, чтобы дойти от серой мещанской жизни маленького провинциального городка до всемирной арены — надо быть человеком сильной воли и единой любви. Скромный, добродушный Левушка — сделал этот трудный, но почетный путь, как бы шутя, не добиваясь “славы”. Она к нему пришла сама»29.
У Зинаиды Гиппиус было по-другому. Всю жизнь проповедуя всеобщую любовь, опубликовав об этом не одну статью30, она так и не заслужила любви и снисхождения современников. Забавный случай произошел летом 1904 года в редакции журнала «Мир искусства», где временно поселился Бакст, работая над портретом Дягилева31. Однажды утром в редакцию зашли Мережковские. Вот как описывает эту встречу Зинаида Николаевна: «В “Мире искусства” — никого, кроме живущего там Бакста, принадлежности туалета которого были раскиданы по запыленным комнатам. Неприфранченный Бакст был очень сконфужен нашим визитом. Однако дал нам чаю (была ли нянюшка?). Потом мы вместе говорили по телефону с Пирожковым32, к которому Д[митрий] С[ергеевич] и поехал, а я осталась, было едва 6 часов. Так, от лени сдвинуться со стула. Менее всего ожидала, что неодетый Бакст вдруг станет говорить мне о своей “неистребимой нежности” и любви! Как странно! Теперь, опять…»33 Художник незадолго до этого женился. Супруга уехала в Финляндию отдыхать и лечиться, и Бакст рвался к ней, сгорая от любви и нежности. Гиппиус не смогла отличить Любовь, которую проповедовала, от привычки видеть у своих ног многочисленных поклонников. Баксту нужно было сочувствие и поощрение великой и святой Любви, которую он считал выше всего на свете. Сохранились личные письма Бакста этого времени со словами: «Оставьте меня теперь с Венерою Медицейскою34 вдвоем — останусь холоден и бездушен!»35 Зинаида Николаевна, включив описание этого эпизода в «Дневник любовных историй», сама оговаривалась: «Идя тогда домой из редакции, я думала: вот человек, с которым я обречена на вечные gaffes (оплошности, недоразумения (фр.). — Е.Т.), потому что если у него и было что-нибудь ко мне — то. он только лежал у моих “ног”. Выше моих ног его нежность не поднималась. Голова моя ему не нужна, сердце — непонятно, а ноги казались достойными восхищения. C’est tout (это всё (фр.). — Е.Т.)»36.
Дружба Бакста с семьей Мережковских нередко омрачалась отсутствием взаимопонимания при реализации совместных творческих проектов. В 1902 году художник оформил трагедию Еврипида «Ипполит» в переводе Дмитрия Сергеевича. Постановка была осуществлена на сцене Александринского театра. На репетициях вместе с Мережковским почти всегда присутствовала его неизменная спутница, Гиппиус принимала участие даже в обсуждениях деталей оформления. Так было и при постановке трагедии Софокла «Эдип в Колоне» в сезон 1903/1904 годов на той же сцене. Бакст, с его любовью и интересом к архаике, не мог быть равнодушным иллюстратором перевода Мережковского. Художнику действие трагедии виделось по-своему, о чем он сообщал жене: «Я додумал свой план, Мережк[овский] и режиссура — другой. Дима [Философов] мой план отстаивает. Вообще с этой постановкою будет немало хлопот»37. Философов даже написал статью, опубликованную в журнале «Мир искусства»38. На обсуждениях с Гиппиус и Мережковским, а также на совещаниях у В.А. Теляковского39 Бакст отчаянно отстаивал свое видение трагедии, желая сделать ее более зрелищной и яркой. Об этом свидетельствуют строки его писем: «Сегодня вечером у меня заседание с Мережковским и его женою и Д. Философовым об Эдипе. Не очень мне теперь по душе спорить за свой тип постановки, но иначе нельзя! Боюсь вспылить завтра у Теляковского»40. Изначальное расхождение в понимании задачи приводило к постоянным спорам. Если Бакст считал театральное действо зрелищем, то Мережковский и Гиппиус видели в показе трагедии на сцене совсем иное. Они хотели вернуть современному театру роль храма для проповеди божественных истин, с чем Бакст как зритель и художник не мог согласиться. «Мережковский с супругою сели на меня по случаю Эдипа — вот черная сторона этой постановки!»41 — писал он Любови Павловне в феврале 1903 года. Ему все же удалось повлиять на художественную сторону спектакля, что с благодарностью было воспринято зрителями. В.В. Розанов в статье «Что сказал Тезею Эдип» отмечал: «Контуры страны, фигуры людей, их расположение — все в целом поражало красотой, и я жалел, что фотограф не хватает на пленку каждый новый сгиб этого полотнища художественных видов. Бакст — истинная Рашель декоративного искусства, — и в душе я отдавал ему первенство и перед Софоклом, и перед Мережковским»42.
Однако совместная работа для театра не испортила дружеских отношений Бакста с Гиппиус и Мережковским. Признавая за художником бесспорный талант, супруги хотели сотрудничать с ним и в оформлении своих литературных произведений. Зинаида Николаевна решила заказать Баксту оформление обложки к книге своих стихов, готовящейся в издательстве «Скорпион». Лев Самойлович взялся выполнить эскиз, хотя, заваленный работой, и не был уверен, что успеет. «Когда последний срок обложки к стих[ам] Гиппиус? Торопите ли Вы это издание?»43 — спрашивал он В.Я. Брюсова в конце декабря 1902 года. Но, хотя Брюсов и не очень торопился, Бакст не выполнил обещания. По его собственным словам, «маленький скандал вышел из-за обложки к стихотв[орениям] Зиночки Мережковской. Она и муж просили издателя, Брюсова, взглянуть на обложку до ее печати. Брюсов же им написал в грубых выражениях письмо, что он поручил обложку мне и что он меня считает таким художником, что может, закрывши глаза, доверить все, что мне вздумается нарисовать. Мережковский обиделся, сославшись на любопытство только, а не на поверку. А суть в том, что Зиночка просто хотела развести антимонию, разглядывать свой профиль, советовать мне всякий вздор и проч[ее]. Я же решил ее, Зиночку, вовсе не рисовать, сделать просто голую девицу (античную), и ту не поспел к сроку, послал ему, Брюсову, телеграмму, что отказыва- юсь»44. Первый прижизненный сборник стихов Гиппиус, увесистый том (более 180 страниц), вышел в издательстве «Скорпион» без иллюстраций, в скромной обложке (название в орнаментальной рамке)45.
Несмотря на эту неудачу, Зинаида Николаевна и Дмитрий Сергеевич хотели видеть свои сочинения напечатанными в оформлении Бакста. Летом 1903 года он пишет Брюсову еще одно письмо: «Д.С. Мережковский сообщил мне, что Вы не прочь издать «Дафниса и Хлою» в его переводе с моими иллюстрациями»46. Планам Мережковских не суждено было осуществиться, и книгу опубликовали с обложкой, выполненной сестрой Зинаиды — Татьяной Гиппиус. Интересно, что при сравнении с книжной графикой Бакста, эта обложка выглядит если не заимствованной, то созданной под влиянием бакстовских античных рисунков. Особенно похоже изображение барана, напоминающее заставку к статье Розанова «Фло- ренция»47. В августе 1904 года Бакст сообщает Брюсову о новых планах: «Д.С. Мережковский просил меня сделать ему обложку для «Гоголь и черт», которую я и охотно ему сделал бы; просил меня написать Вам об этом и о Вашем заключении. Если устраивается, то прошу Вас очень прислать мне размер книги, точную надпись (полную), и я примусь за нее»48. Эта работа также не была выполнена49. В 1906 году Бакст наконец нарисовал заставку к поэме Мережковского «Старинные октавы»50.
Постепенно общение Бакста с Гиппиус становилось менее интенсивным. Об их последней (перед долгим перерывом) парижской встрече у Мережковских в ноябре 1907 года сохранились довольно противоречивые воспоминания обоих. Художник описал это свидание довольно карикатурно: «Как я вошел в “салон” — сразу понесло калошами, Литейным проспектом, пирожковыми и черт знает какой прокислой петербургской дрянью. Француза ни одного… А “publicum” был, ну просто, по старому пожелтевшему и ободранному расписанию. Был, конечно, I’inevitable (неизбежный (фр.). — Е.Т) “бездарный русский профессор” (черт его знает, как его зовут), косматый, грязный, ядовито уверявший, что “революция надоела в Петербурге” <.> ДС [Мережковский] по матери ругал Вячеслава Иванова51 (жалкий, ничтожный немецкий фармацевт, профессор, развешивающий на скрупуле52 классицизм), Городецкого53 (хулиганом), Кузмина54 (приказчик, говорящий об Александрии и Флоренции) и только из естественного чувства неловкости перед кое-кем из присутствующих не ругал бедного Михаила Алексеевича [Кузмина] другим словом… Ругали всех молодых за самонадеянность, за заносчивость, за дерзость, за молодость <.> Только на один момент бедная истина, et combien laide, la malheureuse (ужасно уродливая и несчастливая (фр.). — Е.Т.), выглянула робко из-за просто вырвавшегося замечания Зиночки: “А ведь мы как старики все твердим, право, в старину было лучше”. Но этот возглас все же очень умной женщины был принят холодно et comme deplace (и как неуместный (фр.). — Е.Т.)»55. Как человек тактичный, Бакст смог скрыть от хозяев свои эмоции, и у Гиппиус остались лишь приятные воспоминания: «В 906 или 7-м году, в Париже, довелось мне увидеть Бакста веселого, бодрого, воскресшего.»56
После этой встречи жизнь надолго разлучила их. Лев Самойлович познал головокружительный успех, связанный с оформлением постановок «Русского балета Дягилева», и навсегда поселился в Париже. Зинаида Николаевна в Петербурге с головой окунулась в религиозно-философские искания, не прекращая писать художественные и критические тексты. Гиппиус и Мережковскому пришлось пережить революционные события 1917 года в России, ощутить на себе последствия победы большевиков и бежать в Польшу в 1918-м. Лишь в 1920 году супруги очутились в Париже. Постепенно они приходили в себя, возобновлялись старые знакомства. К счастью, еще до революции Мережковские сняли в Париже небольшую квартирку в квартале Пасси (avenue du Colonel Bonnet, 11-bis). Зинаида Николаевна снова завела у себя что-то вроде литературно-философского салона, где стал появляться и Бакст. Потихоньку начала налаживаться разрушенная за столько лет связь. Гиппиус так описала их встречу: «Я смотрю, говорю и лишь понемногу начинаю “узнавать” его. Медленно происходит во мне процесс соединения Бакста давнишнего, петербургского, с этим, теперешним. Так ведь всегда бывает, у всех, если очень долго не видишься. Даже тогда, когда люди не очень изменяются внешне. Очень ли изменился Бакст? Ну, изменился, конечно <.> Иногда я закрываю глаза и, слушая своеобразный медлительный говор, совсем вижу перед собой прежнего Бакста: его невысокую, молодую фигуру, его приятно-некрасивое лицо, горбоносое, с милой детской улыбкой, светлые глаза, в которых всегда было что-то грустное, даже когда они смеялись; рыжеватые густые волосы щеточкой…
Нет, и это — Бакст; он весь поплотнел, стал слитно-неподвижным, волосы не стоят щеточкой, а липнут ко лбу; но те же глаза, лукаво улыбающиеся, грустные и школьнические, такой же он невыносимый, досадный, наивный, мнительный — и простой. Это Бакст, постаревший на двадцать лет, Бакст — в славе, счастьи и богатстве. По существу — это тот же самый Бакст.
Но окончательно узнаю я Бакста — следующим летом, когда между нами опять, — и в последний раз! — завязалась переписка. Опять тонкие, острые, умные письма, слова такие верные, точные, под шуткой — глубина и грусть, под улыбкой — тревога»57.
Гиппиус одна из немногих обратила внимание на выдающиеся литературные способности Бакста. В июле 1923 года она признавалась художнику: «Я всегда любила Ваше “писание”. Как-то, вплоть до маленькой записочки, свежо и просто»58. Писем Льва Самойловича сохранилось немало, не все они равноценны, но многие читаются буквально на одном дыхании, некоторые очень интересны и занимательны. О таланте Бакста- рассказчика вспоминал и Александр Бенуа: «Мысли Левушки были всегда своеобразны и выражались в яркой картинной форме. Они как-то тут же возникали и точно изумляли его самого (черта типично еврейская). В них никогда не звучало что-либо доктринерское, школьное, заимствованное. Теми же особенностями отличались и его письма. Их у меня накопились десятки, если не сотни, иные из них необычайной длины — целые трактаты; и я не только радовался при получении каждого, но и испытывал особое удовольствие, перечитывая их по прошествии многих лет. Многообразие тем Бакста было чрезвычайным»59.
Однако талант художника затмил все остальное в жизни Бакста, в том числе литературный дар, хотя, по словам Гиппиус, в молодости Лев Самойлович не был чужд сочинительству: «Так, помню, мы решили однажды (Бакст зашел случайно) написать рассказ, и тут же за него принялись. Тему дал Бакст, а так как была она весьма веселая, то мы, подумавши, решили писать по-французски. Рассказ вышел совсем не дурной: назывался он “La de”»60. Литературное творчество Бакста мало известно. Он нередко сочинял либретто и сценарии, но это было связано с работой по оформлению театральных постановок. В конце жизни Лев Самойлович даже создал киносценарий. Сочинял ли он в молодости рассказы, стихи, художественные тексты — неизвестно. Однако эпистолярное наследие Бакста свидетельствует, что он был неравнодушен к литературе, регулярно посещал собрания поэтов и писателей.
С годами Лев Самойлович не потерял интереса к хорошим стихам и прозе; поселившись в Париже, стал посещать русские литературные салоны, например салон Марии Самойловны Цетлиной61, муж которой, Михаил Осипович62, сам был поэтом, известным под псевдонимом Амари. Бакст регулярно заглядывал к Цетлиным, работал над портретами хозяйки и ее детей, слушал стихи, просто отдыхал. Здесь он встречался и с Зинаидой Гиппиус. Осенью 1922 года Мария Самойловна, нередко делившаяся с Бакстом литературными новостями, сообщала: «У нас сегодня вечером читает свои воспоминания о Блоке З.Н. Гиппиус, в 9 ч. вечера. Мы были бы очень рады видеть Вас у себя»63.
После переезда Зинаиды Николаевны в Париж ее общение с Львом Самойловичем стало достаточно регулярным. В 1922-м берлинское русскоя-зычное издательство «Слово» выпустило сборник стихов Гиппиус под на-званием «Дневник»64. Год спустя Бакст опубликовал в том же издательстве свои путевые заметки «Серов и я в Греции». Выход этой книги не остался незамеченным, о чем Бакст рассказал своему адвокату Георгию Шлее65: «Книга встречена в литературном кругу восторженно. Бунин мне писал: “чудесная книга, где все видишь, обоняешь, осязаешь”, Гиппиус: “я проглотила вашу книжку, зачем такая короткая? Такая молодость, сверкающая, легкая, какое веселье разлито всюду” и просит прислать все, что я ни написал когда-либо (а у меня ничего нет)»66. Конечно, Льву Самойловичу были приятны положительные отзывы уважаемых литераторов. Упомянутые им послания Бунина и Гиппиус сохранились. «Вашу книжечку, такую веселую, сверкающую и молодую, я прочла сейчас же в полчаса, — сообщала Зинаида Николаевна, — и как будто я, прежняя, провела полчаса с Вами, тоже прежним. Ведь там много Серова, порядочно Греции, но и Серов, и Греция — все это сквозь Вас, Вас, поэтому, больше всего. Мне жаль только было, что книжечка такая маленькая. Я всегда знала, что Вы отлично умеете писать. И хотя понятно, что эти лавры Вас не соблазняют, Вы писали же еще что-нибудь? Где же это “еще”? Право, мне стоит прислать и его. Я очень хороший, очень благодарный Ваш читатель»67. Зинаида Николаевна никак не хотела верить, что перед ней единственное «писание» художника. Вновь и вновь просила она прислать что-нибудь еще. Лев Самойлович отправил ей свои французские опусы, но получил отповедь: «Ну конечно, не без “разочарования”, главным образом потому, что это по &ап’цузски, а я люблю Ваш — русский — язык. Французскому Вашему я только завидую, но это в другом плане…»68 Завязалась переписка, за которой последовало неожиданное продолжение. Бакст должен написать автобиографические записки или что-то в этом роде, глубоко личное, рисующее не внешнюю канву жизни, а выносящее на свет глубинные внутренние переживания. «Буду ждать, когда Вы захотите напечатать что-нибудь из Вашего собственного “Уединенного”»69.
Бакст не отказывался, более того, его увлекла эта мысль, он даже стал излагать свое видение будущего литературного произведения, делиться сомнениями с Зинаидой Николаевной. Гиппиус старалась развеять сомнения и поддержать Бакста в желании изложить на бумаге «сокровенные» воспоминания, привнеся в них элемент домысла, художественности. «Да, да, именно “не выдумывать истории”, а что-то вспоминать свое, бывшее или почти бывшее, — желанное… Только вспоминать и назад, и вперед (подчеркнуто Гиппиус. — Е.Т.) Желанное, созданное и несозданное, так же везде, и везде для него мало человеческой жизни. Конечно, мало! Розанов, в своей последней тетради, сказал: “.и переживет, каждая душа переживет свою невыразимую “песнь песней”. Будет дано каждому человеку по душе этого человека и по желанию этого человека. Аминь”. Так что не “дым, пыль, блестки”. Или “блестки”, но не пропада- ет»70. Из этого письма становится понятно, что Бакст все еще сомневался, считая «дымом, пылью и блестками» воспоминания далекой молодости, но увещевания сыграли свою роль, и он начал писать.
«Жестокая первая любовь» — таково черновое название автобиографи-ческого романа, над которым Бакст работал в 1923 году. Сохранились две толстые тетради рукописного убористого текста, с большим количеством правок, зачеркнутыми местами, вставками, иногда на нескольких страницах. Вспоминая события 30-летней давности, Лев Самойлович изменил имена действующих лиц, но свое оставил. В романе описана его молодость, увлечение актрисой французской труппы Михайловского театра Марсель Жоссе, преподавание рисования детям великого князя Владимира Алек- сандровича71 и многое другое. Здесь важна не сюжетная линия, а настроение главного героя, его переживания (то, о чем шла речь в переписке с Гиппиус). При желании можно усмотреть даже некоторое влияние художественных текстов самой Зинаиды Николаевны на бакстовское произведение. Вот начало ее романа «Без талисмана»: «По широким, мертвым линиям Васильевского острова гулял ветер. Керосиновые лампочки в фонарях мигали и совершенно не светили. При мерцании поздней мартовской зари можно было рассмотреть обледенелые куски серого снега посредине улиц и мокрые узкие тротуары. В домах, несмотря на ранний час, окна чернели неосвещенные»72. А вот как начинается роман Бакста: «В апреле месяце, когда сколотый в кучи отвердевший снег таял огромными темнокоричневыми лужами и к вечеру грустный туман постепенно заволакивал мигающие фонарями улицы, знакомый поэт-студент упрямо звонил в мою слишком опрятную квартиру-мастерскую на Спасской улице»73.
Литературоведческий анализ текстов не входил в нашу задачу, и все же трудно не уловить некоторое сходство между ними. Чем дальше читаешь рукопись Бакста, тем меньше в ней замечаешь заимствований и влияния. Пожалуй, автобиографическое сочинение знаменитого художника местами даже интереснее и легче для восприятия, чем проза Гиппиус.
К сожалению, Лев Самойлович написал роман в самом конце жизни. Зинаида Николаевна его не читала. Парижская газета “Comredia” 23 октября 1923 года на своих страницах поместила (на французском языке) небольшой отрывок под названием «Весна в Петербурге». В анонсе сообщалось, что все произведение в ближайшем будущем будет опубликовано в журнале “La Revue de ]’(Euvre”. Однако смерть помешала Баксту распорядиться своими воспоминаниями. Много лет рукопись хранилась у его сына, Андрея Бакста74, а в 1965 году была передана им в Третьяковскую галерею. Этот автобиографический роман открывает нам нового Бакста — в первую очередь не художника, а человека. Гиппиус писала: «У каждого есть внутреннее сознание себя и мира, каким он отразился в его душе. И у каждого есть непобедимое стремление “выявить” свою душу, сделать ее доступной для другого, воплотить в слова, образы, звуки, действия, превратить в явление, отдать в мир. Я говорю не о художниках только, а обо всех людях вообще»75.
Льву Баксту удалось «выявить свою душу» не только в театральных по-становках и изобразительном искусстве, но и в литературе. Последнее Не-сколько неожиданно Бакст предстает перед нами как писатель. В этом амплуа художник не изменил себе: непосредственность чувства, изящная линия и яркость красок в его прозе так же гармоничны, как в картинах и рисунках.
Примечания:
1. Бенуа А.Н. Мои воспоминания. В 5 кн. [Т. 1]. М., 1990. Кн. I. С. 168 (далее — Бенуа. Мои воспоминания).
2. Мережковские Дмитрий Сергеевич и Зинаида Николаевна, писавшая под своей девичьей фамилией Гиппиус или под псевдонимом Антон Крайний.
3. Дмитрий Владимирович Философов (1872-1940) — публицист, художественный и литературный критик, религиозно-общественный и политический деятель.
4. Вальтер Федорович Нувель (1871-1949) — один из основателей объединения «Мир искусства», чиновник особых поручений канцелярии Министерства императорского двора, композитор-любитель, музыкальный критик.
5. Альфред Павлович Нурок (1860-1919) — музыкальный и литературный критик, публицист, один из организаторов петербургского кружка «Вечера современной музыки», член объединения «Мир искусства».
6. Гиппиус З.Н. Живые лица: Воспоминания. Т. 2. Тбилиси, 1991. С. 209.
7. Петр Петрович Перцов (1868-1947) — поэт, прозаик, публицист, издатель, литературный критик.
8. Литературно-критическая работа Д.С. Мережковского «Л. Толстой и Достоевский» печаталась в журнале «Мир искусства» в 1900-1901 (отдельным изданием вышла в свет в двух книгах в 1902).
9. Перцов П.П. Литературные воспоминания. 1890-1902 гг. М., 2002. (Россия в ме-муарах). С. 222.
10. Мир искусства. 1900. № 16-17. С. 85-88.
11. Николай Максимович Минский, настоящая фамилия Виленкин (1855-1937) — поэт, писатель-мистик, член Религиозно-философского общества. Теоретик меонизма — учения о важности для человеческой души несуществующего и непостижимого. Его главное «меоническое» произведение — драма «Альма», проповедующая уничтожение материнского инстинкта и всяких человеческих привязанностей во имя создания инстинкта радостного приближения к небытию (см.: Минский Н. Альма: Трагедия из современной жизни в 3-х действиях. Спб., 1900).
12. Мир искусства. 1900. № 16-17. С. 60.
13. В Санкт-Петербурге мастерская и квартира Бакста находись на последнем этаже дома № 24 по Кирочной улице. Неподалеку располагалось китайское посольство.
14. Гиппиус З.Н. Мечты и кошмары. СПб., 2002. С. 389-390 (далее — Гиппиус. Мечты и кошмары).
15. Открылось в январе 1903 в залах на Большой Морской улице, где демонстри-ровались интерьеры жилых помещений, выполненные по проектам известных художников (А.Н. Бенуа, К.А. Коровина, А.Я. Головина и др.). Инициаторами соз-дания выставочного предприятия были С.А. Щербатов и В.В. фон Мекк, которые финансировали мероприятие, а также И.Э. Грабарь, взявший на себя всю организационную работу. В рамках «Современного искусства» планировалось менять экспозицию и устраивать различные выставки.
16. Антон Крайний (Зинаида Гиппиус). Литературный дневник. М., 2000. С. 74 (далее — Гиппиус. Литературный дневник).
17. Там же. С. 78.
18. Дом сохранился, современный адрес: Литейный пр-т., д. 24/27.
19. Василий Васильевич Розанов (1856-1919) — писатель, религиозный философ, литературный критик, публицист.
20. Владимир Васильевич Гиппиус (1876-1941) — поэт, литературный критик, родственник З.Н. Гиппиус.
21. Гиппиус З.Н. Дневники. М., 1999. Т. 1. С. 91 (далее — Гиппиус. Дневники).
22. Об этом пишет в своих воспоминаниях секретарь Мережковских В.А. Злобин (см.: Злобин В.А. Тяжелая душа. М., 2004. С. 300-308).
23. Гиппиус З.Н. Живые лица: Воспоминания. Т. 2. Тбилиси, 1991. С. 211.
24. Любовь Павловна Гриценко (1870-1928) — средняя дочь П.М. Третьякова, в 1894-1900 была замужем за художником Н.Н. Гриценко, в 1903-1910 — за Л.С. Бакстом.
25. РГАЛИ. Ф. 781. Оп. 1. Ед. хр. 2. Л. 43.
26. Бенуа. Мои воспоминания. [Т. 1]. Кн. III. С. 610.
27. Гиппиус. Мечты и кошмары. С. 391.
28. ОР ГТГ. Ф. 111. Ед. хр. 53. Л. 2.
29. Философов Д.В. Лев Бакст // Наше наследие. 2002. № 63-64. С. 90.
30. См.: Гиппиус. Литературный дневник. С. 61-72, 139-153; Она же. Мечты и кошма-ры. С. 433-459.31. «С.П. Дягилев с няней». 1906. ГРМ.
32. Михаил Васильевич Пирожков (1867-1926) — издатель, регулярно печатавший произведения Мережковских.
33. Гиппиус. Дневники. С. 85.
34. Имеется в виду статуя «Венера Медицейская» (I в. до н.э.) из Галереи Уффици во Флоренции.
35. ОР ГТГ. Ф. 111. Ед. хр. 43. Л. 1.
36. Гиппиус. Дневники. С. 86.
37. ОР ГТГ. Ф. 111. Ед. хр. 55. Л. 1.
38. Мир искусства. 1903. № 6. С. 55-61.
39. Владимир Аркадьевич Теляковский (1860-1924) — театральный деятель, директор Императорских театров (1901-1917).
40. ОР ГТГ. Ф. 111. Ед. хр. 48. Л. 1.
41. ОР ГТГ. Ф. 111. Ед. хр. 47. Л. 1 об.
42. Мир искусства. 1904. № 2. С. 33.
43. НИОР РГБ. Ф. 386. Карт. 75. Ед. хр. 31. Л. 3.
44. ОР ГТГ. Ф. 111. Ед. хр. 140. Л. 2-2 об.
45. Гиппиус З.Н. Собрание стихов. М., 1904.
46. РГАЛИ. Ф. 56. Оп. 1. Ед. хр. 87. Л. 1.
47. См.: Мир искусства. 1902. № 7. С. 3.
48. НИОР РГБ. Ф. 386. Карт. 75. Ед. хр. 31. Л. 11.
49. Исследование Д.С. Мережковского «Гоголь и черт» было опубликовано в журнале «Новый путь» (1903. № 1-3), отдельной книгой вышло в Москве в издательстве «Скорпион» в 1906.
50. См.: Золотое руно. 1906. № 1-4.
51. Вячеслав Иванович Иванов (1866-1949) — поэт-символист, философ, переводчик, драматург, литературный критик.
52. Скрупул (от лат. scrupulus — маленький острый камешек) — единица вышедшего из употребления аптекарского веса. Аптекарский скрупул равнялся 1,2 г.
53. Сергей Митрофанович Городецкий (1884-1967) — поэт, прозаик, литературный критик.
54. Михаил Алексеевич Кузмин (1872-1936) — поэт, прозаик, переводчик, литера-турный критик, композитор.
55. РГАЛИ. Ф. 781. Оп. 1. Ед. хр. 2. Л. 13.
56. Гиппиус. Мечты и кошмары. С. 391.
57. Там же. С. 391-392.
58. РОГТГ. Ф. 111. Ед. хр. 1007. Л. 1.
59. Бенуа. Мои воспоминания. [Т. 1]. Кн. III. С. 624.
60. Гиппиус. Мечты и кошмары. С. 389.
61. Мария Самойловна Цетлина, хозяйка литературно-художественного салона, издательница.
61. Михаил Осипович Цетлин (1881-1945) — поэт, издатель , меценат.
63. РОГТГ. Ф. 111. Ед. х,. 1366. Л. 1.
64 См.: Злобин В.А. Тяжелая душа. М., 1004. с. 361.
65. Георгий Матвеевич Шлее (1896-1964) — театральный импресарио, адвокат.
66. РОГТГ. Ф. 111. Ед. х,. 687. Л. 5.
67. РОГТГ. Ф. 111. Ед. х,. 1006. Л. 1.
68. РОГТГ. Ф. 111. Ед. х,. 1008. Л. 1.
69. РОГТГ. Ф. 111. Ед. х,. 1008. Л. 1.
70. РОГТГ. Ф. 111. Ед. х,. 1007. Л. 1.
71. Владимир Александрович (1847-1909) — третий сын императора Александра II.
71. Гиппиус З.Н. сочреееря: в 1 т. М., 1001. Т. 1. с. 10.
73. РОГТГ. Ф. 111. Ед. х,. 1337. Л. 1.
74. Андрей Львович Бакст (1907–1972) – сын Л.С. Бакста и Л.П. Гриценко-Бакст,
французский художник театра и кино.
75. Гиппиус. Литературный дневник. С. 61.
Присоединиться к нам на Facebook или Instagram
Станьте ДОНАТОМ проекта. Сделайте добровольное перечисление в размере 100 рублей для развития журнала об искусстве.
Наведите камеру смартфона на QR-код, введите сумму и произведите оплату.
При согласии ваша фамилия, как благотворителя, появится в разделе: «Донаты»
