Аркадий Столыпин.
Вячеслав Менжинский —
чекист СССР № 2

В 1920 году Дзержинский принимает удивительное решение, повергшее в недоумение даже самых близких сотрудников Ленина. На место Кедрова он назначает начальником Особого Отдела ВЧК
В. Менжинского — человека постороннего и в чекистских делах мало искушейного.
Кедрова надлежало убрать с Лубянки немедленно и без шума. Доверенный ему Особый Отдел ВЧК приобретал в это время (конец Гражданской войны) всё большее значение: в его обязанности входила и охрана государственных тайн. Оставлять такое важное дело в руках умалишенного становилось совершенно невозможным. А сумасшествие Кедрова усиливалось с каждым днем. В течение «незабываемого девятнадцатого года» он заполнил московские тюрьмы детьми от девятилетнего до пятнадцатилетнего возраста, основываясь на том, что «это юное отродье буржуазных семей» — злейшие враги пролетариата. В смутное время, которое переживала тогда страна, в Кремле на это мало кто обращал внимание. Но когда в начале двадцатого года по приказу Кедрова отряд чекистов открыл огонь по группе ребятишек, шедших в школу, даже Ленин, ни в грош не ставивший человеческую жизнь, счёл нужным положить конец кедровским «развлечениям». Он был арестован и до конца своих дней запрятан в «дурдом»… куда с большим основанием, чем это делается у нас теперь.

Для наведения порядка в Особом Отделе после безумств Кедрова требовался человек ясного ума и железной воли. И вот, вопреки всем ожиданиям, должность эта была вверена Менжинскому. Троцкий, выражая свое удивление, пишет, что Менжинский — вообще не человек, «а лишь тень человека, эскиз неоконченного портрета». Один из близких друзей Менжинского — советский дипломат Дмитриевский[1] — набрасывает словесно этот «эскиз» к портрету Менжинского: «Непропорционально длинное туловище, развинченная походка, руки в непрерывном движении, даже тогда, когда их обладатель находится в сидячем положении, тусклое выражение утомленных глаз — всё это создает впечатление, что человек этот тяжело болен. Он и в самом деле страдает тяжким заболеванием спинного мозга. В силу этого он старается как можно чаще сидеть или лежать. Однако болезнь поразила не только его тело». Таков был этот человек, рожденный для барской спокойной жизни, а не для бурь революции. Но в отличие от своего начальника Дзержинского — недоучки и фанатика, Менжинский был очень умен и блестяще образован.
Отец его Рудольф Менжинский — совсем обрусевший поляк — был заслуженным преподавателем в одном из самых привилегированных учебных заведений империи — в Пажеском Его Величества Корпусе. Царь Николай Второй лично знал его и любил. Юный Вячеслав[2] прекрасно учится: кончает Петербургский университет, бегло говорит на девяти языках, увлекается литературой. В студенческом литературном кружке он зачастую встречается с неким студентом Борисом Савинковым. Менжинский пишет декадентские романы, которые никогда не заканчивает, Савинков — неплохие стихи. Между юношами, после кратковременной дружбы, рождается острая неприязнь, которая, увы, продолжится всю жизнь… В прокуренных студенческих комнатах они иной раз спорят и на политические темы, здесь-то и обнаруживается непримиримость их взглядов. Савинков утверждает, что русский народ — будущее человечества», по мнению Менжинского — это «скот, ставший жертвой социализма».
Окончив университет, Менжинский не находит себе применения в жизни — не знает, чем ему заняться. Брат его, богатейший банкир, берет его на полное содержание. И по состоянию здоровья, и по прирожденной склонности Вячеслав чуждается какой-либо работы. Он становится членом меньшевистской фракции социал-демократической партии и уезжает в Париж — не бежит из России, а спокойно, по-барски уезжает. В свое время в университете его называли «Вечя-божия коровка»; такой «божьей коровкой» он и представлялся царской полиции: она не обращает на него никакого внимания.
«Революционность» Вячеслава было совсем особой, свойственной лишь ему. С высот Монмартра наблюдает он за революцией 1905 года. Он интересуется чем угодно, только не революционными событиями: то провозглашает себя великим лингвистом и начинает зубрить японский язык, затем чувствует себя великим художником и в Латинском квартале предлагает прохожим свои пошлые акварели.
Так живет он без цели и толку до 1909 года. И вдруг в нем пробуждается «политическая» страсть: наконец он нашел недруга, на которого можно изливать накопившуюся жёлчь; и недруг этот не кто иной, как сам Ленин. Наносить «Ильичу» болезненные удары, отыскивая наиболее уязвимые у него места — становится главной целью жизни Менжинского.
В 1909 году он обвиняет Ленина в присвоении для личных нужд кругленькой суммы в шесть тысяч рублей (деньги были присланы в Париж группой террористов Поволжья для закупки оружия). В следующем году он публикует в органе эсеров «Наше эхо» две статьи, где в одной из них, в частности, говорится:
«Цель большевиков — власть, влияние на народ, желание обуздать пролетариат. А Ленин -— политический иезуит, обращающийся с марксизмом по своему усмотрению и применяющий его к мимолетным целям; в настоящее время он окончательно сбился с пути».
В этой же статье Менжинский подчеркивает: «Ленинцы это не политическая группировка, а цыганский крикливый табор. Оки любят размахивать кнутом, воображая, что их неотъемлемое право — стать погонщиком рабочего класса».

После Февральского переворота, происшедшего столь неожиданно для Ленина и его соратников, Менжинский из чистого любопытства и забавы ради возвращается в Петроград. Ленин, как правило, беспощадный к своим политическим врагам, не испытывает к Менжинскому (в отличие от Сталина) чувства личной мести. Постепенно Менжинский становится в Смольном своим человеком. Насмешливо щуря глаза, Ленин как-то бросает фразу по его адресу: «Наше хозяйство будет достаточно обширным, чтобы каждому талантливому мерзавцу нашлась в нем работа».
В дни подготовки Октябрьского переворота, когда политические единомышленники Ленина спорили, целесообразно ли восстание в данный момент, Вячеслав Менжинский в соседней комнате упоенно играет вальсы Шопена…
После успешно проведенного переворота Ленин, составляя свое первое правительство, предлагает Менжинскому пост народного комиссара финансов (очевидно, по той лишь причине, что брат его был известный буржуазный банкир). Менжинский принимает предложение и тут же превращает его в шумную бутафорию. Для того, чтобы взять в свои руки Государственный банк, он вызывает два полка. В роскошной шубе марширует он в сопровождении двух оркестров… На этом, в сущности, и завершается его государственная деятельность на данном этапе. Когда несколько месяцев спустя Ленин формирует свое второе правительство, в которое он включает нескольких левых эсеров, Менжинскому предлагается временно отдохнуть: в течение нескольких месяцев последний успел привести финансовые дела страны в хаотическое состояние. Где можно найти применение такому путанику и сумасброду?
В апреле 1918 года, после заключения Брест-Литовского мира, Менжинский вновь появляется на политической арене, и притом в новом амплуа. Он — генеральный консул советской России в Берлине. С этого времени всё меняется.

«Будучи в Берлине, пишет Дмитриевский, он впервые познакомился с областью, дотоле ему незнакомой, и, ко всеобщему изумлению, в нем сразу обнаружился виртуоз дела. Со всей страстью окунулся он в работу по политическому шпионажу и большевистской пропаганде. Сам того не зная, он обладал невероятной интуицией, которая позволяла ему идти по следам, распознавая их там, где они были неуловимы для людей более сведущих и опытных, чем он. Одним словом, он ощущал то, что невозможно было предвидеть и постичь при помощи рассудка».
И вот он — во главе Особого Отдела. Что же ждет его: успех или провал?
«По истечении нескольких месяцев, продолжает Дмитриевский, Менжинский понял, что эта деятельность наиболее соответствовала его капризной натуре. Там, где чутье чекистских сыщиков не давало никаких результатов, его прирожденная интуиция творила чудеса».
В самом деле, Менжинский решительно пресекает террористическую деятельность эсеров и анархистов, направленную против Ленина и его непосредственного окружения. Расстрелы и пытки продолжаются, но в несколько замедленном темпе и не всегда вслепую. Не в пример своему начальнику Дзержинскому «Вечя-божия коровка» никогда не присутствует на допросах, никогда не спускается в нижние этажи Лубянки — в царство пыток и смерти. Он брезгливо называет ленинские тюрьмы «социалистическим зверинцем». Всё это — подальше от глаз!
В 1921 году Менжинский становится заместителем председателя ГПУ, а в 1926 году, после внезапной смерти Дзержинского, — председателем этого почтенного заведения, первым чекистом страны.
Всю неприятную, грязную работу он со вздохом облегчения возлагает на своего помощника, бывшего фармацевта Генриха Ягоду. Последний проявляет к своему начальнику трогательные чувства любви и преданности. Когда Менжинский садится в автомобиль, Ягода кутает его немощные ноги пледом, «с материнской заботливостью», как отмечает один из современников. Не считая себя достойным восседать рядом со своим начальником, он скромно ютится рядом с шофером, стыдливо опуская глаза. «Тартюф, лицемер», — шепчут некоторые недоброжелатели. Но утонченный и капризный буржуй Менжинский ценит такое к себе отношение.
Вся интуиция и все усилия Менжинского, начиная с 1924 года, направлены на то, чтобы обезвредить и уничтожить врагов тоталитарного советского строя, орудующих из-за рубежей России. Пресловутый «Трест» (о котором всё еще не написано полностью) — это в значительной степени его выдумка. Во всяком случае, с неутомимой энергией он проводит это дело до конца, то есть до поимки заманенного на советскую территорию своего бывшего знакомца Бориса Савинкова…
1927 год — год юбилейный: исполнилось десять лет с момента основания ВЧК. Этот год — год апогея в политической карьере Вячеслава Менжинского. За исключением Кутеповской организации, внешний враг обезврежен (по крайней мере на время), ИНО-ГПУ (подрывная сеть советской тайной полиции на чужих территориях) протянуло свои щупальца по всему земному шару; а в стране, в лагерях смерти, гибнут сотни и тысячи «врагов народа» — вдали от нескромных глаз и ушей. В глазах цивилизованного мира Менжинский «реабилитирует» своих чекистов: они одеваются по последней моде, разглагольствуют «на уровне» о «мирном сосуществовании», совершают похищения и убийства с виртуозностью, которая палачам эпохи военного коммунизма даже и не снилась.
Можно ли себе представить нечто более безобидное и трогательное, чем празднование десятилетия ВЧК в 1927 году в Москве?

Приглашенных было более семи тысяч (что послужило со временем Гитлеру добрым образцом). Вначале выступают «сознательные граждане». Один из московских рабочих-ударников читает по подсунутой ему шпаргалке: «ГПУ должно просуществовать до того дня, пока последний капиталист исчезнет с лица земли». Затем слово предоставляется великим мира сего. Партийный теоретик Бухарин утверждает, что ГПУ совершило «величайшее чудо всех времен». Оно сумело видоизменить сам характер, саму природу русского человека: устранить его прирожденное добродушие и влить в его сосуды «некоторые специфические качества большевизма».
Менжинский оказался чудодейственным хирургом, создавшим нового советского человека. В ту же пору Михаил Булгаков пишет свою повесть «Собачье сердце». Уж не ответ ли эта повесть на слова Бухарина? Новый человек у Булгакова -— хирургическое чудо профессора Преображенского — помесь алкоголика с хулиганом и псом…
Но вот и сам герой дня — Менжинский — поднимается на трибуну под звуки «Интернационала». Все ждут от него торжественной юбилейной речи: историческую панораму возникновения ЧК и оценку «наших героических чекистов, взращенных родной любимой партией и лично вами, товарищ Сталин». Но ничего подобного не происходит. Менжинский, чекист Советского Союза номер два, скандирует всего лишь шесть слов — ровно шесть: «Главная заслуга чекиста — уметь хранить молчание». Что это? Издевательство над собравшейся публикой? Очередной номер капризного буржуазного выродка? Менжинский верен себе.
Всероссийский староста Калинин старается спасти положение. Он бросается навстречу спускающемуся с трибуны Менжинскому и со слезой в голосе читает от имени партии и государства благодарственный адрес. Всхлипывая от умиления, он заканчивает словами: «ГПУ — оплот революции, неумолимый меч пролетариата».
После апогея наступают сумерки. Несмотря на то, что в 1929 году Менжинский всё еще на вершине своей карьеры, он ощущает томящую скуку: всё на свете надоело. Внезапная смерть молоденькой его жены — удар, который сразу состарил его на много лет. Начавшаяся лобовая атака против крестьянства — коллективизация — ему не по нутру. Казалось, он искоренил всех врагов существующего строя, и вдруг — да что же это? — врагов миллионы, миллионы крестьян. Лагеря смерти — этот ленинский «социалистический зверинец» — расползаются по всей стране.
Последнее крупное дело, которым лично руководит Менжинский — похищение из Парижа в январе
1930 года генерала Кутепова. Но и этот утонченный макиавеллевский замысел идиотски срывается косолапыми и тупыми чекистами. Генерал должен был быть доставленным на Лубянку живым, чекисты же сделали ему впрыскивание, усыпившее его навсегда…

«Вечя-божия коровка» мечтает уйти на покой, но об отставке не может быть и речи. Сталин, подозревающий в крамоле всех и вся, слепо верит начальнику своей тайной полиции. Менжинский совсем забрасывает работу, но никто не смеет упрекнуть его за это. Малейшая, случайная инициатива с его стороны встречается шёпотом одобрения, в то время как другие сподвижники Сталина, боясь «споткнуться», проводят ночи в своих кабинетах, изматывая до потери сознания своих подчиненных.
На далеком Севере русский народ — мужчины, дети, старики, женщины — гибнет миллионами, даже не понимая, за что… А выхоленный буржуй Менжинский в чекистском мундире постепенно возвращается к увлечениям своей юности: он вновь становится блестящим дилетантом. В нем пробуждается былая страсть к математике и языковедению. Напрягая последние силы, этот больной, изношенный шестидесятилетний человек изучает древнеперсидский язык: цель его жизни — читать в подлиннике Омара Хайяма — знаменитого поэта и математика XIII века. Стол его на Лубянке, вместо докучливых, однообразных и примитивных рапортов чекистов, завален произведениями персидского поэта. «Рубаи» (четверостишия) Хайяма — последняя его страсть.
Живой труп Вячеслава Менжинского будет еще в течение нескольких лет номинально возглавлять Лубянку, до того самого дня — 10 мая 1934 года, когда его покорный и преданно-заботливый сподвижник Ягода не поднесет ему излишне крепкую дозу снотворного собственноручного изготовления.
Примечания:
[1] S. Dmitrievsky. Dans les coulisses du Kremlin. Librairie Pion. Paris, 1933.
[2] Родился 1. 9. 1874 г. — Ред.