Аркадий Столыпин. Вячеслав Менжинский — чекист СССР № 2

Аркадий Столыпин.
Вячеслав Менжинский —
чекист СССР № 2

В 1920 году Дзержинский принимает удивитель­ное решение, повергшее в недоумение даже самых близких сотрудников Ленина. На место Кедрова он на­значает начальником Особого Отдела ВЧК
В. Менжин­ского — человека постороннего и в чекистских делах мало искушейного.
Кедрова надлежало убрать с Лубянки немедленно и без шума. Доверенный ему Особый Отдел ВЧК при­обретал в это время (конец Гражданской войны) всё большее значение: в его обязанности входила и охрана государственных тайн. Оставлять такое важное дело в руках умалишенного становилось совершенно невоз­можным. А сумасшествие Кедрова усиливалось с каж­дым днем. В течение «незабываемого девятнадцатого года» он заполнил московские тюрьмы детьми от девя­тилетнего до пятнадцатилетнего возраста, основываясь на том, что «это юное отродье буржуазных семей» — злейшие враги пролетариата. В смутное время, которое переживала тогда страна, в Кремле на это мало кто обращал внимание. Но когда в начале двадцатого го­да по приказу Кедрова отряд чекистов открыл огонь по группе ребятишек, шедших в школу, даже Ленин, ни в грош не ставивший человеческую жизнь, счёл нужным положить конец кедровским «развлечениям». Он был арестован и до конца своих дней запрятан в «дур­дом»… куда с большим основанием, чем это делается у нас теперь.

Для наведения порядка в Особом Отделе после безумств Кедрова требовался человек ясного ума и же­лезной воли. И вот, вопреки всем ожиданиям, долж­ность эта была вверена Менжинскому. Троцкий, вы­ражая свое удивление, пишет, что Менжинский — во­обще не человек, «а лишь тень человека, эскиз неокон­ченного портрета». Один из близких друзей Менжин­ского — советский дипломат Дмитриевский[1] — набра­сывает словесно этот «эскиз» к портрету Менжинского: «Непропорционально длинное туловище, развин­ченная походка, руки в непрерывном движении, даже тогда, когда их обладатель находится в сидячем поло­жении, тусклое выражение утомленных глаз — всё это создает впечатление, что человек этот тяжело бо­лен. Он и в самом деле страдает тяжким заболевани­ем спинного мозга. В силу этого он старается как мож­но чаще сидеть или лежать. Однако болезнь поразила не только его тело». Таков был этот человек, рожденный для барской спокойной жизни, а не для бурь революции. Но в отличие от своего начальника Дзержинского — недо­учки и фанатика, Менжинский был очень умен и бле­стяще образован.
Отец его Рудольф Менжинский — совсем обрусев­ший поляк — был заслуженным преподавателем в од­ном из самых привилегированных учебных заведений империи — в Пажеском Его Величества Корпусе. Царь Николай Второй лично знал его и любил. Юный Вяче­слав[2] прекрасно учится: кончает Петербургский универ­ситет, бегло говорит на девяти языках, увлекается ли­тературой. В студенческом литературном кружке он зачастую встречается с неким студентом Борисом Са­винковым. Менжинский пишет декадентские романы, которые никогда не заканчивает, Савинков — непло­хие стихи. Между юношами, после кратковременной дружбы, рождается острая неприязнь, которая, увы, продолжится всю жизнь… В прокуренных студенческих комнатах они иной раз спорят и на политические те­мы, здесь-то и обнаруживается непримиримость их взглядов. Савинков утверждает, что русский народ — будущее человечества», по мнению Менжинского — это «скот, ставший жертвой социализма».
Окончив университет, Менжинский не находит се­бе применения в жизни — не знает, чем ему заняться. Брат его, богатейший банкир, берет его на полное со­держание. И по состоянию здоровья, и по прирожден­ной склонности Вячеслав чуждается какой-либо рабо­ты. Он становится членом меньшевистской фракции социал-демократической партии и уезжает в Париж — не бежит из России, а спокойно, по-барски уезжает. В свое время в университете его называли «Вечя-божия коровка»; такой «божьей коровкой» он и представлял­ся царской полиции: она не обращает на него никакого внимания.
«Революционность» Вячеслава было совсем особой, свойственной лишь ему. С высот Монмартра наблю­дает он за революцией 1905 года. Он интересуется чем угодно, только не революционными событиями: то про­возглашает себя великим лингвистом и начинает зуб­рить японский язык, затем чувствует себя великим художником и в Латинском квартале предлагает про­хожим свои пошлые акварели.
Так живет он без цели и толку до 1909 года. И вдруг в нем пробуждается «политическая» страсть: наконец он нашел недруга, на которого можно изли­вать накопившуюся жёлчь; и недруг этот не кто иной, как сам Ленин. Наносить «Ильичу» болезненные удары, отыскивая наиболее уязвимые у него места — стано­вится главной целью жизни Менжинского.
В 1909 году он обвиняет Ленина в присвоении для личных нужд кругленькой суммы в шесть тысяч руб­лей (деньги были присланы в Париж группой террори­стов Поволжья для закупки оружия). В следующем году он публикует в органе эсеров «Наше эхо» две ста­тьи, где в одной из них, в частности, говорится:
«Цель большевиков — власть, влияние на народ, желание обуздать пролетариат. А Ленин -— политиче­ский иезуит, обращающийся с марксизмом по своему усмотрению и применяющий его к мимолетным целям; в настоящее время он окончательно сбился с пути».
В этой же статье Менжинский подчеркивает: «Ленинцы это не политическая группировка, а цы­ганский крикливый табор. Оки любят размахивать кну­том, воображая, что их неотъемлемое право — стать погонщиком рабочего класса».

После Февральского переворота, происшедшего столь неожиданно для Ленина и его соратников, Мен­жинский из чистого любопытства и забавы ради возвра­щается в Петроград. Ленин, как правило, беспощад­ный к своим политическим врагам, не испытывает к Менжинскому (в отличие от Сталина) чувства личной мести. Постепенно Менжинский становится в Смоль­ном своим человеком. Насмешливо щуря глаза, Ле­нин как-то бросает фразу по его адресу: «Наше хозяй­ство будет достаточно обширным, чтобы каждому та­лантливому мерзавцу нашлась в нем работа».
В дни подготовки Октябрьского переворота, когда политические единомышленники Ленина спорили, це­лесообразно ли восстание в данный момент, Вячеслав Менжинский в соседней комнате упоенно играет валь­сы Шопена…
После успешно проведенного переворота Ленин, составляя свое первое правительство, предлагает Мен­жинскому пост народного комиссара финансов (оче­видно, по той лишь причине, что брат его был известный буржуазный банкир). Менжинский принимает предло­жение и тут же превращает его в шумную бутафорию. Для того, чтобы взять в свои руки Государственный банк, он вызывает два полка. В роскошной шубе мар­ширует он в сопровождении двух оркестров… На этом, в сущности, и завершается его государственная деятель­ность на данном этапе. Когда несколько месяцев спу­стя Ленин формирует свое второе правительство, в ко­торое он включает нескольких левых эсеров, Менжин­скому предлагается временно отдохнуть: в течение нес­кольких месяцев последний успел привести финансовые дела страны в хаотическое состояние. Где можно най­ти применение такому путанику и сумасброду?
В апреле 1918 года, после заключения Брест-Ли­товского мира, Менжинский вновь появляется на по­литической арене, и притом в новом амплуа. Он — ге­неральный консул советской России в Берлине. С это­го времени всё меняется.

«Будучи в Берлине, пишет Дмитриевский, он впер­вые познакомился с областью, дотоле ему незнакомой, и, ко всеобщему изумлению, в нем сразу обнаружился виртуоз дела. Со всей страстью окунулся он в работу по политическому шпионажу и большевистской про­паганде. Сам того не зная, он обладал невероятной ин­туицией, которая позволяла ему идти по следам, рас­познавая их там, где они были неуловимы для людей более сведущих и опытных, чем он. Одним словом, он ощущал то, что невозможно было предвидеть и по­стичь при помощи рассудка».
И вот он — во главе Особого Отдела. Что же ждет его: успех или провал?
«По истечении нескольких месяцев, продолжает Дмитриевский, Менжинский понял, что эта деятель­ность наиболее соответствовала его капризной натуре. Там, где чутье чекистских сыщиков не давало ника­ких результатов, его прирожденная интуиция творила чудеса».
В самом деле, Менжинский решительно пресекает террористическую деятельность эсеров и анархистов, направленную против Ленина и его непосредственного окружения. Расстрелы и пытки продолжаются, но в несколько замедленном темпе и не всегда вслепую. Не в пример своему начальнику Дзержинскому «Вечя-божия коровка» никогда не присутствует на допросах, никогда не спускается в нижние этажи Лубянки — в царство пыток и смерти. Он брезгливо называет ленин­ские тюрьмы «социалистическим зверинцем». Всё это — подальше от глаз!
В 1921 году Менжинский становится заместителем председателя ГПУ, а в 1926 году, после внезапной смер­ти Дзержинского, — председателем этого почтенного заведения, первым чекистом страны.
Всю неприятную, грязную работу он со вздохом облегчения возлагает на своего помощника, бывшего фармацевта Генриха Ягоду. Последний проявляет к сво­ему начальнику трогательные чувства любви и предан­ности. Когда Менжинский садится в автомобиль, Ягода кутает его немощные ноги пледом, «с материнской за­ботливостью», как отмечает один из современников. Не считая себя достойным восседать рядом со своим на­чальником, он скромно ютится рядом с шофером, стыд­ливо опуская глаза. «Тартюф, лицемер», — шепчут некоторые недоброжелатели. Но утонченный и каприз­ный буржуй Менжинский ценит такое к себе отно­шение.
Вся интуиция и все усилия Менжинского, начиная с 1924 года, направлены на то, чтобы обезвредить и уничтожить врагов тоталитарного советского строя, орудующих  из-за рубежей России. Пресловутый «Трест» (о котором всё еще не написано полностью) — это в значительной степени его выдумка. Во всяком случае, с неутомимой энергией он проводит это дело до конца, то есть до поимки заманенного на советскую территорию своего бывшего знакомца Бориса Савин­кова…
1927 год — год юбилейный: исполнилось десять лет с момента основания ВЧК. Этот год — год апогея в политической карьере Вячеслава Менжинского. За исключением Кутеповской организации, внешний враг обезврежен (по крайней мере на время), ИНО-ГПУ (под­рывная сеть советской тайной полиции на чужих тер­риториях) протянуло свои щупальца по всему земному шару; а в стране, в лагерях смерти, гибнут сотни и ты­сячи «врагов народа» — вдали от нескромных глаз и ушей. В глазах цивилизованного мира Менжинский «реабилитирует» своих чекистов: они одеваются по пос­ледней моде, разглагольствуют «на уровне» о «мирном сосуществовании», совершают похищения и убийства с виртуозностью, которая палачам эпохи военного ком­мунизма даже и не снилась.
Можно ли себе представить нечто более безобидное и трогательное, чем празднование десятилетия ВЧК в 1927 году в Москве?

Приглашенных было более семи тысяч (что послужило со временем Гитлеру добрым об­разцом). Вначале выступают «сознательные граждане». Один из московских рабочих-ударников читает по под­сунутой ему шпаргалке: «ГПУ должно просущество­вать до того дня, пока последний капиталист исчезнет с лица земли». Затем слово предоставляется великим мира сего. Партийный теоретик Бухарин утверждает, что ГПУ совершило «величайшее чудо всех времен». Оно сумело видоизменить сам характер, саму природу русского человека: устранить его прирожденное добро­душие и влить в его сосуды «некоторые специфические качества большевизма».
Менжинский оказался чудодейственным хирургом, создавшим нового советского человека. В ту же пору Михаил Булгаков пишет свою повесть «Собачье сердце». Уж не ответ ли эта повесть на слова Бухарина? Новый человек у Булгакова -— хирургическое чудо профессора Преображенского — помесь алкоголика с хулиганом и псом…
Но вот и сам герой дня — Менжинский — подни­мается на трибуну под звуки «Интернационала». Все ждут от него торжественной юбилейной речи: историче­скую панораму возникновения ЧК и оценку «наших ге­роических чекистов, взращенных родной любимой пар­тией и лично вами, товарищ Сталин». Но ничего подоб­ного не происходит. Менжинский, чекист Советского Союза номер два, скандирует всего лишь шесть слов — ровно шесть: «Главная заслуга чекиста — уметь хранить молчание». Что это? Издевательство над собрав­шейся публикой? Очередной номер капризного буржу­азного выродка? Менжинский верен себе.
Всероссийский староста Калинин старается спасти положение. Он бросается навстречу спускающемуся с трибуны Менжинскому и со слезой в голосе читает от имени партии и государства благодарственный адрес. Всхлипывая от умиления, он заканчивает словами: «ГПУ — оплот революции, неумолимый меч пролета­риата».
После апогея наступают сумерки. Несмотря на то, что в 1929 году Менжинский всё еще на вершине сво­ей карьеры, он ощущает томящую скуку: всё на свете надоело. Внезапная смерть молоденькой его жены — удар, который сразу состарил его на много лет. Начав­шаяся лобовая атака против крестьянства — коллек­тивизация — ему не по нутру. Казалось, он искоренил всех врагов существующего строя, и вдруг — да что же это? — врагов миллионы, миллионы крестьян. Ла­геря смерти — этот ленинский «социалистический зве­ринец» — расползаются по всей стране.
Последнее крупное дело, которым лично руково­дит Менжинский — похищение из Парижа в январе
1930 года генерала Кутепова. Но и этот утонченный ма­киавеллевский замысел идиотски срывается косолапы­ми и тупыми чекистами. Генерал должен был быть до­ставленным на Лубянку живым, чекисты же сделали ему впрыскивание, усыпившее его навсегда…

«Вечя-божия коровка» мечтает уйти на покой, но об отставке не может быть и речи. Сталин, подозрева­ющий в крамоле всех и вся, слепо верит начальнику сво­ей тайной полиции. Менжинский совсем забрасывает работу, но никто не смеет упрекнуть его за это. Малей­шая, случайная инициатива с его стороны встречается шёпотом одобрения, в то время как другие сподвижни­ки Сталина, боясь «споткнуться», проводят ночи в сво­их кабинетах, изматывая до потери сознания своих подчиненных.
На далеком Севере русский народ — мужчины, де­ти, старики, женщины — гибнет миллионами, даже не понимая, за что… А выхоленный буржуй Менжинский в чекистском мундире постепенно возвращается к увле­чениям своей юности: он вновь становится блестящим дилетантом. В нем пробуждается былая страсть к мате­матике и языковедению. Напрягая последние силы, этот больной, изношенный шестидесятилетний человек изу­чает древнеперсидский язык: цель его жизни — читать в подлиннике Омара Хайяма — знаменитого поэта и математика XIII века. Стол его на Лубянке, вместо до­кучливых, однообразных и примитивных рапортов че­кистов, завален произведениями персидского поэта. «Рубаи» (четверостишия) Хайяма — последняя его страсть.
Живой труп Вячеслава Менжинского будет еще в течение нескольких лет номинально возглавлять Лу­бянку, до того самого дня — 10 мая 1934 года, когда его покорный и преданно-заботливый сподвижник Яго­да не поднесет ему излишне крепкую дозу снотворно­го собственноручного изготовления.

---

Примечания:

[1] S. Dmitrievsky. Dans les coulisses du Kremlin. Librairie Pion. Paris, 1933.
[2] Родился 1. 9. 1874 г. — Ред.

---