Татьяна Жуковская. «Здесь, в Тарусе, я растворилась в природе…: от Италии к Тарусе. Софья Герье и Евгения Герцык в тарусском формате».
Таруса… Сколько имен связано с этим местом! Это вроде столичной провинции: до революции — Цветаевы, Борисов-Мусатов, Виноградовы… После революции поток москвичей не иссякал, к тому же позже Таруса приобрела и почетный статус «101-го километра».
Обращаясь к тридцатым годам, и позднее до середины пятидесятых мы встретились бы там с небольшой, худенькой, подтянутой женщиной, с которой охотно вступали в беседу и изысканные столичные интеллектуалы, посещающие сию местность, и местные жители, приносящие ей молоко или ремонтирующие крышу ее небольшого домика. Речь о Софье Владимировне Герье, младшей дочери основателя знаменитых Высших Женских курсов, Владимира Ивановича Герье, историка-западника, профессора МГУ, автора учебников по западной истории.
Н. Богданов-Бельский. Портрет проф. Герье
Фамилия Герье французского происхождения, в Россию приехал дед историка, Франсуа Герье в конце XVIII века, а отец — Иван Франциск Корнеулис Герье был управляющим имениями «из иностранцев», «гамбургским гражданином», он передал этот статус сыну. И лишь в 1862 году, получив степень доктора историко-философских наук, Владимир Иванович Герье становится российским подданным евангелистско-лютеранского исповедания.
По матери, Евдокии Ивановне, урожденной Станкевич, Софья Владимировна (1878–1956) принадлежала к прогрессивной части российской интеллигенции. Наиболее выдающимся в этой семье оказался рано умерший поэт и основатель литературно-философского кружка тридцатых годов XIX столетия в Москве Н. В. Станкевич.
Родилась Соня 8 августа (н.ст.) 1878 года в имении деда Станкевича, селе Старый Курлах. Кроме нее в семье росли еще две дочери, Елена и Ирина, и сын Александр.
Первое образование Сони, по гимназической программе, было домашним, после чего в 1900 году она поступила вольнослушательницей на вновь открывшиеся Курсы своего отца. Там она познакомилась и подружилась, как оказалось на всю жизнь, с Женей, Евгенией Казимировной Герцык. В дневниках последней начала века лейтмотивом проходит дружба с Соней, переживания по поводу зарождавшихся отношений Сони с Артуром Никишем, венгерским пианистом, блестящим исполнителем русских композиторов, приезжавшего с концертами в Москву.
Прослушав три курса, Софья, отличавшаяся хрупким здоровьем, по совету врачей уезжает в Европу и оседает в Италии. В Сан Ремо сдает экстерном экзамены за пять классов классической гимназии и три класса лицея для поступления в университет, сперва во Флорентийский, позже в Генуэзский. В Генуе была сильна теософская община и Софья Герье вступает в Общество, вернувшись в Россию в конце тринадцатого года убежденной теософкой.
Вскоре началась другая жизнь: будни военной Москвы, революционные бои, установление новой власти. Семью Герье не трогали, отец с дочерью жили в том же домике в Гагаринском переулке, 20 вплоть до смерти профессора на восемьдесят третьем году жизни в девятнадцатом году…
Потом началось уплотнение, но Софье Владимировне позволили выбирать себе соседей, и она поселила здесь своих подруг по теософскому обществу. После эмиграции председателя Российского теософского общества Анны Каменской, она негласно стала возглавлять это объединение и судьбы ее членов ей были небезразличны. Она помогала им, как могла.
Евгения Казимировна Герцык
Уже после Второй мировой войны в этом доме у своего дяди бывала Наталья Ильина, описавшая его в своих воспоминаниях «Дороги и судьбы»: «Одноэтажный особнячок в Гагаринском переулке принадлежал когда-то профессору Герье (известные «Курсы Герье») и после революции по распоряжению Советского правительства был оставлен в собственности профессора. В сорок восьмом году, когда я впервые переступила порог этого дома, им владела дочь Герье — Софья Владимировна. Она занимала две комнаты, в одной, просторной жила сама, в другой, поменьше, старушка домработница. Женщина одинокая, безмужняя, бездетная, Софья Владимировна не могла избежать уплотнения, но, видимо, часть соседей ей было разрешено подобрать самой. Тут жили интеллигентные люди, под стать самой Софье Владимировне, трудившейся в те годы над составлением — словарь этот вышел в пятьдесят третьем году… Кажется, именно в том году или годом позже Софья Владимировна от домовладения отказалась, передав свой старый особняк государству…
Дом в Гагаринском держался долго. Вокруг него в обоих переулках, переименованных, возвышенных до ранга «улиц» («улица Рылеева», «улица Танеева»), рушились старые особнячки, возникали безлично-комфортные розовые здания с лоджиями, а этот простоял всю первую половину семидесятых годов, как будто забыли о нем».
Осенью восемнадцатого года Софья Владимировна начала преподавать итальянский язык во Втором МГУ, это длилось до двадцать пятого года. В двадцать третьем году ей позволили съездить за границу, где она участвовала в теософском съезде, а через два года — по официальной версии — по состоянию здоровья оставила преподавание и переехала в Тарусу, бывая в Москве лишь наездами.
Кажется, причина этого была в другом: начались гонения на всех инакомыслящих, включая и теософов. Так что это была «мягкая» ссылка. По воспоминаниям Угримова в первый момент Софью Владимировну выслали в Казахстан, который вскоре заменили 101-м километром. Она выбрала Тарусу, сперва снимая жилье, позже купив там домик совместно с актрисой Малого театра Надеждой Александровной Смирновой. В РГАЛИ в фондах разных людей хранится множество писем Софьи Владимировны Герье (большой блок писем к Т. Л. Щепкиной-Куперник), многие из Тарусы.
Жизнь ее подруги, бывшей курсистки Евгении Казимировны Герцык (1878–1944) складывалась гораздо труднее и трагичнее: революция застала семью в Крыму, в Судаке, где несколько членов семьи сидели в тюрьмах, голодали. Евгения Казимировна, несмотря на слабое здоровье, стала той опорой для семьи, которая позволила выжить ей в межвоенные годы, вырастить и дать образование детям.
Аделаида Герцык с сыновьями Никитой и Даниилом. Судак
Заменив умершую сестру, Евгения по возможности старалась обеспечить поддержку ее сыновьям, тем более в двадцать седьмом году отец мальчиков был выслан из Крыма.
Для старой мачехи и больной свояченицы (жены брата) она стала сиделкой, для племянницы (дочери брата) — воспитателем, для изгнанного из Крыма брата — духовным вдохновителем. Именно благодаря ей удалось воссоединить на Кавказе семью, в двадцать восьмом году перевезти больных из Крыма в Кисловодск, где брат получил работу.
С тридцать второго года скитания продолжились переездом в Баталпашинск, Зеленчук, Курскую область. Эти переезды были связаны с местами работы брата — единственного кормильца беспомощной семьи. Из этих отдаленных мест удавалось Евгении Казимировне изредка вырваться в Москву, поездки связаны были среди прочего и с надеждой добыть какие-то средства, улучшить материальное положение. Семья не переставала бедствовать, слишком много больных, оклад у работающего брата был мизерный. Но уныния себе не позволяли. И были редкие летние дни в Тарусе у Сони, проведенные во время поездок Евгении в Москву.
В тридцатые годы в трех номерах журнала «Современные записки» появились загадочные отрывки — «Из писем старого друга» или «Письма оттуда». Это были письма Евгении Казимировны Герцык к Вере Степановне Гриневич во Францию и Болгарию, переписка длившаяся до сорок первого года.
Николай Александрович Бердяев, Евгения Казимировна Герцык и Лидия Юдифовна Бердяева. Судак. Государственный литературно-мемориальный музей Анны Ахматовой в Фонтанном Доме»
Все имена в публикации изменены из целей конспирации, а автор зашифрован под «г-жой X». В «Письмах оттуда» мы встречаем строки о Софье Владимировне Герье и днях, проведенных в Тарусе. Пожалуй, лишь она названа в «Письмах» своим именем. По этим небольшим цитатам можно судить о жизни Софьи Владимировны в Тарусе.
8/V.32 …В Соне большой сдвиг, творчески молодой, и такая освобожденность от всех пут, которыми она раньше заковывала себя. И внутреннее ликование от дорого завоеванной свободы. Дорого, потому что она была на грани нервного заболевания, когда были снесены все вехи, все точки опоры, все формулы омертвели, ни одна святыня не сохранилась. Видишь на всех путях эти бури, и не надо бояться изжить их до конца…
27/V.33 …Неделя, как я здесь, у С<они>. Живем в домике одной художницы, полном кустарных и старинных вещей. Маленькая библиотека рядом с нашей общей спальней, и с ее полок Соня приносит мне книги, разные, новые, которых от обилия и усталости еще не читаю… Так необычайна для меня такая жизнь, и чувствую, что до глубины отдыхаю.
17/VI. 33 …Разные полосы сменяют, друг друга — дни холода и дождя, когда я сидела безвыходно, наслаждаясь давно не испытанной работой за письменным столом в библиотеке, а потом мы упивались разговорами, созвучием и взаимным пониманием… Затем настали летние дни — в саду щебет, жужжанье, аромат сирени, лип зацветающих. С<оня> выносила мне лежачее кресло, и с толстой книгой Гундольфа’ на коленях я отдавалась «Goethe-Ки/», как она, смеясь, называет наше общее погружение в него, нахождение в его духе, так много нужного именно сейчас, в теперешний возраст жизни и духа нашего. Потом прогулки…
Софья Владимировна Герье
Не могу сказать, как меня умиляет и ласкает эта природа моего детства… Бездумно ходить или творчески обдумывать что-нибудь так хорошо здесь. А дальше лес, уж не такой, а чародейный — из лип, дубов, сосен, остро пахучий, с пронизанными солнцем полянками, с ландышами и вечером с оглушительным свистом соловьев. А возвращаемся домой — и все так же мы вдвоем, огражденные от суеты. Но не думай, что только идиллична жизнь наша — ведь это и ненужно, и невозможно теперь, — почта приносит письма о трудном, о трагических судьбах, и мы рассказываем друг другу и снова возвращаемся и «осмысливаем», что было, что есть.
После своего страшного «ледохода», как она называет, после внутренней болезненной ломки всего миросозерцания своего С<оня> стала свободней, шире и, открывшись всему тому, на что как бы был положен запрет, так радостно, молодо и свежо воспринимает все. Но, конечно, это не есть отказ от мудрости, годами взращенной, — только от всего entourage, а<…> …ее условного, приторного. В ней то, что мне всегда близко: что новый опыт, новое знание не убивает свою противоположность, в которой раньше жила душа, а как-то возводят ее на новую ступень, возвеличивают, утверждают по-новому. Так для меня Кришинамурти* не убивает веры (хотя сам он так говорит против всяких вер и культов), а наоборот. Его слова мне, как очистительный, освежительный ливень, а не как новый, связывающий догмат (как для многих).
Мне дорого в Соне ее острое чувство России (в ней, всегда космополитке, точно прорвалась шедшая через мать ее струя еще от славянофилов), ее стихии, судьбы, и так странно, что она, всегда брезгливо морщившаяся на русскую новую литературу, теперь толкует мне и уговаривает меня принять даже Маяковского, который для меня уже как-то вне поля зрения моего. И в связи с этим так много материнства, простоты, заботливости стало.
Приходят постоянно к ней разные бабы с говором подмосковным и, видимо, любят ее… В часы отдыха мы обе ложимся с романами современными переводными — ничего значительного, но все они капля за каплей рисуют такой безрадостный, поистине обреченный мир…
25/VIII.34 ..Живу у С<они>, как в санатории. Лежу в отдельной комнатке, гуляю. Вблизи лес, кустарники. С<оня> приготовила мне разные актуальные книги, и спешу прочесть их…
ЗДЕСЬ, В ТАРУСЕ, Я РАСТВОРИЛАСЬ В ПРИРОДЕ ..
Вот такую терапию для уставшей безмерно подруги организовала в Тарусе Софья Владимировна. В августе тридцать шестого года Евгения Казимировна Герцык приезжает в Тарусу уже в собственный дом Смирновой и Герье, перестроенный из купленной «хатки». «Здесь отдыхаю от жары московской, сплю в их тенистом саду и много времени мы проводим в лесу, беседуя. Купленную хатку они перестроили себе в уютный, вместительный дом — по-старинному широкая и гостеприимная веранда, много приходящих», — пишет Евгения подруге в Софию. Прогулки по березовой роще с беседами снова, как в юности сближают давних подруг.
Таруса. Тарусская Улица. Нач. 20 годов XX века
ТАРУССКИЕ СТРАНИЦЫ
Эти три поездки в Тарусу в тридцать третьем, тридцать четвертом и тридцать шестом годах, без сомнения, давшие целительную передышку Евгении Казимировне, позволили ей написать главы воспоминаний, теперь изданные, и преодолеть еще несколько лет, которые могут служить примером подвижнической жизни.
Первые письма из освобожденных от немецкой оккупации районов Курской области, где семья Герцык оказалась во время войны, полетели в сторону Москвы и Тарусы, к Софье Владимировне Герье.
Уже в марте сорок первого года Софья Владимировна пишет ответ, адресуя его на хутор «Зеленая степь»: «Милая, родная Женя, какое счастье увидеть твой почерк, хотя и такой слабый и больной!… Я была все время в Тарусе, застряла там осенью и тоже пережила тяжкий плен, хотя и недолгий. Выехать в М<оскву> к Леле (сестра Елена Владимировна — Т. Ж.) никак не удавалось, а этой осенью в ноябре Леля скончалась, и я даже по тел<леграмме> о смерти приехать не смогла. И только месяц приехала сюда по команд<ировке> для сдачи гос<ударст>ву архива и библ<иотеки> отца. Прописалась и продолжаю работать в Изд<ателъст>ве словарей».
Еще в сороковом году она была приглашена участвовать в составлении Итальянско-русского словаря с грамматикой итальянского языка, который вышел через семь лет. В сорок третьем году, по предложению тогдашнего Наркома Просвещения Потемкина, Герье поступила на работу в Московский государственный Педагогический институт иностранных языков, где вела курсы теоретической грамматики и лексикологического на II и IV курсах итальянского отделения романского факультета, а в сорок шестом году ей было предложено организовать кафедру итальянского языка в Институте иностранных языков. В то же время она продолжает работу над словарями: Русско-итальянском и Итальянско-русским — пятьдесят первого года.
О настроениях Софьи Владимировны можно судить по ее последующим письмам: «Не знаю, с чего начать свой рассказ! Хочется еще прежде всего сказать, что за все время нашей разобщенности, ты всегда была мне близка, и я всегда была уверена в нашем внутреннем единении, в одинаковом отношении к событиям, в непоколебимой верности Родине и незыблемой вере в нашу победу. Так жили мы с Надей. Так, знала я — живешь и ты, и не покидала никогда надежда на свидание с тобою, на то, что вместе будем переживать радостное светлое обновление мира и всей земли после победы. И что в тебе, как и во мне, наряду с болью за нашу истерзанную Родину, живет гордость, что все-таки мы, Россия, как всегда, на своих плечах вынесли главное бремя войны и как всегда жертвенно своими телами и кровью спасли остальное человечество от гибели…», — писала она в мае того же года.
Нет, не пришлось им вместе дождаться конца войны. Евгения умерла в самом начале сорок четвертого года, донеся до конца свой жизненный подвиг, ее подопечная больная умерла тремя месяцами раньше… Но нашим победам успела порадоваться и их приветствовать.
Герцык Евгения Казимировна
