Дмитрий Философов. Бакст и Серов1.
(Воспоминания о художниках из варшавского архива
1923-1925 гг.)
Воспоминание безмолвно предо мной
Свой длинный развивает свиток…
I.
Оба художника «вышли в люди». Один из них, Серов, уже ушел от нас, еще совсем молодым. Умер от грудной жабы, от той же болезни, что и отец, известный композитор.
Оба они попали в историю русского искусства, а следовательно, сделались «отцами», против которых, сообразно неизменному закону жизни, восстали «дети».
Правы отцы, правы и дети. Дело в том, что дети обыкновенно забывают, что и отцы были в свое время детьми. Я близко знал и дружил с обоими художниками, как раз в период их бунтарства, когда они завоевывали себе место на солнце и, по мере сил, честно боролись с трясиной русской Академии Художеств и с благочестием благонамеренного передвижничества, совершенно забывшего о живописных задачах живописи.
Оба они были в Академии, и оба ее не окончили. Сознательно бросили, как учреждение, полезное исключительно для художников мало даровитых.
Но я вовсе не хочу защищать Бакста и Серова как художников. Это не мое дело, да это и совершенно бесполезно. Просто, прочитав милую и беспритязательную книжечку Бакста, написанную «для немногих»2, я невольно отдался воспоминаниям далекой молодости. Живо встали передо мною образы Левушки (Бакста) и Валентина (Серова), которого звали также почему-то «Антоном». Кажется, эту кличку ему дал в свое время Илья Ефимович (Репин).
II.
Характерная черта Бакста — его неискоренимое добродушие и благодушие, соединенные с детской наивностью, которая так и перла из его донельзя близоруких глаз.
Правда, он часто сердился, кипятился. Хлопал дверями, писал друзьям «принципиальные» письма, где пространно излагал мотивы своего разрыва. Обыкновенно эти мотивы сводились к спорам о том, о чем спорить нельзя, о «вкусе». Достаточно было сказать что-нибудь непочтительное о Клоде Моне или признать хоть какие-нибудь заслуги за Виктором Васнецовым, чтобы Левушка лез на стену, хлопал дверями и писал «принципиальные» письма. Еще он был страшно рассеян. Теперь уже доказано, что именно рассеянные люди не рассеяны. Они думают об одном и не замечают многое другое. Т.е., другими словами, они рассеяны, потому что сосредоточены. Как-то вечером, в редакции «Мира Искусства», Бакст, за чайным столом, рисовал какую-то карикатуру. Тогда вся редакция этим занималась, и даже скульптор «Паоло» Трубецкой, этот русский итальянец, сделал очень удачную карикатуру на своего друга Валентина. Талантливый Паоло был очень милое, но часто невыносимое существо. Настоящее дитя природы, он не признавал абсолютно никаких «светских условностей». Условности эти, в большинстве случаев, действительно, тягостны, но соблюдение хоть какого-нибудь минимума условностей для общежития все-таки необходимо. Впоследствии «Паоло» женился, остепенился, стал парижской знаменитостью. Но в ту эпоху это было что-то неистовое.
Он тогда работал над памятником Александру III. Около Александро-Невской Лавры для него была выстроена громадная мастерская.
Бывало, придешь к нему — на козлах, изображающих лошадь, сидит дородный мужик, до поразительности напоминающий Александра III. Мужик этот в военной форме, с андреевской лентой через плечо.
А кругом — настоящий зверинец. Медвежата, лиса, волчонок и куча лаек. Как-то зимой, южанин итальянец потрясся на Неве юртой самоеда с оленями и лайками. Тогда еще бывали на Неве самоеды, и детвора с упоением каталась на оленях. Самоед в каком-то бабьем халате тыкал оленей длинным шестом и искусно управлял ими. Трубецкой прельстился лайками и купил у самоеда кобеля и суку. Это собачье супружество стало невероятно плодиться и множиться в мастерской, на Старом Невском. Хозяин дарил или, вернее, навязывал щенков всем своим знакомым. Вторгался в гостиные в сопровождении собачьего семейства и в пять минут превращал гостиную в хлев. Медвежата же его бегали по Невскому, он гнался за ними, вмешивалась полиция, составляла протокол, но, конечно, это ни к чему не приводило. Впрочем, любовь Трубецкого к животным была очень трогательна. Спокойный, тихий, несуетливый Серов их тоже очень любил. Общая любовь к зверям содействовала дружбе столь разных людей. Серов, как личность, был куда выше и значительнее своего таланта. Трубецкой, наоборот, был весь во власти своего таланта и умел как-то с ним справиться.
III.
Так вот, рассеянный и сосредоточенный, Бакст рисовал карикатуру. Может быть, даже на меня. Тогда был в моде Ницше. Левушка изобразил меня в виде верстового столба и подписал «Оберменш». А рядом стоял маленький-маленький Бакст, с подписью «Унтер-Менш». Кругом же, как всегда, острили, болтали, ссорились. Не то Валентин, не то Шура Бенуа обратился к Левушке с каким-то вопросом.
Левушка долго не отвечал, потом осмотрел всех своими добрыми, наивными, близорукими глазами и ни с того ни с сего как-то вопросительно сказал:
— Египет?
Причем он выговаривал это слово через «э» оборотное:
— Эгипет.
Дягилев начал гоготать на всю комнату. Откуда появился этот Эгипет, что думал в эту минуту Бакст — осталось для всех тайной. Но «Эгипет» вошел у нас в поговорку, и, когда кто-нибудь отвечал невпопад, припоминался пресловутый «Эгипет», что было не всегда приятно незлобивому Левушке.
В противоположность Серову, который вырос в художественной и культурной среде села Абрамцева, Левушка пробивался на свет Божий долго, и долго не мог найти себя. Его пригрел, как художника, Альберт Бенуа, старший брат Александра. Альберт был одним из основателей общества акварелистов, столь популярного среди невзыскательной, в художественном отношении, публики.
В числе столпов этого сладкого общества акварелистов был и Д.А.Бенкендорф.
Сей великосветский художник сделал из своих дилетантских занятий акварелью источник довольно больших доходов. К каждой выставке он готовил несколько десятков совершенно ничтожных вещей, которые Левушка за гроши, при соблюдении строгой тайны, должен был за несколько дней до выставки приводить в мало-мальски приличный вид. Великие князья и великосветские знакомые охотно раскупали эту дребедень.
Но «тайная работа» ради заработка очень мучила несчастного Левушку, тем более что мы, со свойственной юности жестокостью, не щадили его своими насмешками. В благодарность за эксплуатацию, Бенкендорф выхлопотал Левушке официальный заказ: «Адмирал Авелан в Париже». Заказ этот дал возможность Баксту съездить за границу и долгое время жить, не думая о завтрашнем дне. Но, Боже, сколько мучений он пережил, благодаря заказу, и какую неудачную махину он соорудил в исполнение своего обязательства!
С основанием «Мира Искусства» Бакст почувствовал себя гораздо лучше. Для него открылись две новые области — графика и театр. В обеих он проявил себя мастером, а в театре, наконец, нашел себя и создал себе настоящее имя. Даже очень суровые «дети» не могут отрицать его роли в истории современного театра.
IV.
В Грецию, вместе с Серовым, он поехал совсем не с театральными намерениями. Он тогда еще не оставлял мысли о монументальной живописи.
В связи с этим, результатом его поездки явилось громадное полотно «Terror antiquus».
Наш «мистагог», Вячеслав Иванов, прочел по поводу этой картины целую лекцию, где о самой картине говорил мало, но много сказал любопытного «вообще».
Во всяком случае, картина Бакста была вещью добросовестной, хотя… хотя он там что-то перепутал и в правую руку своей архаической, «критской» богини вложил какой-то атрибут, который, по мнению археологов-специалистов, должен находиться не в правой, а в левой руке богини.
Кажется, это была последняя дань Бакста «монументальному» творчеству. Поездка в Грецию ему помогла совсем в другом отношении. Он набрал там материалов для той области, которой посвятил себя окончательно, для театра.
Если не ошибаюсь, началом его театральной карьеры была постановка «Ипполита» Еврипида в Александринском театре, кажется, уже в директорство В.А.Теляковского.
Он сделал несколько крупных постановок в казенных театрах, а затем после 1905 года, когда Дягилев перекинул свою деятельность за границу, в Париж отправился и Бакст. Он имел там крупный успех, сделался парижанином, получил, кажется, Почетный Легион, словом, попал в число «мэтров». Его произведениям посвящено роскошное издание, которого я, впрочем, не имел в руках…
В.А.Серов. Портрет Д.В.Философова. 1899