Ольга Делла-Вос-Кардовская. Портреты Николая Гумилёва и Анны Ахматовой

Ольга Делла-Вос-Кардовская. Воспоминания о Н. С. Гумилёве

Весною 1907 года мы переехали из Петербурга в Царское Село и сняли квартиру в нижнем этаже небольшого двухэтажного дома Беловзоровой на Конюшенной улице1. Во втором этаже этого дома жили Гумилёвы.

Николай Степанович был в то время за границей, в Париже, где учился в Сорбонне. Мы познакомились вначале с его матерью, Анной Ивановной. Это была умная и чуткая женщина, очень любившая своего сына и гордившаяся его литературными опытами. Она много рассказывала нам о нем и показывала его стихи. По-видимому, между матерью и сыном была большая дружба. Отца Н. С. мы не знали. В течение многих лет он болел какой-то хронической болезнью и был прикован к постели2. С этим мирились как с неизбежностью. Он лежал в отдельной комнате, и когда из нее выходили, то говорили совершенно спокойно, стараясь поддерживать в доме бодрый, жизнерадостный дух. Однако присутствие тяжело больного в семье Гумилёвых чувствовалось постоянно.

Судьба сына, видимо, крайне волновала родителей, так как между ними на этот счет очень часто происходили длительные споры. Отец хотел, чтобы сын прежде всего закончил университет и затем избрал себе какую-либо научную деятельность3. Литературное поприще казалось ему недостаточно серьезным и мало обеспеченным. Ему не нравилось также, что сын, не получив необходимого русского образования, уехал учиться в Сорбонну4 и хочет стать поэтом. Поскольку мне лично нравились стихи Н. С., я невольно была на стороне матери, что ее очень радовало.

Нужно сказать, что в семье все обожали Н. С. Как мы узнали позже, он также с большой любовью и нежностью относился к родным. Особенно близок он был со своей сводной сестрой (по отцу), Александрой Степановной. Она писала интересные пьесы для детей5, которые ставились в гимназии, где она преподавала. Н. С. неоднократно положительно отзывался о ее педагогической деятельности. Он любил также и ее сына, своего племянника, Колю Сверчкова, с которым, как известно, он совершил одно из своих путешествий в Африку и которому посвятил позднее сборник африканских стихов — «Шатер»6.

* * *

Н. С. из Парижа весной 1908 г. и до своего путешествия в Египет7 поселился у родителей в Царском Селе. О нас он узнал от своей матери и выразил желание познакомиться. Знакомство произошло 9 мая в день его именин. С тех пор мы начали с ним встречаться и беседовать. Обычно это бывало, когда он выходил на свой балкон. Так продолжалось до нашего отъезда за границу.

В ту осень в Петербурге была сильная холера, и мы задержались за границей до конца месяца. Вернувшись, мы узнали, что Гумилёвы переехали на другую квартиру на Бульварной улице8. В это время умер отец Н. С. Поскольку верхний этаж теперь пустовал, я устроила в нем свою художественную мастерскую. В этой мастерской впоследствии и был мной написан портрет Н. С., воспроизведенный в…28

Ольга Делла-Вос-Кардовская. «Портрет поэта Гумилева», 1909 год

С осени возобновилось наше знакомство с семьей Гумилёвых. Н. С. сделал нам официальный визит, а затем мы довольно часто стали бывать друг у друга. Он любил визиты, придавал им большое значение и очень с ними считался.
Обычно у них собиралось интересное общество писателей и поэтов. Среди гостей нередко присутствовали Ремизов, Ал. Толстой, М. Кузмин, С. Маковский, В. Кривич, Потемкин и др. Большинство приезжало из Петербурга. Н. С. был всегда мил и приветлив и являлся центром внимания. Здесь читались и критически рассматривались готовящиеся к печати стихи и проза. Суждения бывали иногда очень резкими, а споры горячими. Однако сам Н. С. делал замечания большей частью сдержанно и осторожно. К его словам прислушивались и с его мнением очень считались. Он поражал своей исключительной памятью и прекрасным знанием русской классической литературы. Вспоминается, как он однажды спорил с Анненским о каких-то словах в произведении Гоголя и цитировал на память всю вызвавшую разногласие фразу. Для проверки мы взяли том Гоголя и оказалось, что Николай Степанович был прав. Он благоговел перед Пушкиным и также прекрасно его знал10. С этих вечеров все уезжали в Петербург обычно с последним поездом, и хозяин всегда сам провожал гостей до вокзала.
Приблизительно в этот период Н. С. написал в мой альбом посвященное мне стихотворение11, а также акростих в альбом нашей дочери, Кати12. Помню, что последняя строфа этого стихотворения заканчивалась такими строками:

А Вы, Вы скажете мне бойко:
«Я в прошлом помню только Бойку».

Бойкой звали нашу собачку, с которой Н. С. часто возился.

Бывая у нас, Н. С. много рассказывал о Париже, о вечерах у художницы Кругликовой13, о своей студенческой жизни. Помню, как он однажды очень серьезно рассказывал о своей попытке вместе с несколькими сорбоннскими студентами увидеть дьявола14. Для этого нужно было пройти через ряд испытаний — читать каббалистические книги, ничего не есть в продолжение нескольких дней, а затем в назначенный вечер выпить какой-то напиток. После этого должен был появиться дьявол, с которым можно было вступить в беседу. Все товарищи очень быстро бросили эту затею. Лишь один Н. С. проделал все до конца и действительно видел в полутемной комнате какую-то смутную фигуру. Нам эти рассказы казались очень забавными и чисто гимназическими.
Слушали мы рассказы и о его первой поездке в Африку. Он очень живо описывал весь свой путь, пройденный с караваном, жуткие моменты при охоте на диких зверей, стоянки в пустыне и многое другое. Было очень странно и казалось почти невероятным, чтобы такой болезненный на вид человек мог совершить все это труднейшее путешествие15.

* * *

Мысль написать портрет Н. С. пришла мне еще весной. Но только в ноябре 1908 г. я предложила ему позировать. Он охотно согласился. Его внешность была незаурядная — какая-то своеобразная острота в характере лица, оригинально построенный, немного вытянутый вверх череп, большие серые, слегка косившие глаза, красиво очерченный рот. В тот период, когда я задумала написать его портрет, он носил небольшие, очень украшавшие его усы. Бритое лицо, по-моему, ему не шло.
Во время сеансов Н. С. много говорил со мной об искусстве и читал на память стихи Бальмонта, Брюсова, Волошина. Читал он и свои гимназические стихи, в которых воспевался какой-то демонический образ16. Однажды я спросила его:

— А кто же героиня этих стихов? Он ответил:
— Одна гимназистка, с которой я до сих пор дружен. Она тоже пишет стихи…

Стихи он читал медленно, членораздельно, но без всякого пафоса и слегка певуче.
Н. С. позировал мне стоя, терпеливо выдерживая позу и мало отдыхая. Портрет его я сделала коленным. В одной руке он держит шляпу и пальто, другой поправляет цветок, воткнутый в петлицу. Кисти рук у него были длинные, сухие. Пальцы очень выхоленные, как у женщины.

Несмотря на некоторую …29, портрет свой он одобрял, но ему хотелось, чтобы глаза были поставлены прямо. Однако, поскольку это сразу же меняло все выражение его лица, я настояла на своем и написала глаза чуть косыми.
В то же время произошло знакомство Н. С. с графом В. А. Комаровским. Это было осенью того же 1908 года. Комаровский сам писал стихи и мечтал познакомиться с Гумилёвым. Я пригласила их обоих к нам. За чаем между ними возник спор о поэзии. Василий Алексеевич отстаивал необходимость полного соответствия между формой и содержанием стиха. Н. С., насколько я помню, защищал преимущественное значение формы. Во время спора Комаровский сильно волновался, говорил быстро и несвязно. Гумилёв был как всегда спокоен и сдержан, говорил медленно и отчетливо. Чувствовалось, что на Комаровского он смотрит как на дилетанта. Того это, конечно, особенно задевало. Простились они холодно и, казалось, разошлись врагами. Мне при уходе Н. С. тогда же сказал, что Комаровский большой чудак и что с ним невозможно разговаривать.
Каково же было мое удивление, когда на другой день на свой очередной сеанс Н. С. пришел вместе с Комаровским. Оказалось, что последний был у него с утра и между ними произошло полное примирение. Впоследствии они неоднократно бывали друг у друга, и их отношения окончательно наладились. Тем не менее Комаровский всегда старался как-нибудь поддеть Гумилёва и иронизировал над его менторским тоном. От портрета Н. С. он был в полном восторге и говорил:
— Он таким вот и должен быть со своей вытянутой жирафьей шеей.
После того, как портрет был мною закончен, я отправила его на выставку Нового Общества Художников на Малой Конюшенной в Петербурге17.

* * *

В характере Гумилёва я находила проявления очень сильной воли, большой настойчивости, ясности в суждениях и какой-то своеобразной интуиции. Наряду с некоторой сухостью, расчетливостью и, вероятно, эгоизмом, он обнаруживал удивительную сердечность, участливость и доброту.
Мне вспоминается такой случай. Однажды жившая у нас девушка прислуга неосторожно обращаясь со спиртовкой, обожгла свое лицо. Я была дома одна и, растерявшись, не знала, как оказать ей помощь. В этот момент раздался звонок и, когда я открыла, передо мной стояла высокая фигура в цилиндре — Гумилёв. Узнав в чем дело, он без всякой с моей стороны просьбы моментально бросился за врачом и быстро его привез. Потом он побежал за лекарством. Это был не холодный Гумилёв в цилиндре, а добрый, участливый человек.

* * *

Зимой того же года в Петербурге была поставлена пьеса Сологуба «Ночные пляски»18. Нам, художникам, эта постановка очень нравилась. Казалось, что и публика ее одобряет. На спектакле среди многих наших знакомых был и Н. С. Он сидел в первом ряду, кажется, рядом с Тэффи. В антракте он подходил к нам, делился своими впечатлениями и спрашивал, понравилось ли нам.

* * *

После своей женитьбы Н. С. переехал в купленный его матерью дом на Малой улице19. Так же, как и раньше, у них собирались друзья и знакомые. Так же читались и подробно разбирались новые литературные произведения. Но центром внимания теперь был уже не Н. С., а Анна Андреевна, его жена. Изменился и состав знакомых. Чаще здесь стали бывать Н. В. Недоброво, В. Шилейко, А. Лурье, О. Мандельштам и др.
Зимой 1910–11 гг. Н. С. еще раз ездил в Африку. Он привез оттуда много звериных шкур, среди которых были красивые шкуры обезьян20. Я помню также и привезенную им очень любопытную миниатюру работы неизвестного абиссинского художника21. Краски на ней были яркими, но сама она напоминала лубок, так как была исполнена грубо. На новоселье я подарила ему свою небольшую работу, изображавшую царскосельскую статую на фоне весеннего неба и деревьев22.

* * *

Потом началась война. Гумилёв уехал на фронт добровольцем. Анна Андреевна приходила к нам в это время одна. Иногда она читала присланные мужем с фронта военные стихи. Они нам очень нравились.
Однажды к нам позвонили, и, когда дверь распахнулась, мы увидели их обоих. Оказалось, что Н. С. приехал в отпуск23. Он показался нам загоревшим, был оживлен и естественно прост. В другой раз он появился у нас, украшенный георгиевским крестом. Он много рассказывал о войне, о своих вылазках и пережитом жутком чувстве, когда приходилось переползать по открытому месту под огнем неприятеля. Это были последние мои встречи с Гумилёвым. Я уехала из Царского в провинцию24 и слышала о нем иногда только от своего мужа.
Уже после революции, в 1920 году Дмитрий Николаевич встретился с Н. С. в Доме Искусств на каком-то литературном вечере. Они разговорились.
— Как поживаете, Николай Степанович? Гумилёв ответил не без иронии:
— Да что же говорить! Мне вот за строку перевода платят столько-то, а масло теперь стоит столько-то. Между прочим, в день я перевожу их не больше семи. Вот и судите теперь, как я живу25.
— Ну, а как Вы смотрите на окружающее?
— Я как был убежденным монархистом, так им и остался. Конечно, я не стою за сошедшую династию, но считаю, что Россия без монархии быть не может26.
— А как Ваши кресты?
— Кресты берегу как эмблему высокопочтенной корпорации Кавалеров Георгиевского Ордена.
Гумилёв говорил тогда же о его желании заказать нам иллюстрации к законченной им в то время пьесе для издательства, в котором он сам работал27. Однако из этого ничего не вышло, так как мы жили в Переславле, не переписывались, и муж вскоре вообще перестал ездить в Петроград.
Этой пьесе Николая Степановича суждено было оказаться последней.

Примечания:

Делла-Вос-Кардовская Ольга Людвиговна (1877–1952) — живописец и график. Ее кисти принадлежит известный портрет Гумилёва (ныне находящийся в Третьяковской галерее), а также портреты А. А. Ахматовой и В. А. Комаровского. Муж ее, Дмитрий Николаевич Кардовский (1866–1943), академик живописи — автор знаменитой обложки первого издания «Жечугов » (1910).
Текст воспоминаний печатается по автографу из собрания Л. В. Горнунга (Москва). Записаны Л. В. Горнунгом со слов О. Л. Делла-Вос-Кардовской в 1925 г. С незначительными сокращениями воспоминания опубликованы К. М. Поливановым (Панорама искусств. М.: Сов. художник. 1988. Вып. 11. С. 188–197).
1. Как следует из воспоминаний Е.Д. Кардовской, дом не сохранился (см. с. 35 наст. изд.). Прежний адрес: Конюшенная ул. (ныне ул. 1-го Мая), д. 35.
2. Степан Яковлевич последние годы был болен ревматизмом, который и свел его в могилу.
3. Ср. с воспоминаниями А. А. Гумилёвой (с. 66 наст. изд.).
4. О занятиях Гумилёва в Сорбонне известно очень мало — из одного источника в другой переходит лишь фраза о том, что он «слушал лекции по французской литературе». В длительной переписке с В. Я. Брюсовым, относящейся к этому периоду, Гумилёв никак не упоминает о своих занятиях в Сорбонне. Характерно, что в анкете, которую Гумилёв заполнил в 1920 г. для Литературного отдела Наркомпроса, в графе «Общее образование» он пишет: «Сорбонна» (собрание А. К. Станюковича (Москва)).
5. Об этих «пьесах для детей» рассказывала П. Н. Лукницкому А. А. Ахматова: «Все люди, окружавшие Николая Степановича, были им к чему-нибудь предназначены… Например, О. Мандельштам должен был написать поэтику, А. С. Сверчкова — детские сказки (она их писала и так, но Николай Степанович еще утверждал ее в этом)» (Лукницкая В. К. Перед тобой земля. Л.: Лениздат, 1988. С. 333–334). В своих мемуарах А. С. Сверчкова упоминает о том, что еще в институте она сочиняла для подруг «увлекательные романы» (с. 13 наст. изд.).
6. Шатер» впервые вышел в Севастополе, в 1921 г. Он посвящался «Памяти моего товарища в африканском путешествии Н. Л. Сверчкова». Во втором издании («Библиофил», Ревель, 1921) посвящение отсутствовало.
7. Сентябрь-октябрь 1908 г. Помимо Египта Гумилёв посетил Турцию и Грецию.
8. Ныне г. Пушкин, Октябрьский бульвар, на месте нынешнего д. 37 (дом не сохранился. Прежний адрес — Бульварная, д.49, дом Георгиевского).
9. 6 февраля 1910 г.
10. Интересна запись в дневнике П. Н. Лукницкого: «Преподаватель гимназии Мухин: «На выпускных экзаменах на вопрос: «Чем замечательна поэзия Пушкина?» Гумилёв невозмутимо ответил: «Кристальностью»»» (Лукницкая, с. 27). В «Письмах о русской поэзии» Гумилёв говорит о Пушкине — «Великий мэтр» (СС, т. 4, с. 206).
11. Стихотворение «Вы пленены игрой цветов и линий…». Приведено в воспоминаниях Е. Д. Кардовской (с. 38 наст, изд.).
12. Об истории создания этого стихотворения см. воспоминания Е. Д. Кардовской (с. 39 наст. изд.).
13. Художница Е. С. Крутикова, прославившаяся своими «Силуэтами современников», принимала по четвергам русских литераторов и художников, живших в Париже. Гумилёв мог бывать у ней одновременно с Волошиным, Минским, Амфитеатровым, Бальмонтом и др. Кругликова устраивала и костюмированные вечера. Ее брат, инженер-путеец Н. С. Кругликов принимал участие в издании журнала «Остров». (См. об этом статью Р. Д. Тименчика «По поводу «Неизданных стихов и писем Н.С. Гумилёва»» // Russian Literature, X–IV. 15 November 1981).
14. Глухой намек на занятия черной магией есть в письмах Гумилёва к Брюсову. В письме от 11 ноября 1906 г. он пишет: «Когда я уезжал из России, я думал заняться оккультизмом. Теперь я вижу, что оригинально задуманный галстук или удачно написанное стихотворение может дать душе тот же трепет, как и вызывание мертвецов…» (Гумилёв Н. С. Неизданное и несобранное. Париж, 1986. С. 99–100).
15. Имеется в виду, очевидно, путешествие 1910–1911 гг. Это третья поездка Гумилёва в Африку, но первые две — Стайную» поездку 1907 г. и упомянутую выше поездку в Египет в 1908 г. автор мемуаров не считает, очевидно, «путешествиями», а лишь туристическими поездками.
16. Речь идет о стихах из «Пути конквистадоров». Прообразом героини ранней гумилёвской лирики являлась, как известно, А. А. Горенко (Ахматова). Р. Д. Тименчик так охарактеризовал эти стихотворения: «В стихах этого периода меняющая обличия и исторические костюмы героиня все более стала походить на любимицу модерна, — как писал на исходе 1900‑х годов искусствовед Н. Н. Врангель, «мечта наших дней» в сборном виде выглядела так: «смесь дьяволицы и серафима, — с маленькой головой и большими глазами, как у бархатной бабочки, а рот — как кровавый цветок с крошечным розовым язычком кошечки, — смесь зла и невинности, подростка и старушки»» (Родник. 1988. № 10. С. 20). Там же Р. Д. Тименчик приводит слова А. А. Ахматовой: «Я так привыкла видеть себя в этих волшебных зеркалах, и с головой гиены, и Евой, и Лилит, и девочкой, влюбленной в дьявола, и царицей беззаконий, и живой, и мертвой, но всегда чужой» (с. 20).
17. Новое общество художников — объединение художников, существовавшее в 1904–1917 гг. Выставка проходила в феврале—марте 1909 г. в доме Армянской церкви на Невском проспекте (см. комментарии К. М. Поливанова в «Панораме искусств». М.: Сов, художник, 1988. Вып. 11. С. 204).
18. «Ночные пляски» — пьеса Ф. К. Сологуба (1908 г.). В феврале 1909 г. была представлена группой писателей и художников. В постановке, которую осуществил Евреинов, участвовали, в частности, Кузмин, Городецкий, Ауслендер и др. Сбор от спектакля шел в пользу жертв Мессинского землетрясения. Спектакль имел скандальный успех. Об этом см. воспоминания Ауслендера (с. 42 наст, изд.).
19. Д. 63 по Малой улице (не сохранился, ныне на этом месте д. 57 по ул. Революции).
20. «Из одной из своих поездок в Абиссинию петербургский поэт Гумилёв привез и подарил супругам Мережковским две шкуры убитых им обезьян. Некоторое время спустя к Мережковским зашли А. Н. Толстой с женой. Увидев эти шкуры, они стали просить предоставить их им на несколько дней для того, чтобы они могли нарядиться в них и в таком виде явиться на предполагавшийся какой-то костюмированный вечер. 3. Гиппиус решительно возражала против этого, говоря, что она и Д. С. Мережковский очень дорожат этим подарком и опасаются, что шкуры окажутся после этого испорченными. Но Толстые настаивали, убеждали, что шкурам ничего не сделается и, наконец, добились своего и унесли эти шкуры.
Прошел костюмированный вечер и еще несколько дней, а Мережковские назад шкур не получают. З.Гиппиус пишет письмо с запросом о шкурах и с настойчивыми требованиями вернуть их. Шкуры возвращены, но одна из них оказывается разрезанной пополам, а у другой не хватает хвоста. Огорченная 3. Гиппиус пишет снова, укоряя Толстых и говоря, что раз уж так получилось, то ничего не поделаешь: разрезанную шкуру можно сшить, но как быть с отсутствующим хвостом? Верните его.
В ответ Мережковские получают новое письмо, в котором говорится, что хвост у шкуры отрезал А. Ремизов. Посылается новое письмо, на этот раз А. Ремизову, но тот отвечает в своем стиле: какой, мол, хвост? Что за чертовщина? Никакого хвоста он не хочет и знать. 3. Гиппиус пишет резкое обиженное письмо жене А. Н. Толстого. На письмо отвечает, и притом на адрес Д. С. Мережковского, А. Н. Толстой, который вступается за свою жену и обвиняет 3. Гиппиус за имевшиеся в письме резкости. Между Толстыми и Мережковскими наступает разрыв.
Тогда неожиданно в конфликт вступает малоизвестный петербургский поэт Рославлев. Он направляет письмо А. Н. Толстому, заявляя, что он очень его чтит, но еще больше ценит он Д. С. Мережковского и, потому, после этой истории прерывает знакомство с А. Н. Толстым.
А. Н. Толстой обижен и требует третейского суда. Таковой собирается под председательством Вячеслава Иванова для разбора этого дела. В. Иванов произносит длиннейшие речи и, наконец, третейский суд выносит невероятное решение, требующее, чтобы по делу «между Толстым и Рославлевым» А. Н. Толстой принес извинение… Мережковскому.
Говорили, что в результате всего этого, А. Н. Толстому пришлось переехать из Петербурга в Москву. Не знаю, есть ли в этом рассказе какое-либо зерно истины, но в Москве его считали достоверным, много потешались над таким происшествием и постоянно добавляли, что в Москве оно было бы невозможно» (Из неопубликованных воспоминаний А. Я. Брюсова, брата поэта. Копия этого отрывка хранится в собрании А. К. Станюковича (Москва)).
21. Картины, привезенные Гумилёвым из Абиссинии, упоминаются многими мемуаристами. Репродукции с этих картин, а также комментарии к ним, написанные Гумилёвым, были опубликованы в № 18 «Синего журнала» за 1913 г. «Абиссинский складень» (фрагмент) был воспроизведен в публикации «Африканского дневника» в «Огоньке» (1987. № 15. С. 21).
22. Быть может, эту работу художницы имел в виду поэт, когда писал стихотворение, посвященное О. Л. Кардовской:
Мне на Ваших картинах ярких
Так таинственно слышна
Царскосельских столетних парков
Убаюкивающая тишина.
См. с. 39 наст. изд. и комментарий 10 к воспоминаниям Е. Д. Кардовской, (с. 229 наст. изд.).
23. Имеется в виду отпуск Гумилёва зимой 1915 г. Первый Георгиевский крест Гумилёв получил 13 января и, прибыв в Петроград в конце января, появился в обществе в форме и с Георгиевским крестом.
24. «… после 1917 года мои родители были связаны с Переславлем-Залесским и далее поселились в Москве» (Кардовская Е. Д. Н. С. Гумилёв и А. А. Ахматова // Моск. литератор. 16 июня 1989 г. (№ 26)).
25. Любопытно сравнить это высказывание с ответом Гумилёва на анкету ЛИТО Наркомпроса (тот же год): №11. — Какие обстоятельства мешают заниматься литературным трудом?
— Низкая оплата труда, закрытие рынков в связи с отсутствием пайка, большая семья. (Анкета находится в собрании А. К. Станюковича (Москва)).
26. Достоверность этого высказывания подкрепляется, например, следующей характеристикой политических взглядов Гумилёва, данной А. В. Амфитеатровым: «В обществе товарищей республиканцев, демократов и социалистов он, без страха за свою репутацию, заявлял себя монархистом (хотя очень не любил Николая II и все последнее поколение павшей династии)» (Крейд, с. 242). Однако в связи с открытием (частичным) «Дела Гумилёва» вопрос о «монархизме» Гумилёва стал еще более неясным. В частности, насколько можно судить по опубликованным показаниям В. Н. Таганцева (Огонек. 1990. № 18. С. 13), люди, входившие в круг заговорщиков (если вообще существовала петроградская боевая организация), были отнюдь не правых взглядов: «Гумилёв был близок к Совет. ориентации. Шведов мог успокоить, что мы не монархисты, а держимся за власть Сов.». (Ср. с комментарием 36 к воспоминаниям Ю.П. Анненкова, с. 270 наст. изд.).
27. Вероятно, имеется в виду пьеса Гумилёва «: Охота на носорога», написанная по заказу Горького для задуманной им серии «исторические картины». Помимо Гумилёва в работе над пьесами из этой серии приняли участие Блок, Амфитеатров, Замятин, Чапыгин. «Охота на носорога» при жизни Гумилёва издана не была; опубликована М. Д. Эльзоном в журнале «Русская литература» (1987, № 2). Издательство, которое здесь упоминается, очевидно, — «Всемирная литература» (см. комментарий 8 к воспоминаниям К. И. Чуковского, с. 264 наст. изд.).
28. Пробел в рукописи.
29. Пробел в рукописи.

По материалам сайта «Николай Гумилёв : электронное собрание сочинений»


Екатерина Дмитриевна Кардовская. Неизвестный портрет Анны Ахматовой

Привожу отрывки из «Заметок» моей матери О. Л. Кардовской, относящиеся к написанию портрета и к Анне Андреевне Ахматовой.

1914 год

7 октября

<…> Сегодня у меня позировала Ахматова. Пока я сделала только набросок углем, хотелось поближе ознакомиться с чертами ее лица именно в отдельности.
Общий облик как-то запечатлелся еще давно, но детали, из которых создалось это общее, не так улавливались. Она позирует как большинство, часто отдыхает н постоянно засматривает (заглядывает? — Е. К.) на холст — это мешает, Т. к. нарушает связь художника с его работой. Мне всегда кажется, что работа — это священнодействие; когда кончена работа [и она находится] на выставке — связь с художником теряется и часто самому смотреть на свою вещь больно, как будто что-то тебе одной близкое подвергается лицезрению каждого критика и стало чуждо тебе.
Ахматова своеобразно красива, очень высока и стройна.
Сейчас я ею упиваюсь; мне кажется, что не исчерпываю всего до конца. Нужно найти такой сильный аккорд, ту линию, которая объяла бы все… Не должно быть колебаний, но ясное, уверенное чувство, что иначе нельзя сделать… Но сейчас это обаяние модели царит надо мною, страшно не отвлечься, [хочется] работать и жить этой одной работой.

19 октября.

<…> Ахматова у меня бывает и позирует уже 5-й раз. Пока работаешь — такую чувствует связь с моделью, такое какое-то духовное общение; мне приятно даже вечером забежать в мастерскую и взглянуть на вырисовывающийся профиль <…>

1 ноября

<…> Портрет сильно подвинулся, хотя пока было всего 8 сеансов, но много я работаю сама. Я перестала теперь видеть мою работу отдельно от [ее] облика, <…> Мне порой кажется, что <…> изображенный должен хранить духовные  черты найденные мною и прошедшие через меня. Мне кажется, трудно судить о сходстве. Но Ахматова очень нравится портрет, Митя (прим. ред. — Дмитрий Кардовский) одобряет <…> Без числа.
Открытие отчетной конкурсной выставки Академии художеств, которая обычно устраивается в ноябре.
<…> на выставке познакомилась с Альтманом. Ужасно он напоминает наружностью Сахарова[1], поэтому мне было говорить с ним так легко, как со старым знакомым. Он тоже пишет портрет Ахматовой; этого портрета я не видела, но про него мне говорили, что очень ловко сделан <…>»
К этому времени портрет Анны Андреевны у моей матери почти закончен, так как дальше она пишет, что «осталось доделать пустяки, но нужно скорее заказывать раму».
«Без числа, но все еще запись от ноября.
«<…> У нас гости, в числе которых и Ахматова (…) Ахматова просила показать ей портрет, нашла, что он очень подвинулся, выразила свое восхищение и говорит, что прежде она больше всего любила портрет работы одного итальянца (Модильяни), а что теперь это ее самый любимый портрет <…>

24 ноября

<…> Были у нас Гартман и Ахматова, я показывала портрет — очень нравится и мне наговорили кучу комплементов. Я рисовала в альбом Ахматовой: изобразила статую в парке — ее двойник <…>[2]

1915 год

3 марта (вторник)

В субботу был вернисаж «Мира искусств». Я ездила и на вокзале столкнулась с Ахматовой, вместе и ехали вплоть до выставки.
Ахматова удивительно милое создание, но сколько в ней сидит чисто женских черт и как она тщеславна. Кроме того, она страдает не манией величия, но какой-то постоянной мыслью о себе и своем успехе. Мне она непременно сообщает что-либо касающееся ее <…> речь идет об ее книгах: что «Четки» уже распродались или что кто-то, такой-то предлагает купить ее издание и т. п. Но все это, конечно, пустое, и если сначала поражало, то теперь, напротив, я всегда жду, ну что она мне опять скажет про себя <…> На выставке, конечно, мы сейчас же потеряли друг друга из виду <…> Насилу я дошла до портрета Альтмана, изображавшего Ахматову. Портрет, по-моему, слишком страшный. Ахматова там какая-то зеленая, костлявая, на лице и фоне кубистические плоскости, но за всем этим она похожа, похожа ужасно, как-то мерзко, в каком-то отрицательном смысле <…>

Ольга Делла-Вос-Кардовская. Портрет Анны Ахматовой. 1914

17 апреля

<…> Во вторник вечером была у Ахматовой. Она встретила меня в халате с растрепанной шевелюрой. Закуталась в платок и съежилась на кушетке. Для нее это характерно. Она много говорила и про себя, конечно, и про других. Сообщила мне, что скончался Скрябин <…>Про себя сказала, что печатается новое издание «Четок», что у ее Левушки нянька ушла неожиданно и что она переезжает в Петроград, чтобы чаще навещать Николая Степановича. А бедный Левушка остается с бабушкой и без няньки.
Я любовалась красивыми линиями и овалом лица Ахматовой и думала о том, как должно быть трудно людям, связанным с этим существом родственными узами. А она, лежа на своем диване, не сводила глаз с зеркала, которое стоит перед диваном, и на себя смотрела влюбленными глазами. А художникам она все же доставляет радость любования — и за то спасибо!
У них в квартире холодно, неуютно и некрасиво…»
Вот все, что я нашла в «Заметках» моей матери об Ахматовой и ее портрете.
Дополню их некоторым, своими соображениями об этой работе. Даже в этих кратких заметках ярко отображены те внутренние переживания, которые были характерны для моей матери в процессе ее творчества.
В частности, когда она писала портреты (как и она сама рассказывала), она не только постоянно думала о чисто художественной задаче, она не только духовно сближалась со своей моделью, но как-то по-особенному любовно относилась к ней, — можно даже сказать сильнее — она влюблялась в нее. Как я понимаю, такую влюбленность моя мать испытывала и к Анне Андреевне, работая над ее портретом; и как часто бывает у влюбленных — у нее возник свой образ, идеал, мечта об Ахматовой. Похожа Анна Андреевна на портрете чрезвычайно, но это смягченная, идеализированная Ахматова, более женственная, мягкая, без той сложности, изломанности и надрывности (искренней ли? — не было ли это все придуманной позой?), которые чувствуются во многих стихотворениях ее «Четок».
Но как ни нравится мне с художественной стороны ахматовский портрет работы моей матери, я все же считаю, что Ахматова такая, какою ее знали ее друзья — поэты, поклонники тех лет, Ахматова «Четок» передана не на этом портрете, а на портрете работы Альтмана.
Вот и все, что я могу рассказать о далеких встречах с Ахматовой. Пути моих родителей и Николая Степановича и Анны Андреевны разошлись: после 1917 года мои родители были связаны с Переславлем-Залесскиим и далее поселились в Москве. Они как-то даже потеряли из виду друг друга, и до них доходили только смутные слухи о судьбе Анны Андреевны.
Только еще один раз, в середине 30-х годов, случилось мне встретить Анну Андреевну. Я шла по правому берегу Фонтанки мимо бывшего шереметевского дворца. Из ворот вышла немолодая женщина, располневшая, с прядками слегка седеющих волос, выбивавшихся из-под скромной меховой шапочки. Боже мой! Неужели это Анна Андреевна!
Я догнала ее, напомнила о себе; она очень подробно расспросила о моих родителях. Просила передать им привет, и мы, сердечно распрощавшись, разошлись.
Года написания не помню, а подписываю в марте 1979 г.

Стихи, посвященные моей матери, написанные в ее альбоме:

Ольге Людвиговне Кардовской

Мне на Ваших картинах ярких
Так таинственно слышна
Царскосельских столетних парков
Убаюкивающая тишина.
Разве можно желать чужого,
Разве можно жить не своим…
Но и краски ведь тоже слово,
И узоры линий — ритм.
(Анна Ахматова* 1 марта 1914 г. Царское Село)

Примечания:

[1] Сахаров — молодой, очень оригинальный танцор, живший в Мюнхене, где в 1912 году мои родители познакомились с ним у М. В. Веревкиной.
[2] Эта статуя стояла недалеко от Камероновой галереи, в парке перед левой частью дворца. Анна Андреевна уверяла, что они похожи друг на друга.
*Авторство стихотворения, по словам Ахматовой, принадлежит Н. С. Гумилеву: В альбоме Кардовской стихотворение, написанное рукой АА, принадлежит на самом деле Н. Г. — «Я тогда не знала, что написать, и Н. С. тут же придумал»… (Павел Лукницкий. Встречи с Анной Ахматовой. Том I.).

Панорама искусств. — 1984. — 7. С. 328-331.


 

Лекция Валентины Бялик «Ольга Делла-Вос-Кардовская»



Оставьте комментарий