Леонид Зуров.
Монах-иконописец Григорий Круг
На письменном столе покойного Леонида Федоровича Зурова я нашла папку с записями, посвященными умершему в июне 1969 г. отцу Григорию (в миру Г.И. Круг). Видимо, Леонид Федорович собирался написать о нем очерк. Записи эти я теперь привела в порядок.
Отец Григорий известен во Франции, как исключительно талантливый иконописец. Его работы — иконы, фрески, несколько иконостасов — украшают многие церкви во Франции. Есть его иконы и в России, в США, в Англии. /Милица Грин/
Григорий Круг (в миру Георгий Иоганнович) родился 23 декабря 1906 г. / 5 января 1907 г. в Санкт-Петербурге, в семье промышленника. Отец – швед, протестант; мать – русская (родом из Мурома), в девичестве Суздальцева, православная; мальчик был воспитан в лютеранстве. В 1916-1917 годах учился в гимназии К. Мая в Санкт-Петербурге. В 1921 г. вместе с семьей переехал в Эстонию. Учился у проф. Рейндорфа (1926-1928 гг., класс графики Промышленно-художественной школы в Таллине) и окончил курс в числе лучших: два написанных им офорта были приобретены с дипломной выставки Народным музеем Тарту. Работал в классе профессора Ринка в частной художественной школе Паллас в Тарту (1928).
Унаследовав от матери, воспитанницы Московской консерватории, абсолютный слух, Круг занимался также и классической музыкой (пресса отмечала исполнение им на рояле концертов И.-С. Баха). Заинтересовавшись религиозными вопросами, он примкнул к РСХД в Эстонии и в 19-летнем возрасте под влиянием встреч в Псково-Печерском монастыре с протоиереем Львом Липеровским принял православие (1926).
В 1931 г. переехал в Париж и под руководством Н. Д. Милиоти продолжил занятия живописью в группе недавних студентов закрывшейся к тому времени из-за финансовых трудностей Русской художественной академии (Academie Russe de Peinture). Здесь произошло его знакомство с Л. А. Успенским, дружбу с которым Круг сохранил до конца своих дней. Совместно с Успенским и др. в 1932, 1934 и 1937 гг. участвовал в руководимых
К. А. Сомовым летних рисовальных штудиях в Гранвилье, в Нормандии (рисунки и этюды хранятся в музее Ашмола, Оксфорд). Сблизился с художниками-авангардистами Н. С. Гончаровой и М. Ф. Ларионовым и работал в их мастерской.
Приблизительно с 1932 г. его занятия светской живописью (пейзажи с видами парижских окраин, зарисовки старинных церквей, цикл акварельных иллюстраций к повести Н. В. Гоголя «Нос», декоративное панно, выполненное совместно с Гончаровой и др.) стали перемежаться с обращением к церковному искусству: Круг брал уроки по технологии иконописи у старосты Русской иконописной артели при обществе «Икона» П. А. Фёдорова, пользовался советами и указаниями инокини Иоанны (Ю. Н. Рейтлингер).
В 1933 г. он вступил в православное братство св. Фотия в Париже, руководимое В. Н. Лосским. В задачи братства входило распространение православия во Франции, изучение богословия, в том числе богословия православного образа. С 1934 по 1959 г. Круг – активный участник парижского общества «Икона», объединившего художников-иконописцев русской эмиграции и исследователей в этой области. В 1935 г. при участии Успенского он осуществил первый этап росписи церкви Трехсвятительского Патриаршего подворья в Париже. В конце тридцатых годов совместно с Успенским расписал Покровскую часовню на русской ферме в Грорувре (часовня не сохранилась, иконостас и росписи известны по фотографиям из архива Л. А. Успенского).
В годы оккупации Парижа Круг пережил острый душевный и творческий кризис. По окончании войны поселился в парижском предместье Ванв при церкви Св. Троицы, нес послушание псаломщика и певца, писал в основном небольшие иконы для частных лиц. В 1945-1946 годах работал вместе с Успенским в его мастерской. В 1948 г. от настоятеля ванвской церкви и своего духовного отца архимандрита Сергия (Шевича) принял монашеский постриг с именем Григорий (в честь прп. Григория Киево-Печерского иконописца) и вскоре перешел на жительство в Свято-Духовский скит в Ле-Мениль-Сен-Дени. Расцвет исключительного иконописного таланта отца Григория в этот период связан с всецелым включением этого таланта в его монашеское призвание. Наряду с богослужением иконопись стала смыслом и содержанием его жизни и формой молитвы.
****
Я познакомился с Додиком Кругом в Ревеле в 1935 году у Иртелей. Это было весной, во время белых ночей. Он только что вернулся из Изборска и привез с собой зарисовки.
Был он высок, худ, строен, с лицом подвижника. При беседе улыбался, нервно и быстро схватывал все, тонко чувствовал людей и природу. Хотя был деликатен в споре и даже как бы мягок, но отстаивал свою точку зрения с горячей убежденностью и силой. Говорил он быстро, скороговоркой, как-то его уносило в беседе. Было в нем что-то стремительное.
Мы с ним как-то сразу подружились. Он очаровал меня своей живостью, остроумием, свободой высказанных мыслей. Он уговорил меня отправиться к нему ночевать, посмотреть его работы.
Я помню этот вечер белой ночью. Старый Ревель был преображен луной и казался не только сказочным, но и зачаро-ванным. Потом мы отправились к морю, побывали в гавани, где, освещенные зарею, желтели пакгаузы, напоминая Петроград. Море было залито светом, вода сияла. А на барже матрос играл на гармонике старинный вальс.
Потом весь вечер я смотрел его работы. Меня уже тогда поразила легкость его рисунка, внутренняя одухотворенность. Он любил старый Ревель, но то не был старый город, а его окраины — заводы, покосившиеся заборы. старые дома. Здесь он как бы нашел то, что так полюбил в голодные годы в Петрограде.
Мы долго беседовали, лежа — свет белой ночи не давал нам уснуть. А на другой день мы Додика провожали, он уезжал в Париж, а я ехал в Печеры, где должен был реставрировать древний храм Николы Ратного в Псково-Печерском монастыре.
И мне так было печально, он ведь мог работать в Печерах, где так много чудесных мест. И в Изборске, изумительном, с его старинными церквями, погостом Малы. А он от всего этого бежал в Париж к художникам. Я не знал тогда, что это было для него, Додика Круга, а потом инока Григория, прощание с русской землей, ибо он в Эстонию уже не вернулся.
Родился он в 1907 году, в конце декабря. Дед был протестантом, даже по-русски не говорил, приехал в Россию из Швеции. Занимался он выпиливанием из дерева. Отец тоже был протестант, а мать из старой русской семьи, из города Мурома. Она была хорошей пианисткой, окончила Петербургскую консерваторию. Любил искусство и отец, мечтал, что сын станет художником. К 8-ми годам мальчик начал болеть. Несколько раз было у него крупозное воспаление легких, потом открылся туберкулез. После болезни стал уходить в себя.
Учился он в гимназии Мая в Петрограде. Потом, когда после октябьской революции трудно стало добираться с Крестовского острова до центра, пришлось поступить в местную советскую школу. Что происходило в Петрограде — его не пугало, он почувствовал тогда Россию, полюбил окраины города. Писал стихи.
В 1921 году семья уехала в Эстонию. Он поступил в Нарвскую гимназию, дружил там с будущим поэтом Евг. Клевером, для гимназического журнала делал много рисунков. Писал он тогда акварелью, потом акварель оставил. Писал стихи. Когда окончил гимназию, поступил в Школу прикладного искусства в Ревеле и стал заниматься графикой, писать маслом, резать по дереву.
Работал только в школе, а дома занимался музыкой, по своему особенному методу сам ставил себе руку. Играл по 8 часов в день и сделал поразительные успехи. Его выступление на концерте в Ревеле, где он играл Баха, вызвало сенсацию, а берлинские корреспонденты писали, что появился новый талант.
Он тогда буквально жил музыкой, но уехав в Юрьев, ее бросил. Там в Академии Художеств писал портреты и пейзажи маслом. О Г. Круге стали говорить, его работы покупали — одна была приобретена ревельским музеем.
В феврале 1931 года он уехал в Париж. Мать и сестра поехали с ним. Тут он посещал Русскую Академию, познакомился с художниками — Успенским, Шухаевым, Миллиотти, Сомовым, Гончаровой. Почувствовал тягу к религиозному искусству, стал брать уроки у иконописи у Федорова и несколько месяцев у него работал. Дружил с художницей Рейтлингер, начавшей заниматься иконописью. Это была дружба по любви к иконам — они ни в чем не были схожи, были даже противоположны друг другу. С нею он ездил по музеям, посещал Лувр.
В 1935 году, когда я с ним познакомился, он навещал отца в Эстонии, привозил изумительные иллюстрации к гоголевскому «Носу», надеясь найти издателя. Какое-то веселое, легкое уродство было в этих рисунках.
По возвращении из Эстонии в Париж я часто с Додиком встречался у художников. Бывал у него. Он работал по ночам, а днем спал. В комнате был большой беспорядок. Он избегать начал в то время известных людей и как бы опростился. Бунина он боялся, а когда Татьяна Сергеевна Конюс, младшая дочь С. В. Рахманинова, хотела, чтобы он пришел к ней в гости, он со мною дошел до ее дома, потом у подъезда, смущенный, убежал. Он любил бедных, несчастных. Все готов был отдать нищим, был с ними как равный.
В Париже он познакомился с богословами — Влад. Лосским, Евг. Ковалевским. Чуть не ежедневно они где-то встречались, жили возбужденно, в горячей атмосфере, обсуждали, изучали церковные вопросы. Вот в таком мире, возбужденном интеллектуально, он тогда жил. А по ночам писал. Мать сетовала, но не могла ничего поделать. Он рисовал, потом уничтожал. В это время, перед войной, он жил с предельной остротой.
Он говорил, что современное искусство зашло в тупик, что выхода больше нет, работать не стоит — и это при одаренности исключительной, тонкости чрезмерной. Утверждал, что только в религиозной живописи — спасение.
Но подлинное творчество его началось только после войны и пережитой им тяжелой болезни. В 1948 году он постригся в монахи и получил имя Григория, в честь святого Григория, иконописца Печерского. И в монашестве он остался настоящим художником и очень горячо, даже страстно, защищал всегда свою точку зрения в спорах.
Иконопись захватила его всецело. Он изучал фрески, итальянское искусство, иконы. Главное в жизни для него были теперь иконопись и церковные службы (за литургией он всегда причащался). В иконописи он, наконец, нашел себя, в иконах глубоко богословски мыслил.
В жизни он был аскетом, не обращал внимания на то, как обут, одет, где спит, было бы лишь чем прикрыться от холода. На заработок от икон он содержал скит, где жил последние годы. Там началась его настоящая работа.
Он не знал, как грунтовать стену. В скиту его научил старый каменщик-итальянец, которому он рассказал, что хочет иконы писать в церкви, а во Франции никто уже не умеет по-древнему стену грунтовать, старый метод, который был известен в Италии, никому неизвестен, забыт. И вот каменщик сказал, что его покойный отец передал ему это уменье. А был каменщик простой, но прекрасно загрунтовал церковную стену в скиту. Он научил отца Григория, как нужно приготовлять известковый раствор. А наложив известь, надо было сразу писать по-сырому. Но отец Григорий с этим не считался — сначала писал фреску по сырой стене, а потом дописывал, когда она уже подсохла. Бывает — фреска потом бледнеет, а он добивался большей крепости. Как он говорил: «Это на века». И всегда было у него чувство, что недостаточно сделал. Говорил, что ничего не сделал — несколько только икон написал. А икон им написано много, ведь иконы-то не подписаны. Мечтал, что когда-нибудь ему удастся расписать фресками церковь, говорил мне, что не может равнодушно видеть белые церковные стены.
Это была не проста работа по послушанию, то было творчество свыше. Копировать, писать по заказу он не умел. Он был иконописец вдохновенный. Отрываться от работы он не любил. — Я не могу бросить, я все испорчу, — говаривал он.
У него было такое творческое горение при иконописании, что он, больной, просто сгорал от этого, и вся жизненная энергия уходила в работу, а в результате наступало физическое и психическое опустошение. А не творить он не мог.
Ero пригласили католики в Рим. Он был на приеме у Папы, осматривал Вечный город, привез с собой зарисовки.
Когда-то он любил время от времени навещать своих друзей, живущих в разных концах Парижа, но потом передвигаться ему стало трудно. Вел уединенную жизнь в скиту, а в Париж ездил только по большим праздникам.
Началась болезнь ног — полиневрит, врачи говорили, у него артрит. Нервы были больны и сосуды. Ходил он с трудом, но продолжал иконы писать полу-лежа на постели в своей келье. С ногами стало легче, но тут врачи обнаружили, что у него диабет. Плохо стало с артериями, был удар. В больнице нашли, что у него грудная жаба, и инфаркт уже был.
По ночам он работал. Слушал, что передается по радио, слушал музыку. Особенно любил Бетховена и Баха, любил русскую музыку, писал иконы. При свете свечи писал, а зрение очень стало сдавать.
Раз сказал мне:
— Ах, как мне хочется умереть.
Но потом, через несколько дней, добавил:
— Я понял, что это грех — отказываться от жизни.
В комнате его в скиту стало мало света, разрослись деревья. Позвали каменщика, чтобы пробить в новой стене окно. Но было уже поздно.
Множество книг у него было, большая библиотека по истории искусства, по иконографии, зодчеству. Он был отзывчив на искусство, широк и очень терпим. У других видел только положительное, дружески хвалил, поощрял. Перед тем, как писать икону, что-то читал, рассматривал, изучал, сравнивал, а потом брал доску и делал набросок. Быстро, быстро набрасывал краски и казалось — все готово. Но потом он долго работал над иконой, что-то добавлял, с разных сторон всматривался в оттенки, цвета. Даже иконы, давно написанные, начинал иногда просветлять, изменять.
Он мог бы стать богословом или ученым специалистом по иконописи. Он знал древнее искусство Греции и Италии, фрески Средневековья. Но его религиозным служением стало иконописание. Он не мог писать по образцам. В его иконах, строго каноничных, все проникнуто духовностью, все вдохновенно, углубленно, прозрачно. Они внутренне просветленные, музыкальные и замечательные по краскам.
Светоносно, трепетно, радостно служил он Богу своей иконописью. Была у него истинная преданность церкви, любил он церковное пение. Особенно же он чтил Св. Женевьеву и молился ей.
Монах-иконописец Григорий Круг
