Михаил Карпович: Мои встречи с Мандельштамом

от

Я не решился бы предложить вниманию читателей эту заметку, если бы не одно обстоятельство. Случилось так, что я познакомился с Осипом Мандельштамом в «доисторический» период его жизни — еще до того, как он стал печатать свои стихи.

В литературе о Мандельштаме воспоминаний, относящихся к тому времени, я не нашел. Возможно, поэтому и то немногое, что я могу рассказать, представляет некоторый интерес.
Было это очень давно — без малого полстолетия тому назад. Я жил тогда в Париже и слушал лекции в Сорбонне. Могу точно указать день, когда я впервые встретился с Мандельштамом: 24 декабря 1907 г. Как известно, французы справляют сочельник вроде того, как у нас встречают Новый год. В тот вечер и я «пировал» в одном из кафе на Бульмише, в небольшой кампании русской молодежи. По соседству с нами, за отдельным столиком, сидел какой-то юноша, привлекший наше внимание своей не совсем обычной наружностью. Больше всего он был похож на цыпленка, и это сходство придавало ему несколько комический вид. Но вместе с тем в чертах его лица и в красивых грустных глазах было что-то очень привлекательное. Услышав, что мы говорим по-русски, он нами заинтересовался. Было ясно, что среди происходившего вокруг него шумного веселья он чувствовал себя потерянным и одиноким. Мы предложили ему присоединиться к нам, и он с явной радостью на это согласился. Мы узнали, что его зовут Осип Эмильевич Мандельштам.
В этот вечер мы с ним разговорились и быстро установили общность наших литературных интересов. Я дал ему свой адрес, и он пришел ко мне чуть ли не на следующий день. С тех пор и до моего отъезда весной 1908 г. в Россию мы встречались очень часто — не меньше чем несколько раз в неделю. Я не могу вспомнить, где он жил, и из этого заключаю, что обычно он приходил ко мне или, вернее за мной, так как беседы свои мы вели, либо сидя в кафе, либо бродя по парижским улицам. Иногда мы ходили вместе на концерты, выставки, лекции. Мандельштаму было тогда семнадцать лет, мне — девятнадцать. Предвидеть, что он станет одним из крупнейших русских поэтов нашего времени, я, конечно, не мог. Да и вообще, в ранней молодости личные отношения носят более непосредственный и бескорыстный характер. Поэтому я Мандельштама не пытался «изучать» или «оценивать» и наших с ним разговоров не записывал. А память моя, увы, сохранила очень немногое.
Больше всего меня поражала в нем его необыкновенная впечатлительность. Казалось, для него действительно были еще новы «все впечатленья бытия», и на каждое из них он откликался всем своим существом. В нем была тогда юношеская экспансивность и романтическая восторженность, плохо вяжущаяся с его позднейшим поэтическим обликом. Ничего каменного в будущем творце «Камня» еще не было. Не могу вспомнить ничего специфически «мандельштамовского» и в тогдашних его эстетических вкусах и литературных увлечениях. В моем воспоминании они представляются мне довольно эклектическими. Помню, как он с упоением декламировал «грядущих гуннов» Брюсова. Но с таким же увлечением он декламировал и лирические стихи Верлена и даже написал свою версию Gaspard Hauser’а. Как-то мы были с ним на симфоническом концерте из произведений Рихарда Штрауса под управлением самого композитора. Мы оба (каюсь!) были потрясены «Танцем Саломеи», а Мандельштам немедленно же написал стихотворение о Саломее. К стыду своему, ни одного из ранних стихотворений Мандельштама я не запомнил. Были ли среди них те четыре, помеченные 1908 годом, которыми открывается «Камень»,- тоже не помню. В апреле 1908 г. я ездил на две недели в Италию. Мандельштам принял очень близко к сердцу это мое первое итальянское паломничество и отозвался на него стихами. Но даже из этого, мне посвященного, стихотворения в памяти сохранилась почему-то только одна строка: «поднять скрипучий верх соломенных корзин» (в моем багаже действительно была такая, вывезенная из России, корзина).
Не помню, чтобы мы когда-либо говорили с ним на общественно-политические темы. В «Шуме времени» Мандельштам, вспоминая свои школьные годы, рассказывает и об эрфуртской программе, на время сделавшей из него «законченного марксиста», и о своем соприкосновении с эсеровской средой в семье Синани. Сомневаюсь, чтобы эти ранние впечатления оставили в его душе какие-либо прочные политические следы. Весной 1908 г. в Париже умер Гершуни, и эсерами было устроено собрание, посвященное его памяти. Мандельштам выразил живейшее желание со мной туда пойти, но думаю, что политика была здесь ни при чем: привлекали его, конечно, личность и судьба Гершуни. Главным оратором на собрании был Б. В. Савинков. Как только он начал говорить, Мандельштам весь встрепенулся, поднялся со своего места и всю речь прослушал, стоя в проходе. Слушал он ее в каком-то трансе, с полуоткрытым ртом и полузакрытыми глазами, откинувшись всем телом назад, так что я даже боялся, как бы он не упал. Должен признаться, что вид у него был довольно комический. Помню, как сидевшие с другой стороны прохода А. О. Фондаминская и Л. С. Гавронская, несмотря на всю серьезность момента, не могли удержаться от смеха, глядя на Мандельштама.
О своей семье Мандельштам мне почти ничего не говорил, а я его не расспрашивал (биографический интерес к людям также пробуждается позднее в жизни). Как-то раз только, не помню уж в какой связи, он дал мне понять, что в его отношениях с родителями не все было ладно. Он даже воскликнул: «Это ужасно, ужасно!» — но так как он вообще злоупотреблял этим выражением, то я тогда же заподозрил его в преувеличении. Я и сейчас думаю, что если родители Мандельштама дали ему возможность жить в Париже и заниматься, чем он хочет, то, значит, не так уж равнодушно относились они к его желаниям и не так уж тяжки были лежавшие на нем семейные путы. Во всяком случае, в нем не чувствовалось никакой связанности или ущемленности. Он был беспомощен в житейских делах, но духовно он был самостоятелен и, я думаю, достаточно в себе уверен.
Когда поздней весной 1908 г. я уезжал из Парижа, Мандельштам там еще оставался.
***
В следующий раз я встретился с ним уже в Петербурге. Думаю, что это было в 1909 г., во всяком случае, до его поездки Германию. Встретились мы с ним очень дружески и в течение моего кратковременного пребывания в Петербурге виделись несколько раз. Помню, что он был вместе со мной и с моей матерью на каком-то концерте и потом провожал нас до нашего дома. Было уже поздно, и потому моя мать не просила его зайти, а ему, видимо, очень не хотелось уходить, и, прощаясь, он сказал: «Всякое расставание всегда болезненно». В эту нашу встречу он дал мне рукопись своей статьи, которую он просил меня передать П. Б. Струве, как редактору «Русской мысли». Содержание этой статьи в памяти моей тоже не сохранилось. Вспоминаю только, что это было нечто лирико-критическое, о поэзии и что центральную роль в статье играл образ Снегурочки (кажется, она даже называлась «Снегурочка»). С П. Б. Струве я тогда еще лично знаком не был и передал ему статью Мандельштама через А. А. Корнилова. О дальнейшей судьбе этой статьи я ничего не знаю, кроме того, что в «Русской мысли» она не появилась.
После того я видел Мандельштама еще один раз — в 1912 г. В промежутке у нас с ним никаких сношений не было. Он жил в Петербурге (на время уезжал в Германию), а я в Москве, и мы не переписывались. В Петербург я приезжал не так часто, и всегда на короткий срок. В один из таких приездов я встретился с Мандельштамом на лекции Бурлюка (кажется, в Тенишевском училище). Мандельштам показался мне очень изменившимся: стал на вид гораздо более важным, отпустил пушкинские бачки и вел себя уже как мэтр. Со мною он встретился без особой теплоты и, во всяком случае, без каких-либо следов прежней экспансивности. К тому же мы разошлись в нашем отношении к футуризму. Я испытывал сильное от него отталкивание, а Мандельштам в какой-то мере его защищал и, во всяком случае, был им серьезно заинтересован. На мое замечание, что я «предпочитаю корабль вечности кораблю современности» (теперь я так цветисто не выразился бы), он ответил мне, не без некоторого раздражения: «Вы не понимаете, что корабль современности и есть корабль вечности».
Не думаю, однако, чтобы это теоретическое расхождение сыграло какую-либо роль в фактическом прекращении нашего знакомства. Просто наши жизненные пути разошлись и мы перестали быть друг для друга достаточно интересны. Больше я Мандельштама не видел.

Михаил Карпович (1888 — 1959) — русско-американский историк, один из основателей американской русистики. Родился в 1888 году в Тифлисе. Происходил из дворян. Племянник историка А. Е. Преснякова. В 1906 году окончил гимназию и поступил на историко-филологический факультет Московского университета, однако в 1907 году оставил университет и уехал в Париж. В 1907—1908 годах слушал лекции в Сорбоннском университете. В 1908 году вернулся и окончил историко-филологический факультет Московского университета (1914), где занимался в семинарах М. М. Богословского и Д. М. Петрушевского, слушал лекции В. О. Ключевского. После окончания курса оставлен при кафедре русской истории для подготовки к магистерскому экзамену. Магистерскую диссертацию «Александр I и Священный союз» защитить не успел из-за начавшейся Первой мировой войны. С 1914 года помощник учёного секретаря в Историческом музее. В 1916 году Карпович мобилизован и направлен на службу в Военное министерство, где был секретарём Особого совещания по обороне. В мае 1917 года Карпович стал личным секретарём Б. А. Бахметьева, назначенного послом в США, и выехал в Америку. После того как в 1922 году российское посольство в Вашингтоне закрылось, Карпович переехал в Нью-Йорк, где зарабатывал на жизнь книжной торговлей, переводами и чтением лекций. В 1927 году по рекомендации М. И. Ростовцева был приглашён А. Кулиджем в Гарвардский университет, где преподавал русскую историю и литературу. В 1944 году Карпович принял американское гражданство. В 1946—1954 годах — профессор истории этого университета Содействовал созданию и становлению Центра русских исследований в Гарвардском университете, был основателем (1942) и соредактором журнала «The Russian Review». Также был многолетним редактором нью-йоркского «Нового журнала».
Заглавное фото: О. Мандельштам. 1907-1908 гг., Париж (?)

Архив